Демократия от «Д» до «Я»

Фестиваль театр

В этом году Holland Festival празднует 70-летие: он ровесник флагманов европейского фестивального движения — Авиньонского и Эдинбургского фестивалей, хотя и не столь именит, как они. Форум искусств в Амстердаме в последние десятилетия собирает разнообразную международную программу с участием как признанных мастеров, так и мало кому пока известных творцов. В этом году в знак преемственности фестивальной политики в программе присутствуют его предыдущие директора-режиссеры: Пьер Оди поставил на открытие "Вечерню" Монтеверди, а Иво ван Хове представит два спектакля — оперу Рихарда Штрауса "Саломея" и недавнюю премьеру "Одержимость" с Джудом Лоу в главной роли.

Среди новых имен — чилийский хореограф Хосе Видал, адаптировавший для фестиваля в Амстердаме вместе с голландскими студентами свою версию "Весны священной" Стравинского. Перед началом зрителей заставляют разуться, а потом небольшими группами ведут по песку, через темноту, будто ночью по пляжу, к местам в большом зале, в центре которого на квадратной сцене угадываются фигуры обнаженных людей. Танцуют десятки исполнителей, правда, уже одетыми, но именно животная, сексуальная энергия движет этой энергичной толпой. Музыка Игоря Стравинского аранжирована почти до неузнаваемости, и вряд ли здесь стоит говорить о каких-то хореографических открытиях — чилийская "Весна" покоряет прежде всего массовым энтузиазмом, кстати, легко зажигающим публику, которая охотно присоединяется к актерам при первом же приглашении. А чтобы фестивальное зрелище все-таки отличалось от дискотеки, спектакль венчается красивым минорным финалом, в котором тела танцоров слеплены в огромное, шевелящееся плотью и ползущее неведомо куда кольцо.

Отмечая юбилей, директор фестиваля Рут Маккензи напоминает зрителям, что после Второй мировой войны, когда родился Holland Festival, голландцы (и европейцы в целом) мечтали о справедливом и демократическом устройстве мира, об общественном идеале, который сейчас переживает драматический кризис, а многим кажется — и вовсе рушится на глазах. Именно поэтому фокусом фестиваля стала тема демократии, которой посвящены различные дискуссии и встречи. Наверняка ею подсказано и название одного из главных спектаклей программы — "Демократия в Америке" великого мастера Ромео Кастеллуччи.

Впрочем, спектакль этот мало подходит для дискуссионных форумов: Кастеллуччи никогда ничего не объясняет, на сцене он не занимается ни политикой, ни поиском ответов на вопросы, заданные в выпусках новостей. Почему Трамп выиграл выборы и кончилась ли на этом традиционная демократия, спектакль Ромео Кастеллуччи не проясняет. Режиссер вдохновился написанной почти два века назад знаменитой книгой французского аристократа Алексиса де Токвиля, посвященной новорожденной американской политической системе, которая, с одной стороны, развивала пуританские европейские традиции, а с другой — приводила к главенству большинства и конфликту с устремлениями отдельной личности. Для Ромео Кастеллуччи, однако, важна не историческая политология, а судьба трагедии в театре — необходимый, неотъемлемый элемент классической афинской демократии, в условиях "новой демократии" трагедия стала ненужной и потому невозможной. Именно в этом автор спектакля видит неразрешимое противоречие современного мира: поиски трагического первовещества и попытки воплотить его на сцене давно стали главными темами творчества Кастеллуччи.

Впрочем, одно дело — рассуждения и замыслы, другое — сценическая реальность. "Демократия в Америке" предлагает как драматические сцены из жизни переселенцев и аборигенов, так и не требующие объяснений визуальные композиции; как отсылки к историческим событиям — битвам между Севером и Югом во время Гражданской войны, так и ироничные игры в слова — в прологе 18 женщин со знаменами (по числу букв в названии спектакля), маршируя, составляют неожиданные комбинации букв: "Демократия в Америке" превращается в "кокаин" и "мемуары", "медицинское обслуживание" и "лед" или в названия стран — Иран, Румыния, Индия.

Разговорные сцены в спектакле Кастеллуччи, к сожалению, почти беспомощны, но визуальные образы, воздействующие независимо от многоумных толкований, беспощадно выразительны: как эпизод с похожими на остатки скелета трубами-костями, висящими в темноте за полупрозрачным занавесом и меняющими форму в сопровождении звуков, которые, кажется, могут повредить зрительские уши. Кастеллуччи, по обыкновению не щадит ни зрение, ни слух публики — но в то же время обостряет их, заставляет слышать и видеть больше, чем публика привыкла. В его спектакле нет ни героя, ни сквозного сюжета, у него сомнительная композиция и невыразительный финал, но чувство тотальной неуверенности и безотчетной тревоги, остающееся после окончания вечера, вполне соответствует тому, что все чувствуют сегодня при просмотре новостей.