театр фестиваль
Очевидно, что спектакль итальянского режиссера Ромео Кастеллуччи "А. #2. Avignon" заранее планировался организаторами Авиньонского фестиваля как одно из главных событий очередного театрального форума. Иначе инсталляция Кастеллуччи не попала бы на плакат фестиваля и не стала бы его главным опознавательным знаком. Из Авиньона — РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.Плакат 56-го Авиньонского фестиваля представляет собой морщинистый бежево-темный занавес, в который изнутри ткнули неким предметом, похожим на рогатую голову. Выглядит очень красиво, но крайне загадочно. Все, однако, разъясняет инсталляция режиссера Ромео Кастеллуччи (Romeo Castellucci) "в Карфаген тогда я прибыл" (to Carthage then I came), устроенная в бывшей часовне Св. Шарля. Переступаешь ее порог — и сразу видишь "оживший" фестивальный постер. Свободно висящий кусок полупрозрачного полиэтилена каждые несколько секунд бодает баранья голова. Она закреплена на конце белой балки-тарана, совершающей возвратно-поступательные движения. Архаичное тупое орудие, которым долбили стены не только Карфагена, но и многих других крепостей, здесь обречено испытывать на прочность податливый, однако неуязвимый занавес из современного высокотехнологичного материала. В спектаклях Ромео Кастеллуччи наблюдается похожее сочетание.
В этих представлениях, которые можно назвать театральными инсталляциями, довольно много технических приспособлений, даже роботы задействованы. Фантазией знаменитый итальянский авангардист явно не обделен. Но при этом апеллирует режиссер к базовым человеческим инстинктам, смотрит в корень бытия. В его спектаклях по большому счету только две темы: рождение и смерть. В сущности, для Кастеллуччи они давно уже неотличимы друг от друга. Его взгляд на человека и человечество болезненно мрачен и безысходен. В театральных сочинениях итальянца физическая жизнь человеческого тела отвратительна и мучительна по определению, а операции над ним граничат с садизмом. Впрочем, в спектаклях руководимой Ромео Кастеллуччи театральной компании "Рафаэлла Санца" участвуют собственные дети режиссера. Так что его, безусловно, талантливые, трагические произведения все-таки больше исповедальны, чем спекулятивны.
"Генезис" Кастеллуччи год назад произвел в Москве настоящий фурор на театральной олимпиаде. Такого театра у нас нет, да и не импортировали его раньше. Авиньонский проект "А. #2" привезут теперь вряд ли, а жаль: этот спектакль кажется более удачным. Если вообще позитивное слово "удача" применимо к столь мрачному, апокалиптическому театральному опусу. Впрочем, поначалу все выглядит умиротворенно и стерильно, если не считать пролога, в котором зрителю предлагают потоптаться в черной комнате с двумя видеоэкранами. На одном — кристаллическая решетка, узлами которой служат обычные латинские буквы, а поверх ходит какое-то черное животное. На другом — рисунки людей в духе эпохи Возрождения. Потом публику рассаживают в абсолютно белом пространстве, которое служит не то лабораторией, не то местом отправления таинственного культа. Чинные, озабоченные люди торжественно носят некие сосуды, на авансцене висит другой сосуд, прозрачный, из которого со значением спускают по трубочкам мутноватую жидкость. Но все это лишь подготовка к основной операции. Ее проделывают с взявшимся невесть откуда ангелоподобным кудрявым мальчиком, которому "прививают" жизнь путем неприятного хирургического вмешательства.
И вот потом начинается истинная "жизнь". Обнаружившееся в стене окно на улицу вдребезги разбито, и оттуда появляется белый клоун в колпаке. Впрочем, какой там клоун — просто черт. Он шваркнет по полу "шваброй", напоминающей человеческие внутренности, а потом откроет в глубине сцены сверкающую золотистую комнату, где будет корчиться в муках обнаженная женщина. Там же потом окажется и ребенок, на его голову выльется кровь, а на его страдающую земную мать нечистый обильно помочится. Вдруг оживет стоящий слева страшноватый механизм и примется со свистом автоматически метать тонкими смертоносными стрелами. Потом эту безнадежную юдоль скорби перечеркнут накрест двумя нитями. Они дрогнут, пустив печальное облачко белой пыльцы, и крест загорится как неоновый знак в темноте. Туда дороги нет. Кстати, весь сюжет разворачивается без слов, но звуковая эпитафия все-таки будет спета. Ее исполнит обнаженный по пояс певец с не по-мужски высоким красивым голосом.
Но настоящий конец света сыграют не люди, а буквы. В начале спектакля сверху опустится строчка-табло, подобно той, из которых на железнодорожных вокзалах составляют расписание. Ровные буквы наберутся в простые вступительные фразы. А в финале сцену закроет экран, и на нем беспорядочно замелькают буквы алфавита. Постепенно они начнут деформироваться, сплющиваться, расплываться, перестанут быть похожими на самих себя и сольются в безобразно кривляющуюся, мельтешащую абракадабру. Именно гибель языка довершит картину гибели мира. Впрочем, успокаивает то, что именно ощущение силы языка от спектакля Ромео Кастеллуччи и остается. Правда, не литературного, а театрального. Так что хорошему современному театру есть что предъявить зрителю и после апокалипсиса.