1925 Натан Седерблом
Мы должны вести сражение за мир, бороться против раскола, против безумных действий, вызванных страхом, против жестокости мамоны, против ненависти и несправедливости
Из нобелевской речи, 1930 год
Шведский богослов и историк религии, член шведской Академии наук, с 1914-го до своей смерти в 1931 году архиепископ Упсальский. Автор классических для религиоведения ХХ века научных работ, изучавший с позиций феноменологического анализа природу религии на материале древневосточных и первобытных верований. Один из главных идеологов и инициаторов глобального межхристианского диалога. Свой девиз формулировал как «доктрина разъединяет, служение объединяет».
Лютера и Кальвина уже и на свете не было, когда появилась — и надолго, очень надолго стала бестселлером торговцев лубочными картинками — эта карикатура. Какой-то вопиюще немыслимый по тому времени саммит религиозных лидеров: в некоей церкви, на фоне алтаря, сошлись Лютер, Кальвин и папа римский. Сошлись если и для благоуветливых речей, то что-то у них совсем не заладилось. И гололицый Лютер вцепился в Кальвинову бороду, и Кальвин замахивается Библией, и напуганный папа, стоя между ними, то ли хватается за голову, то ли затыкает уши.
Нет, конечно, исторические Мартин Лютер и Жан Кальвин никогда не дрались — и даже не написали друг другу ничего оскорбительного. Но то, что почти сразу после 1517 года реформаторы начали уж очень буквально реализовывать апостольские слова «надлежит быть и разномыслиям между вами»,— это факт.
Иллюстрация из памфлета о противостоянии Лютера и Кальвина, XIX век
Фото: DIOMEDIA / Alamy
Филипп, ландграф Гессенский, о котором в этом цикле уже было сказано, еще в 1520-е пытался из прагматических соображений выступать примерно как наш Аввакум, взывавший к стремительно размежевывавшимся соратникам: «Пропадете как черви капустные!» Но уже тогда, в 1529-м, первое серьезное разделение — спор между Лютером и Цвингли по вопросу о присутствии Христа в Евхаристии — уврачевать не удалось. В разных краях, разных обществах и разных головах незамутненная истина христианского учения виделась по-разному. В Швейцарии процвело сначала цвинглианство, а потом и кальвинизм, захвативший изрядную часть протестантской Европы и разошедшийся с лютеранством без надежды на примирение. В Германии еще при Лютере полыхнул анабаптизм, потом возникли секты меннонитов и гернгутеров, а много позже и в среде самого лютеранства стали возникать обособленные течения; в вольной Голландии на кальвинистской почве произросли и отрицавшие Троицу социниане, и благодушные арминиане. Утвердившийся в Шотландии в форме пресвитерианства кальвинизм долго соблазнял паству пытавшейся держаться «среднего пути» Церкви Англии — и против нее восстали пуритане. Когда последних перестали преследовать, в Англии сложилось то спокойное многообразие направлений и сект — вспомним хотя бы квакеров, методистов и анабаптистов, возродившихся уже без приставки «ана-» как просто баптисты,— о котором Вольтер сказал: «Мир с тридцатью религиями лучше, чем война и отсутствие всякой веры». И это еще если ничего не говорить об Америке — где выходцы из чуть ли не всех протестантских церквей, деноминаций и сект, организовываясь, ссорясь, пророчествуя, замыкаясь, разделяясь и сливаясь, произвели совсем уж калейдоскопическую пестроту христианских сообществ, старых и новых.
И ведь почти никто не пропал, никаких капустных червей. Но представим себе, какими они были, скажем, в начале ХХ века: чопорный англиканский епископ из «высокой церкви», которому с его парчовыми ризами только разве латыни не хватает для того, чтобы выглядеть католическим прелатом, и затерянный в горной глуши меннонит, у которого церковь уж точно не в бревнах, а в ребрах. Старейшина из американской деревни, где исступленно ждут второго пришествия и даже на керосинки смотрят с подозрением, и просвещенный берлинский пастор, знай нахваливающий Реформацию как воодушевительницу прогресса. Положим, вряд ли они стали бы вцепляться друг другу в бороды или огревать друг друга томами Писания; но, с другой стороны, о чем им говорить, разве не дальше они друг от друга, чем православные и католики?
И все же они стали разговаривать. Еще в 1910-м, например, тысяча с лишним представителей протестантских исповеданий съехалась в Эдинбург на Всемирную миссионерскую конференцию — но основная повестка дня у них была все-таки еще деловито-старорежимная: как нам, поправляя на благочестивых своих раменах бремя белого человека, эффективно просветить дикарей, сидящих во тьме и тени смертной. Они бы, наверно, и продолжили потихоньку с теми же настроениями. Но тут началась война.
Среди тех христианских лидеров, которые во время Первой мировой регулярно выступали с миротворческими декларациями, был примас лютеранской церкви Швеции — Натан Седерблом, архиепископ Упсалы. Собственно, архиепископом он стал только за считанные месяцы до начала войны; прежде был преподавателем богословия и истории религий, а еще раньше на протяжении семи лет окормлял шведскую диаспору в Париже. Тогда среди его прихожан был Альфред Нобель, ценивший Седерблома и много с ним советовавшийся — не по поводу взрывчатых веществ, разумеется, и даже не столько по душеспасительным, сколько по литературным вопросам: Нобель втихомолку писал трагедию на сюжет из итальянского Возрождения. Седерблому же пришлось и совершать заупокойную службу по Нобелю в 1896-м, и он прочувствованно отмечал в покойном именно его стремление к миру. Через тридцать с небольшим лет, в 1930 году, сам Седерблом получит Нобелевскую премию мира — в том числе за то, что он предпринимал уже после Первой мировой, в 1920-е.
Движение, которое создал Седерблом, называлось устрашающе невыразительно. Не какое-нибудь там «Единство во Христе» или «Собранные верой» — нет, просто «Жизнь и деятельность», и все тут. Речь шла не о том, чтобы все протестанты (а в перспективе и все христиане вообще) разом отложили все, все свои «разномыслия», доктринальные и мировоззренческие. В перспективе оно, пожалуй, хорошо, но пока надо дать внятный ответ о своем уповании человечеству, которое только что пережило катастрофу. И надо постараться, чтобы новый порядок в послевоенном мире был выстроен на началах братолюбия и всеобщей способности друг друга услышать. «Жизнь и деятельность» должна была в конечном счете создать грандиозный (и потому влиятельный) христианский аналог Лиги наций — которой тогда еще восхищались и во всесилие которой верили.
Папа Римский Франциск и архиепископ Кентерберийский Джастин Уэлби (слева), 2016 год
Фото: Reuters
Это, безусловно, не был крестовый поход одного только Седерблома. В 1920-е годы, так странно смешивавшие воодушевление и чувство упадка, нервозность и оптимизм совершенно безоглядный, такие утопические идеи носились в воздухе. С подобными предложениями выступал, например, один из самых радикальных деятелей православия XX века — патриарх Мелетий (Метаксакис), отец новостильной реформы восточных церквей. Но православные сами по себе в этом смысле решительно ничего не достигли, католики вообще в соответствующей проблематике до поры до времени очень осторожничали, а протестанты преуспели. Начав с международных совещаний по несколько десятков человек, «Жизнь и деятельность» объединилась с еще одним движением, «Вера и церковное устройство», и в 1930-е уже представляла собой организацию вполне вселенскую, которая готовилась трансформироваться во Всемирный совет церквей. Но пока она с энтузиазмом выбирала всевозможные установительные и координационные комитеты, началась та самая мировая война, которую так хотели предотвратить. Но потом, в 1948-м, Всемирный совет церквей (ВСЦ) все же создали по всей форме, и он чинно и торжественно существует до сих пор, и участвуют в нем в дополнение к протестантам представители православия и католичества.
И вроде бы ничего революционного деятельность ВСЦ миру не принесла. Очень братолюбивые, но никого ни к чему не обязывающие заседания функционеров — за все хорошее против всего плохого. И вовсе не упразднились дальнейшие разделения и расколы — какое там, только теперь уже причины обыкновенно не догматические, а из разряда женского священства и однополых браков.
Однако что-то сдвинулось — медленно, со скрежетом, но бесповоротно. Красочнейшие картинки последних пятидесяти лет — папа римский и патриарх Константинополя снимают друг с друга анафемы и обнимаются, папа римский и протестантские иерархи с радостными улыбками встречаются у алтаря, всевозможные христианские священнослужители (и даже примкнувшие к ним мусульмане, иудеи и буддисты) молятся о мире в Ассизи — не были бы возможны без Седерблома и его начинаний. Да, иногда в таких событиях много не очень содержательного официоза, иногда политической подоплеки не самого возвышенного толка. Но психологический климат христианства в глобальном смысле все же решительно изменился — на свой лад так же решительно, как и 500 лет назад.
