Трансфуристы. Избранные тексты
В этом сборнике собраны тексты поэтов, составлявших костяк существовавшего с 1979 по 1987 год журнала "Транспонанс". Стоит заметить, что затея отчасти обреченная: выходивший тиражом 15 экземпляров "Транспонанс" не был привычным для самиздатских журналов аскетичным собранием текстов — скорее удивительным объектом, в котором стихи сливались с визуальными работами, поэзия отказывалась состоять из слов. Большая часть творчества трансфуристов практически невоспроизводима в рамках обычной книги, и, вероятно, именно из-за этого они — в отличие от многих их друзей и товарищей по позднесоветскому андерграунду — оставались до сих пор авторами практически непечатными. Несколько малодоступных сборников и альбомов вышло в Германии и Испании. Но эта книга — одна из первых доступных возможностей познакомиться с работой группы хотя бы в самом первом приближении. Забавным образом трансфуризм был своего рода семейным предприятием. Его лидером была поэт, художница, музыкант Ры Никонова (Анна Таршис), сооснователь "Транспонанса" Сергей Сигей (Сигов) был ее мужем, Борис Констриктор — зятем, А. Ник — его двоюродным братом. Братья Аксельрод (настоящая фамилия Констриктора и Ника) жили в Ленинграде, Никонова и Сигей — в южном приморском городке Ейске. Там же, на самой окраине советского мира, выходил "Транспонанс". Именно эта обочинность, кажется, позволяла трансфуризму разворачиваться немного вне времени. Вместо позднего застоя и перестройки он были подключены к совсем другой хронологии, идущей прямо от авангардистских революций начала века — футуризма, дада, ОБЭРИУ. Ейские супруги и петербургские братья собирали и публиковали авангардистскую классику, завязывали связи с немногими оставшимися в живых фигурантами той великой эпохи и — что всего важнее — сами писали так, будто первый, высокий авангард не прерывался, будто возможно его логическое продолжение. Здесь встает главный вопрос. Логика авангарда не предполагает наследования, развития — исключительно разрыв, отказ, сбрасывание предшественников с корабля. Поэтому почти любое ученичество вынуждено оставаться в глубокой тени. Наиболее интересны из наследников авангарда те, кто, как Владимир Казаков, жили в тени его поражения, смерти. С трансфуристами в этом смысле происходит довольно любопытная вещь. Несмотря на ритуальные признания в верности авангардистскому канону, настоящие удачи случаются в их творчестве, когда они вдруг будто бы просыпаются от игривой эйфории в неприглядное сегодня. Когда авангардистская манера становится манифестацией не силы и воли к преобразованию форм, но слабости, растерянности — как в знаменитом моностихе А. Ника "Петербург — это город, где ужин остыл". Или в таких стихах Никоновой: "Нету Нета и Быта // Нету Тута и Тата // Тати тутовых ножниц // Ходят как волны морские".
Гилея
Сильвия Плат Под стеклянным колпаком
Единственный роман Сильвии Плат был напечатан в 1963 году под псевдонимом Виктория Лукас. Через месяц после его выхода Плат покончила с собой. Даже не слишком много зная о биографии американской поэтессы, несложно догадаться, что эта книга о борьбе с депрессией — во многом автобиографическая. Ее волей-неволей начинаешь читать как "человеческий документ", образец терапевтического письма. Это "практическое" измерение в романе очень чувствуется. "Под стеклянным колпаком" — книга будто бы очень простая, написанная по всем правилам средней американской прозы 60-х — такой, чтобы напечатали в "Нью-Йоркере". Девушка из провинции приезжает в Нью-Йорк на стажировку в модный журнал, ходит на вечеринки, знакомится с людьми, бродит по ночному городу, пьет, думает о будущем, не знает, кем хочет стать. Потом что-то идет не так. Типичный рассказ о том, как человек находится в начале жизненного пути, ломается. И вместе с проектом биографии ломается само течение текста, возможность говорить о себе, собственный образ. Героиня Плат, Эстер, возвращается домой, перестает читать, писать, вставать с кровати, предпринимает несколько попыток суицида, попадает к психиатру: сначала в ужасную городскую клинику, потом — в клинику хорошую. Эстер выпадает из "нормы", из мира людей, знающих, чего они хотят и зачем живут. Это выпадение дает ей право говорить о том, о чем говорить не принято. Об условности, ненадежности само собой разумеющегося — социальных установок, эмоциональных связей, привычных жизненных маршрутов. А также о слепых пятнах, указание на которые производит в расписанном течении жизни тревожные вопросительные паузы. Речь прежде всего о женской сексуальности — темном, умалчиваемом мире по ту строну предписанной судьбы. Что еще важнее: Сильвия/Эстер говорит об этих вещах так, как о них говорить совсем не принято, а именно — предельно спокойно. Здесь и в помине нет болезненного экстаза, наслаждения. Писатели часто ставили психические неурядицы на пользу своему письму. Безумие в ХХ веке питало литературу, обогащало ее. Но к роману Плат эта романтика не имеет никакого отношения. Боль отделяет, но не возвышает человека, она остается болью, отчаяние — отчаянием, надежда — надеждой. Плат одинока, но она не одиночка. Она принадлежит миру общего, здравого смысла. И описывает, как он перестает работать. Депрессия — как утрата веры в целесообразность течения жизни, обоснованность ее принципов, ценность движущих ее желаний — здесь оказывается не только беспомощностью, но и способом исследования, интеллектуальным инструментом. Именно это делает роман Плат писательским подвигом.
Пер. С. Алукард, АСТ
Ален Бадью Век
В центре этой, написанной на самом исходе прошлого века книги одного из самых влиятельных современных философов вопрос о том, чем был ХХ век с точки зрения философии — что век мыслил о самом себе. Бадью разбирает Ленина и Мао, Фрейда и Сартра, Мандельштама и Брехта, Пессоа и Целана. Однако все эти авторы важны скорее не сами по себе, а как части поистине грандиозной аналитической конструкции. По мнению Бадью, ушедший век вовсе не был, как принято думать, эпохой утопий. Напротив, он был веком "страсти к реальному" — тому, что находится по ту сторону идеологии, морали, языка. И сопутствующая веку безжалостность была лишь одним из способов к этому реальному пробиться. Эта страсть становится объединяющим началом в самых разных областях — от искусства авангарда, новой науки и новой философии до, например, сталинских партийных чисток, также по-своему "очищающих" политику, вновь и вновь обнажающих ее насильственную природу, классовую борьбу, лежащую в ее основе. В коротком пересказе это звучит несколько натянуто, но Бадью всегда крайне остроумен и тонок. В этом же остроумии его главная проблема. Оно, скажем так, инструментально, служит для придания мощности его телеологическому, почти религиозному (хотя и отказывающемуся от фигуры Бога) проекту. Эта философия требует от читателя верности, не собеседничества, но полной покорности. Есть два способа читать Бадью. Первый — полностью отдаваясь силе его философской проповеди, течению риторических волн, идя с ним в любви к истории и в ненависти к бескровному настоящему — способ верующего. Второй — способ скептика, постоянно очищающего его построения от элементов очевидной провокации, сиюминутности, от утомительной механики обобщения — вычленяя элементы действительно волнующего и плодотворного анализа. В каком-то смысле второй способ требует большего напряжения, чем первый. Но и в том и в другом случае его книга может стать важным опытом.
Пер. М. Титовой, Н. Азаровой, О. Никифорова, Логос/Гнозис