В издательстве "Водолей" вышла книга "Осколки разбитого вдребезги" — дневники и воспоминания художника и писателя Павла Зальцмана, одной из самых удивительных фигур позднего ленинградского авангарда, чье значение становится понятно только в последние годы
История репутации Павла Зальцмана почти так же прихотлива, как сама его биография. Замечательный художник, ученик Павла Филонова, он приходит в начале 30-х в смежную профессию — становится вполне успешным художником кино и во многом благодаря этому выживает. Тихая известность живописца настигает его лишь в конце жизни — в начале 80-х. С самого детства Зальцман пишет стихи и прозу, но его вещи видят только члены семьи и ближайшие друзья. Как писатель он открывается миру в следующем веке. Сначала выходит малотиражный сборник рассказов, потом — собрание стихотворений и, наконец, пять лет назад — "Щенки", без сомнения, одна из лучших книг русской прозы XX века, грандиозный, жестокий и пронзительный роман о гражданской войне, которую животные ведут наравне с людьми, потерянный брат "Доктора Живаго", написанный языком ученика обэриутов. Вышедший сейчас массивный сборник дневников и мемуарных отрывков Зальцмана воспринимается на этом фоне совсем по-другому — не как очередное свидетельство эпохи, но как публикация еще одного фрагмента наследия забытого гения.
Непонятно, насколько систематически Зальцман вел свои записи, но в том, что сохранилось, нет никакой связности. Это действительно осколки. Они образуют смутный контур сюжета: одесское детство, школьные годы в Ленинграде конца 20-х, затем — киноэкспедиции в Средней и Центральной Азии, потом — смысловой центр книги — блокада, потом — выживание в Алма-Ате, сначала во время эвакуации, а затем — во время кампании по борьбе с космополитизмом, потом — первое возвращение в Ленинград в 1955 году. На этом дневники обрываются. Между событиями — записи снов, обрывочные размышления об искусстве, наброски прозы. Здесь почти нет того, о чем нам больше всего хотелось бы узнать,— общения с Филоновым, Хармсом и другими великими ленинградского авангарда (Хармс появляется всего один раз, но это момент поразительной силы). Нет и того, к чему мы привыкли в дневниках этого времени,— отношений с революционной идеологией, гонки индустриализации, страха террора. Вообще будто бы нет самого времени.
Это довольно удивительно: Зальцман работает на фильмах на революционную тематику ("За советскую Родину" и другие), однако их содержания для него будто бы не существует вовсе. Он общается с главными маргиналами советской культуры, но для него не существует и отпадания, конфликта с реальностью 30-х. Есть только две вещи. Первая — искусство, усвоенное от Филонова стремление видеть, как сделан мир, разобрать его взглядом и собрать рукой. Вторая — упование личного счастья, колеблющееся между вполне мещанской семейной идиллией и вечной, истерической сексуальной неудовлетворенностью. Нет исторического — только эстетическое и эротическое. При столкновении с катастрофой блокады они объединяются в силу выживания. Продолжение жизни у Зальцмана всегда связано с соблюдением бесчеловечно эстетического порядка, с перевешиванием картин, перестановкой предметов, сервировкой крошек. Желание жить — это усилие держать образ.
Замечая эту особенность Зальцмана, лучше понимаешь и то, как устроены "Щенки" — роман об историческом потрясении, в котором нет никакой идеологии — только бесконечная страсть жизни и работа взгляда, способного охватить непрерывную катастрофическую метаморфозу мира. Место истории для Зальцмана — и в его романе, и в дневниках — занимает судьба. Иногда она принимает образ бессмысленно-жестокого Бога — скорее ветхозаветного, чем христианского (несмотря на то, что Зальцман был православным). Хотя он и адресуется иногда к воображаемым читателям будущего, именно судьба — главный, заклинаемый и проклинаемый адресат этих записок, тот, кому они выставляют счет. Мы — сколь угодно заинтересованные — остаемся сторонними, незваными свидетелями процесса.
Павел Зальцман. Осколки разбитого вдребезги. М.: Водолей, 2017