В фойе Эрмитажного театра открылась выставка "Эх, Петербург! Что за жизнь, право!", посвященная пьесе Гоголя "Ревизор". Это плод коллективного разума — нескольких петербургских архивов, музеев, библиотек во главе с Эрмитажем и Театральным музеем.
Бегло напомнив, что в России "Ревизор" больше, чем пьеса, что ряд ее постановок может исчерпывающе иллюстрировать историю театральных стилей, организаторы пошли по пути свободных ассоциаций. Но от театральной истории, как выяснилось, все равно не убежать: эскизы костюмов и декораций, бутафория, фото спектаклей, афиши, сюртуки и платья образуют главную часть экспозиции. Судя по выложенным вещам, полтораста лет жизни пьесы пролетели как один день. Режиссеры осуществляли себя в основном через не поддающуюся музеефикации актерскую игру. Разумеется, Михаил Чехов в роли Хлестакова был совсем не то, что Олег Басилашвили, и не то, что Игорь Горбачев. Но на фото — очень даже то. Куда ни глянь — вертлявый солист с узкой талией, взбитым коком и бровками домиком против толстозадого кордебалета купцов и чиновников. Русская театральная история "Ревизора" выглядит одной постановкой.
Отчетливо заметны три всплеска воображения. Первая премьера пьесы: вот знаменитый портрет, где из хохляцкой внешности автора удалось вытащить нечто марсово-наполеоновское, вот император Николай Павлович, тут же рукопись с цензурными пометками. Спектакль Мейерхольда: фото мизансцен в окружении материалов общественного диспута, чрезвычайно усатая карточка Буденного, которому на спектакле понравилось. Любострастная мейерхольдовская городничиха провоцирует развернутый комментарий по поводу вольного послереволюционного взгляда на брак. Здесь брезгливые сетования Федора Раскольникова на партийную fast love, товарищ Коллонтай вместе с Лилей Брик, одетой в балетную пачку.
Но если внимание к 1840-м и 1920-м мотивировано значительностью чисто театральных событий, то третий выделенный период — 1970-е — акцентирован вне очевидной логики, но зато сильнее, чем прочие два. Даже когда организаторы решают рассказать о любительских благотворительных спектаклях с участием русских литераторов, подле старинных афиш и групповых портретов они помещают фото участников альманаха "Метрополь". С пояснением, что так-де выглядела бы подобная труппа в 1970-е.
Целая витрина щедро отведена под "борзых щенков" образца 1970-х: пыжиковая шапка, армянский коньяк, шоколадки, бразильский кофе, французский парфюм, баночка икры, дефицитные томики Пастернака и Мандельштама. Ссылки на брежневский застой, обостривший сатиру на чиновничество, помогают мало: очевидна остро личная эмоциональная подоплека. Пытаешься представить себе некий собирательный персонаж, который бы скрепил, объяснил и упорядочил это сбивчивое коллективное высказывание. Женщина интеллигентной профессии — активно трудоспособна где-то с 1970-х и сегодня, вероятно, уже обладает званием вроде "Заслуженный работник культуры", закаленный ходок по советским кабинетам, которому не с кем поделиться архивными тонкостями товарообмена (кому сейчас вкрутишь пыжиковую шапку?), некуда выплеснуть накопившийся за годы азарт, некому излить обиду. В свободноконвертируемом вещевом наборе ее больше всего заела, конечно, поэзия, мещански приравненная к армянскому коньяку и пыжиковой шапке: не то чтобы жалко отдавать секретаршам, инструкторам, заведующим, но только разве же они, свиные рыла, поймут?
ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА, Санкт-Петербург