В московском "Сатириконе" — премьера. Знаменитый грузинский режиссер, худрук тбилисского Театра имени Шота Руставели РОБЕРТ СТУРУА поставил спектакль "Сеньор Тодеро. Хозяин" по пьесе Карло Гольдони. Заглавного героя сыграет Константин Райкин. В перерыве между репетициями режиссер ответил на вопросы корреспондента Ъ РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО.
— Почему выбрали именно эту пьесу? Она ведь почти неизвестна и внятной сценической истории лишена.
— Замысел родился там же, где происходит действие, в Италии. Мы с Константином Аркадьевичем случайно встретились во Флоренции. Они с женой и дочкой стояли в очереди в Уффици, а я шел мимо. Чтобы как-то отметить встречу, мы решили поставить Гольдони. Райкин предложил пьесу "Синьор Тодеро — брюзга". Я прочитал и согласился, но мы слегка изменили название.— В России на удивление популярны, грубо говоря, итальянщина и венецианщина?
— Наверное, все народы подвластны этому влиянию, это не есть что-то специфически русское. Все хотят вновь и вновь приобщиться к прелестям этих пьес. Но не такие уж они и шутливые, там есть грустная и таинственная стороны. Жизнь изложена не так примитивно, как нам иногда кажется.
— Райкин будет играть старика, который, поняв, что его собственная жизнь заканчивается, решает сделать невыносимой жизнь своих домашних, которые гораздо моложе. А вам самому знакомо чувство зависти к тем, кто моложе?
— Где-то глубоко, наверное, есть. Но я не ощущаю себя старым. Хотя ощущаю, что должен скоро уйти, это не очень приятное чувство. Но отчаянно завидовать я пока не начал.
— Персонаж Райкина решен остро, отчасти карикатурно. Но ведь его страх по-человечески вполне понятен. Вы намеренно лишаете его возможности вызвать сочувствие зрителей?
— Надеюсь, что к концу все-таки вызовет. У Гольдони герой не умирает, а у нас умрет, причем от любви. Он мстит не потому, что стар, а потому, что жизнь не удалась, потому, что он пропустил лучшее из того, для чего нам дана жизнь. Но понимает это, только влюбившись.
— Кажется, что во всех ваших спектаклях, во всех персонажах есть некий слом, в них начинает проступать кто-то еще, не сказать чтобы дьявол...
—...а мелкий бес.
— Ну да, какая-то частичка черта...
— Я сам стал недавно анализировать и понял, что если раньше это проявлялось как-то подсознательно, то теперь стало моим убеждением, что именно так в жизни и происходит. Что это самое сидит в каждом человеке, значит, в любом персонаже.
— А его легче вызвать, обнаружить в грузинских актерах или в каких-нибудь других?
— Этой проблемы не существует. Все понимают, что я имею в виду. Просто в Тбилиси мы разговариваем, как у вас говорят, на птичьем языке, и я почти ничего не должен объяснять. Достаточно просто остановить репетицию, и актер уже говорит: "Я понял, что ты хочешь сказать". А тут все надо переводить в слова, разъяснять. Это неплохо, замысел уточняется, но не все можно объяснить в нашем деле, и иногда меня раздражает, когда актеры просят разложить все по полочкам.
— Правда ли, что следующая ваша постановка опять в Москве?
— Да, собираюсь поставить "Последнюю ленту Крэппа" для Александра Калягина.
— Продолжая тему уходящего времени. У вас нет ощущения, что золотой век нашего общего театра остался в 70-х годах и это время ушло безвозвратно?
— Мне кажется, что мы все — мировой театр — находимся в странном вареве, как будто бродим в лесной чаще и не можем из нее выбраться, хотя случайные тропинки кажутся главными дорогами. Но я без трагизма смотрю на это. Иногда мне даже кажется, что театр сейчас на сносях и скоро разрешится от бремени. Нам, может, уже не родить, мы даже не будем присутствовать при родах, но это все равно произойдет.