Премьера опера
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов / купить фото
В музтеатре на Большой Дмитровке вышел оперный диптих в постановке Римаса Туминаса и Феликса Коробова, составленный из "Царя Эдипа" Стравинского и "Замка герцога Синяя Борода" Бартока. Не слишком востребованные на российской сцене партитуры прозвучали просто и доходчиво. Но, считает ЮЛИЯ БЕДЕРОВА, намереваясь больше прояснить, чем скрыть, авторы спектакля загадали публике новые загадки.
Главной нераскрытой тайной премьерной постановки неоклассицистского "Эдипа" (1927) и экспрессионистской "Синей Бороды" (1911) осталась причина, по которой партитуры появились на этой сцене вместе, что, конечно, не мешает оценить новаторство, благодаря которому два не самых привычных, по крайней мере для современного русского репертуарного театра, краеугольных оперных сочинения XX века были представлены в один вечер и в одной манере.
Традиция объединения "Синей Бороды" и других одноактных опер, чаще модернистских (но не только, в недавней постановке Мариуша Трелиньского Бартоку предшествует "Иоланта"), на мировых сценах так же авторитетна, как практика исполнения спектакля отдельно. "Партнерами" Бартока становились композиторы от Арнольда Шенберга ("Ожидание") до Петера Этвеша (в спектакле в Гамбурге Дмитрий Черняков объединил "Синюю Бороду" с премьерой партитуры "Senza sangue" — "Без крови").
В музыкальном и драматургическом отношении "Эдип", несмотря на всего полтора десятилетия разницы с "Синей Бородой",— бартоковский антагонист. Также разнонаправленны традиции их режиссерских интерпретаций: в одном случае чаще исследуются возможности психологического театра, в другом — ритуального. Тем интереснее, кажется, может быть сочетание прозрачно-темного, волшебно-изобретательного по оркестровым краскам и рисункам речитативного диалога с симфоническими картинами с монументальной ораториальной драматургией "Эдипа". Здесь против бартоковского текучего дуэта (вместо стихов Белы Балажа на венгерском в спектакле, к сожалению, звучит их русский перевод) — подчеркнуто статичный многофигурный ансамбль на латыни с могучим хором и отстраненными репликами Рассказчика.
Этот ироничный и тревожный персонаж Сергея Епишева словно из кабаре 1910-1920 годов. Он будто создает мерцающую связь между искусной, ритмически подтянутой патетикой Стравинского и изощренной пластикой Бартока, но в "Синей Бороде" не появляется, хотя либретто оперы предполагает вступительный монолог Чтеца.
Что на сцене музтеатра явно объединяет Бартока и Стравинского, так это музыкально-сценическая интерпретация. Она построена, во-первых, на эффектном холодном дизайне (за него отвечал Адомас Яцовскис), а во-вторых — на последовательном изложении материала в плотном оркестровом звучании, которое не дает отвлечься на подтексты и контексты, зато позволяет следить за увлеченной актерской игрой (вокально и драматически ярче "эдиповых" сделаны партии Ларисы Андреевой и Дениса Макарова в Бартоке). Особенный пластический рисунок "Эдипа" (хореограф Анжелика Холина) при этом вовсе не противоречит одновременно буквальному и обобщенному пересказу многозначных модернистских партитур на ясный и доходчивый театральный язык.
А он так элегантно прозаичен, что на поверхности оказывается сюжетная связь опер: обе рассказывают о гибельности раскрытых тайн. Разгаданная Эдипом загадка Сфинкса, его желание победить, узнав секрет богов, отнимают у него жизнь и любовь. Разгаданные тайны Синей Бороды вместо любви неуклонно ведут Юдит к смерти. Но идея сохранения тайны, иначе смерть, остается лишь на иллюстративной поверхности, а театральный текст делается внешне выразительным, но при этом скупым на ассоциации. Поэтому спектакль превращается в эффектную, по-своему интригующую приоткрытую и снова запертую дверь музыкально-театрального модернизма, за которой от посторонних глаз припрятана вся многомерность и красота этой музыки.