Смерть им к лицу

Балет Монте-Карло представил мировые премьеры

Премьера балет

Одежда в «Massacre» столь фантастична и загадочна, что делает балет интереснее, чем он есть

Фото: Alice Blangero

В рамках традиционного «Танцевального лета» на сцене исторического зала Garnier Балет Монте-Карло показал два жизнеутверждающих балета о смерти, поставленных двумя бельгийцами — Йеруном Вербрюггеном и Сиди Ларби Шеркауи. Из Монте-Карло — Татьяна Кузнецова.

Каждое лето Жан-Кристоф Майо, руководитель Балета Монте-Карло, отдает свою труппу на заклание выбранным им хореографам. Те полюбовно делят артистов, полтора месяца делают с ними все, что хотят, приглашенные художники наряжают будущий спектакль — и все для того, чтобы он прошел три-четыре раза в разгар летнего сезона. На сей раз два хореографа, не сговариваясь, предложили подумать о смерти.

Балет «Memento mori» на музыку Woodkid, похожую на затянувшийся саундтрек, поставил один из законодателей современных мод Сиди Ларби Шеркауи, худрук Королевского балета Фландрии. В 2004 году этот выходец из авангардной труппы Алана Плателя впервые сочинил хореографию для «классиков» — Балета Монте-Карло. Тот балет, «In memoriam», оказался удачным, другой — «Mea culpa» (2006) — послабее. В завершающем трилогию «Memento mori» хореограф процитировал главные фрагменты первых постановок (в частности, легкое топотание в пятой позиции на пуантах, аранжированное по-китайски затейливой вязью рук, и дервишское кружение на месте и по кругу). Эти эпизоды оказались лучшими и на сей раз. За 13 лет классику Шеркауи так и не освоил: его академические комбинации примитивны, в фирменном мареве его текуче-извилистой хореографии они торчат как вставная челюсть. В то же время не все «классики» умеют «растекаться» и «ветвиться», как требуется хореографу,— собственный язык ему тоже приходится адаптировать. В результате «Memento mori» стал заложником артистов: так, благодаря феноменальному шагу и завораживающей грации Элены Марцано хореографической кульминацией спектакля оказался ее партерный монолог. В целом же балет отличается некоторой монотонностью: помнить о смерти нам предлагают непрерывно, элегично, в коллективном взаимодействии, без бурных эмоций и резких жестов — в созерцательном умиротворении, будто на полпути к небытию.

Контрастным предмогильной нирване Сиди Ларби Шеркауи оказалось бурное сочинение Йеруна Вербрюггена. Любимец Майо (шеф оценил необузданное воображение своего бывшего солиста и сделал резидент-хореографом труппы) замахнулся на саму «Весну священную». Не совсем Стравинского: Вербрюгген взял джазовую версию, которую сделала группа The Bad Plus, дополнившая балет собственными темами и даже песней. Свое сочинение хореограф назвал «Massacre», намекая на свободу от исторических обязательств и одновременно обещая «резню». Художник по костюмам Чарли Ле Миндю — голливудская знаменитость, одевавшая Леди Гагу и прочих звезд,— дебютировал в балете самым удачным образом: его завораживающая и одновременно функциональная (легкая, четкая по силуэтам, не сковывающая тела и добавляющая амплитуду движениям) одежда столь фантастична и загадочна, что, возбуждая воображение зрителей, делает балет интереснее, чем он есть.

Сам хореограф доверился беглым ассоциациям, не потрудившись связать их общей концепцией или хотя бы элементарной логикой. Его балет, замкнутый в ослепительно-белом параллелепипеде с низким потолком и стенами из тяжелого прозрачного пластика, распадается на две самодостаточные части. Первая — радостный гимн гей-сообществу: прекрасные юные тела в жгучих красных плавках и гольфах с атласными подвязками (вариант — в красных прозрачных колетах с подкладными плечами) дружески тузят друг друга от избытка сил, скачут, кувыркаются, ловят особо резвых в высоких поддержках до тех пор, пока медленная тема «старейшин», получившая в джазовой обработке томно-сексуальное звучание, не трансформирует подростковую резвость во взрослую эротику. Никаких фрикций и прочих примитивных иллюстраций — романтическое кружение в вальсе, декоративно сплетенные позы, надежные объятия и вдумчивые поцелуи. Единственная дань натурализму — массовое извержение семени: юноши, выстроившись шеренгой спиной к залу, имитируют мастурбацию — по замыслу Йеруна, «оплодотворяют мать-землю».

Во второй части балет неожиданно превращается в сюрреалистическую фантасмагорию. Являются совсем новые персонажи: фурии. Нарочито коряво ковыляют на пуантах, размахивают серпами рук и крутят тур-пике в длинных прозрачных платьях с затянутыми тканью лицами и плоскими тарелками шляп — привет Рене Магритту. («Это стороны света — юг, север, восток, запад»,— с сюрреалистической ясностью объяснил хореограф корреспонденту “Ъ”). Инфернальных теток активно и, судя по энергичным поддержкам, небезрезультатно домогаются какие-то свифтовские гуигнгнмы с роскошными гривами от макушки до копчика. Один из них, испытавший от орального секса оргазм смертельной силы, оказывается Избранником (или Избранницей — пол тут не важен). Преобразившись в красного петуха, он (она) после тяжелой танцевальной борьбы с применением акробатики возглавляет отряд «темных сил». «Силы», в своих плоских шляпах и долгополых черных сутанах похожие на священников, вздергивают на крючья «стороны света», как свиней на живодерне. «Вот так и люди себе на гибель выбирают лидеров — Трампа, например»,— резюмировал хореограф на встрече со зрителями. Памятуя недавний скандал с «Нуреевым», можно констатировать, что балет повсеместно становится самым политизированным из изящных искусств.

Картина дня

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...