гастроли театр
В Москве продолжаются гастроли тбилисского Театра имени Шота Руставели. После "Кавказского мелового круга" показали спектакль Роберта Стуруа "Человек ли он?" по произведениям Ильи Чавчавадзе. Молва утверждала, что спектакль антирусский, и прогнозировала скандал. Вместо скандала случился успех, свидетельствует РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.Программу гастролей Театра имени Руставели можно разделить на две части. Вторая из них — шекспировская, "Двенадцатая ночь" и "Гамлет". А первая — грузинская, составленная из уже сыгранного спектакля-ветерана "Кавказский меловой круг" (Ъ подробно писал о нем 20 апреля) и двухлетней давности постановки "Человек ли он?". Правда, в пьесе Брехта речь идет о Грузии вымышленной, а в творениях Чавчавадзе — самой что ни на есть реальной. Стуруа ставил Брехта в Грузии советской, благополучной и хлебосольной, отчего тот великий спектакль вышел щедрым, полнокровным и праздничным, а Чавчавадзе — в Грузии нынешней, обедневшей, болезненно переживающей современность как эпоху вынужденного унижения. И спектакль вышел у него совсем горький, хотя и самокритичный.
Конечно, говорить о "реальной Грузии" следует очень осторожно, как и вообще о понятии "реальность" в применении к театральному языку Стуруа. Жизнь интересует режиссера прежде всего в гротесковых своих проявлениях, персонажи его спектаклей слегка карикатурны, и реакции их обострены. Прохудившаяся крыша и дырявые лохмотья накрывают эту маленькую сценическую Грузию, где есть ветхие детали домашнего быта, дачный сортир да фургон с ветхой рогожей. Тут живут князь Луарсаб Таткаридзе и его семейство. Два текста национального классика, которого считают "духовным отцом нации", сложены в спектакле в одну историю, где можно расслышать переклички с "Обломовым" и со "Старосветскими помещиками". Автор вроде и жалеет героя, и посмеивается над ним. А сами герои оплакивают автора — Стуруа так придумал, что обстоятельства гибели Ильи Чавчавадзе вплетены в события сценические. И получается поэтому, что персонажи спектакля остались вдвойне бесхозными: никчемна их выдуманная жизнь, но вдобавок к тому они еще и литературные сироты.
Прибавлены, впрочем, не только отдельные факты, но и целый персонаж. Его называют "русский", у него нет имени, большую часть спектакля он проводит не на сцене, а у ее края, сбоку, в уголке, обустроенном перед первым зрительским рядом. Русский предстает самоуверенным военным наместником: зеленый мундир надет поверх неопрятно расхристанного исподнего, на заре каждого дня он опрокидывает стопку водочки, с барским снисхождением восхищается грузинскими танцами, отпускает шутки и замечания. Грузины же апеллируют к нему, когда так поссорятся между собой, что их уже нужно разнимать.
Поднимается на сцену русский уже в конце, когда все кончено и Грузия профукана. Хотя незадолго до этого жизнь вроде бы стала налаживаться: мольбам бездетной княжеской четы небеса наконец вняли, и княгиня понесла. Но вскоре, так и не разродившись, умерла. Приехали иностранцы — шотландец в юбочке, англичанин в бриджах, быстро все потрогали, понюхали, поморщились, доломали балюстраду, скупили имение на корню да ретировались. А потом помер и сам несчастный князь, плешивый толстяк с длинными седыми патлами (колоритный Жанри Лолашвили "вывез" на себе весь спектакль). Русский же перешагнул через лежащего и пошел себе прочь.
Поэтому, должно быть, бегущая впереди гастролей молва обещала нечто антирусское и скандальное. Хотя если посмотреть правде в глаза, то к грузинам упреков в спектакле гораздо больше, чем к русским: сами во всем виноваты, а норовят свалить на посторонних. Во всяком случае, в этом смысле московская публика приняла постановку спокойно. Да и саму фигуру наместника в эстетическом свете гораздо интереснее рассматривать, чем в политическом. Он здесь в большей степени чистый театральный прием, нежели грязный идейный выпад. Что-то вроде комментатора, персонифицированного контрапункта, навязывающего действию почти брехтовское остранение, а довольно статичному спектаклю придающего добавочное внутреннее напряжение. Обычно такой персонаж называют "лицом от театра". Но дать ему дома такое лицо Стуруа, конечно же, не мог. В Тбилиси ведь народ по-прежнему горячий. А в Москве уже как-то успокоились и научились ценить чистоту формы, пропуская мимо ушей колкости содержания.