Василий Шукшин
1969 год
Деревенское кино
«На экзамене Ромм ему говорит: "Ну расскажите, как себя чувствовал Пьер Безухов в Бородинском сражении". Шукшин отвечает: "Я это не читал. Очень толстая книжка, руки не доходят". Ромм нахмурился: "Вы что же, толстых книжек совсем не читаете?" Шукшин говорит: "Нет, одну прочел. "Мартин Иден". Очень понравилась". Ромм сказал: "Какой же вы директор школы, вы некультурный человек. Нет, вы не можете быть режиссером". И тут вдруг Шукшин стал на него кричать: "А вы знаете, что такое директор школы? Дрова к зиме у председателя сперва выбей, потом вывези да наколи, чтоб детишки не мерзли. Учебники раздобудь, парты почини, керосину добудь, учителей размести. А машина — с хвостом на четырех копытах — и ту в колхозе не выпросишь. Где шагом, где бегом, грязь — во... Где уж тут книжки читать!"»
(Александр Митта)
«В связи с фильмом "Печки-лавочки" я получил с родины, с Алтая, анонимное письмо. Письмецо короткое и убийственное: "Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас"»
(Василий Шукшин)
Название третьего (из пяти) фильмов Шукшина исчерпывает его содержание. В нем чудится спокойная насмешка: над зрителями или над героями — не поймешь. "Странные люди" — самый странный фильм Шукшина.
Отчасти эта странность — эстетическая, понятная. Первые фильмы Шукшина ("Живет такой парень", 1964; "Ваш сын и брат", 1965) — идеальная "новая волна", разве что сельская, а не городская: недаром в "Парне" так уверенно чувствует себя Белла Ахмадулина. Но к концу 1960-х во всем мире режиссеров всех "новых волн", если они только не решили навечно остаться в кинематографическом детстве, начинает "ломать". Они рвутся на волю, из исчерпанной эстетики "волны", непонятно к чему — к чему-то другому. Вот и в "Странных людях" все реалии и люди — те же вроде, что в прежних фильмах Шукшина, да вот только все не то, а что — непонятно.
Три рассказа, перенесенные на экран, Шукшин писал до "ломки", теперь он их правит, а "Чудика", ставшего на экране "Браткой", переписывает. Из "Миль пардон, мадам!" ("Роковой выстрел") выбрасывает прелюдию, готовящую читателей-зрителей к скандальному сюрпризу. "Думы" экранизированы близко к тексту, но визуальный ряд столь удал, что заслоняет текст.
Шукшин целеустремленно шлифует что слово, что "картинку", добиваясь эффекта незавершенности. Плавные линии повествования не обрываются, а словно уходят куда-то за пределы текста или фильма, за горизонт. Однако это не назовешь недоговоренностью. Он сказал и показал все, что счел нужным: если кто не понял, он не виноват.
Итак, "Братка". Сельский Васька-чудик (Сергей Никоненко), приехав в Крым к полугородскому брату (Евгений Евстигнеев), сбегает от него, а дома врет, что никуда не ездил: потерял деньги и пьянствовал в райцентре.
"Роковой выстрел". Подержанный Бронька (Евгений Лебедев), сельская притча во языцех (при этом настоящий ветеран), подрабатывает проводником у охотников и привычно угощает их историей о том, как 25 июля 1943 года стрелял в Гитлера: в упор промахнулся, пуля во-о-от тут у виска прошла. Бронька, по понятиям 1980-х,— ярко выраженный "митек", дело чести которого провалить то, что невозможно провалить по определению.
Наконец, "Думы". Шебутной гармонист смущает сон пожилого председателя колхоза (Всеволод Санаев), с которым начинает твориться всякая чушь. Он то пылко допрашивает жену, любила ли она его когда-нибудь, то обстоятельно дает интервью о загробных ощущениях на собственных похоронах. А статные девицы в кокошниках, хороводящие в березовой роще, вдруг заходятся в твисте, и председателю приходится стаскивать за ноги с веток ухарей-гитаристов.
Невольно, да вспомнишь Хармса: "Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и видит: на сосне сидит мужик и показывает ему кулак". Что это, о чем это, к чему? Не сам ли Шукшин с дерева показывает кулак нам, силящимся понять, в чем смысл этих снов?
Самый странный среди странных людей, которыми Шукшин населил мир,— он сам. Единственное, что внятно сказано о нем, относится не к нему, а к его эпохе, не к творчеству, а к социологии. Его хождение в интеллигенцию исторически совпало с уходом деревни от себя самой. Его герои смотрят свысока на малую родину, но горожанами им стать не дано. Это скучновато и справедливо, это фон его творчества, но если Шукшин и понимал социологию чувств своих героев, то вряд ли разделял. Он-то ушел из деревни совсем другим путем: стремительный взлет сельского учителя на московский олимп — это что угодно, но не прощание мужичка с землей.
При мнимой искренности Шукшина черт ногу сломит, разбираясь, что он любит, а что ненавидит. То ли дело — "деревенщики" Василий Белов или Валентин Распутин. Их мир черно-бел, их чувства не знают нюансов и переменчивости, ирония им чужда и непонятна. Их деревня кажется ими же вымышленной: не град Китеж, а грубая декорация, в которой бродят ряженые, коверкая русские слова на "народный" лад. Деревня Шукшина не вызывает ни умиления, ни скорбных дум, ни пьяной истерики, ни этнографического интереса, становясь от этого только загадочнее.
Шукшин распыляет себя между многими, если не всеми, героями. Вот кузнец окрысился на Кольку-скульптора (Юрий Скоп), попрекнувшего его необразованностью: такая жизнь была, что не до книг. Это же молодой Шукшин огрызается на будущего любимого учителя Ромма.
Колька вырезает статуэтку Степана Разина. Школьный учитель (Пантелеймон Крымов) с интонациями пророка вещает мужикам и деревьям о том же Стеньке. Это Шукшин стенает о заветном замысле фильма о Разине, который ему годами не позволяли да так и не позволили воплотить. Не та ли тоска звучит и в голосе героя Евстигнеева, неприятнейшего из всех странных людей: "Ну дайте же человеку свободу"?
Альтер эго Шукшина все же не Колька и не кузнец, а Бронька: самый ничтожный и самый величественный из странных людей. Тоже сочинитель, почти режиссер: слушаешь его, и вся дичь, которую он несет, встает перед глазами. Он вообще кто? Самозабвенный фантазер? Юродивый? Или вволю издевается над городскими, которых, с одной стороны, сковывает интеллигентский пиетет перед "естественным" деревенским жителем, а с другой — гложет сомнение: а вдруг этот странный тип говорит засекреченную правду?
Из бездарного подвига Броньки не извлечь никакой морали, как вообще не извлечь ее из книг и фильмов Шукшина. Это хорошо: моралистов и без него в русской культуре перебор. Ну а тех, кто не моралисты, на Руси издавна прозывают "эстетами" и "модернистами". Вот и славно: значит, Василий Макарыч Шукшин из деревни Сростки — наиглавнейший эстет и модернист нашего кино.
Деревенское кино
Направление
Рассказы Шукшина экранизировались — точнее говоря, иллюстрировались — около 15 раз, а по его оригинальному сценарию Станислав Любшин и Герман Лавров сняли "Позови меня в даль светлую" (1978). Среди экранизаций к интонации Шукшина ближе всего фильмы Никоненко (Елки-палки", 1988; "А поутру они проснулись", 2003) и единственной современной "деревенщицы" Лидии Бобровой ("Верую!", 2009). Шукшин, естественно, "ушиб" деревенское кино в целом. Кинодеревня 1970-х населена чудиками разной степени вменяемости, которые непрестанно лаются с женами ("Трын-трава", Никоненко, 1976) или что-то мастерят ("Живите в радости" Леонид Миллионщиков, 1978). Шукшин "заразил" даже фильмы по книгам его антиподов: идейного почвенника Василия Белова ("Африканыч", Михаил Ершов, 1970) и мелодраматичного Бориса Васильева ("Не стреляйте в белых лебедей", Родион Нахапетов, 1980). Но победит все же патологически торжественный пафос Распутина: венец деревенского кино — "Прощание" (1981) Ларисы Шепитько. Самый же близкий Шукшину по духу фильм, как это ни парадоксально,— "Родня" (1981) Никиты Михалкова.
1969 год
Рождение политического триллера, экранизации газетной хроники как высокой трагедии: фильм об убийстве (1963) левого греческого политика Григориса Ламбракиса.
"Дзета" (Константин Коста-Гаврас, Франция)
Нигилистический и натуралистический вестерн убивает романтику жанра: в кровавой грязи мексиканской революции одни мерзавцы преследуют других. Критика видит в фильме метафору войны во Вьетнаме.
"Дикая банда" (Сэм Пекинпа, США)
Изобретательные и азартные игры в вестерн. Героическая комедия абсурда узбека Хамидова, предваряющая "Своего среди чужих", и триллер о предательстве киргиза Базарова.
"Встреча у старой мечети" (Сухбат Хамидов, СССР). "Засада" (Геннадий Базаров, СССР)
Бунюэль отомстил Ватикану за анафему, которой удостоился за "Виридиану": среди прочих чудес герои-паломники наблюдают расстрел папы римского отрядом анархистов.
"Млечный путь" (Луис Бунюэль, Франция) ]
Рождение польского "кино морального беспокойства": в жизни у молодых ученых все вроде бы в порядке, но все как-то не так.
"Структура кристалла" (Кшиштоф Занусси, Польша)
Вход бесплатный по предварительной регистрации на сайте кинотеатра «Пионер», 31 октября, 21.30
