Владимир Путин несколько дней назад предложил разработать закон о российской нации. В сочетании с комментариями инициаторов о том, что ядром российской нации должен стать русский народ, и с предложением депутатов нового созыва Думы разработать законопроект «об идеологии» «в целях обеспечения единства русского народа» это стало выглядеть как сигнал смены направления во внутренней политике — что-то вроде тоста Сталина «за русский народ».
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
Если вынести за скобки комментарии, обязанные традиционно слабому пониманию разницы между этническим и национальным, то окажется, что речь идет о попытке разъяснения термина «многонациональный российский народ». В Конституции он обозначен как носитель суверенитета и единственный источник власти. «Многонациональный российский народ» не переводится с русского: национальным в политологии называют современное государство, в том числе и такое, в котором есть представители разных этнических групп, и такое, которое обладает федеративным устройством. Если у тебя одна страна — а не, скажем, метрополия, устроившая свою колониальную систему таким образом, что одни подчиненные народы наделены атрибутами суверенитета, а другие нет,— то и нация одна. Нация — это и есть российский народ, единый поверх любых этнических и всех остальных различий.
Подчеркивать важность этого единства стремился еще Борис Ельцин, прибегая к слову «россияне», которое почему-то вызывало кривые ухмылки у адептов «сталинской школы» «национальной» политики. Социологи, старавшиеся разглядеть процесс формирования российской гражданской нации, с самого начала подсчитывали число повторений слов «россияне» и «российский народ» в ежегодных посланиях президентов. Так что фокус на понятии «российская нация» выглядит не как политическое открытие, а скорее как попытка вернуть эту тему в повестку дня.
Все, что было связано с межэтническими отношениями, было словно убрано под сукно на время «крымского консенсуса». На месяцы, пока внимание обывателей было целиком поглощено событиями в Крыму и Донбассе, традиционные «болевые точки», еще за год до Крыма составлявшие один из важнейших сегментов внутриполитической повестки, словно подверглись заморозке. Но дело не только в оттаивающей заморозке. «Крымский консенсус» сам по себе был мощным инструментом конструирования нации. Все иногда кажущиеся нелепыми идеологические усилия — переписывание школьных учебников истории, борьба с фальсификаторами, реконструкция ноябрьского парада 1941 года с боевой техникой, украшенной двуглавыми орлами с логотипа Российского военно-исторического общества,— тоже шаги, направленные на конструирование нации. Почти все они, несмотря на порой избыточный дизайн, словно списаны с конструктивистского учебника, снятого с полки в библиотеке любого университета.
Возможно, всплеск интереса к конструированию нации связан с трансформацией российского государства, которое до нынешнего президентского срока Владимира Путина было более элитарным, а в ходе этого срока стало более популистским. Попытка опереться на народ подразумевает понимание: что это за народ или хотя бы есть ли он.
У социологов, все постсоветские годы старавшихся найти подтверждения формирования современной российской нации, не всегда получалось сделать это убедительно. Ответ «мы россияне» раз за разом давали около 70% респондентов на федеральной выборке, и это выглядело бы неплохо, если бы большинство конфликтов, связанных с этнической принадлежностью, не лежало за пределами относительно лояльного большинства (77,7% по переписи 2010 года) этнических русских. «Крымский консенсус» на пике в конце 2014 года вообще не вовлек ряд групп за пределами этого сегмента — например, большинству дагестанских мусульман моложе 30 едва ли могло прийти в голову повязать на зеркало автомобиля георгиевскую ленточку. Когда в Казани осенью 2015 года узнали о сбитом турецкими военными российском самолете, мало кто из участников разнообразных программ турецко-татарстанского сотрудничества оказался способен поддержать официальную риторику про «нож в спину».
Оказывается, внушительное население еще более внушительной территории мало снабдить вывеской «российский народ», чтобы оно стало дееспособным контрагентом для заключения политического контракта, который, если следовать гипотезе о сдвиге в сторону популистской модели, предлагает власть, намекая на свою готовность предложить «клиенту» все лучшее, что осталось от империи и Союза. Однако в этом наследстве, похоже, есть одна системная ошибка: наличие народа как источника суверенитета в лучшем случае постулируется, но не очень подтверждается практикой.
Политическая история ряда российских «автономий» в общем подтверждает, что осознать себя политическим субъектом удалось скорее «титульным» этническим группам республик в составе РФ: у татар Татарстана и чеченцев Чечни есть довольно четкие представления и о том, кто они такие, и зачем им республики. А вот российская нация, «перекрывающая» общность, заявленная в ст. 3 Конституции, пока не посылает уверенного сигнала, даже в ответ на применение дорогостоящей пропагандистской техники. Возможно, дело в том, что для нации осознание общих интересов гораздо важнее затейливых исторических реконструкций — если, конечно, понимать ее как сообщество, а не как рефлективно действующий организм.
Основной интерес нации — быть источником власти и носителем суверенитета. Как по-разному это может работать, 9 ноября показали американские избиратели. На этом фоне особенно легко заметить, что в России конституционный постулат о суверенитете народа пока остается скорее вывеской. Гипотетическое появление политического субъекта, способного самостоятельно заявить о себе «мы, народ...» до сих пор не слишком отвечало представлениям власти о стабильном управлении. Но и без этого сама «нейронная цепочка», формирующая интерес сообщества россиян быть источником власти для самого себя, по какой-то причине не срабатывает. Эта проблема посложней, чем потенциальный мятеж нерусских групп в случае, если идеологический поиск приведет его участников к идее официально переименовать российский народ в русский. Некоторое утешение желающие могут найти в том, что рядом с конструктивистскими учебниками есть уже полка книг о мире, в котором все меньше национального государства и все больше роль сообществ, не совпадающих с национальными границами. Но среди тех, кто ищет в этом утешения, едва ли есть хоть одно национальное правительство.