«Русский народ всегда отрицает то, что ему предлагают нового»

Музыкант, продюсер, наставник телевизионного шоу «Голос. Дети» Максим Фадеев встретился с журналистом РОМАНОМ СУПЕРОМ, чтобы рассказать, почему он не измеряет патриотизм георгиевскими лентами, каким образом российский шоу-бизнес выживает в условиях жесточайшего кризиса и как сложилась судьба у певицы Линды.

Крохотная комната без окон — освещается только работающим монитором. Большие колонки, синтезатор, гитары аккуратно стоят у стены. Идеальная чистота, идеальный порядок, которые точно не ожидаешь встретить в музыкальной студии. Широкая спина в черном балахоне будто зависла над клавиатурой. Человек в наушниках терпеливо выбирает среди миллионов разных звуков единственный правильный и нужный. Находя его, он нажимает на кнопку play, осторожно дотрагивается рукой до бороды и начинает качать головой, следуя за музыкой. Ритуал — почти шаманский — явно затягивается, я сижу за этой широкой спиной и понимаю, что Максим Фадеев явно забыл о моем присутствии и о нашем интервью, которое все никак не начнется.

— Я так долго могу, всю жизнь, вы меня просто остановите, когда нужно начать разговаривать. И я начну разговор.

Не забыл.

— Максим, почему вы предельно редко даете интервью? Вас раздражают журналисты? Вы просто молчун?

— Меня раздражают журналисты непрофессиональные. А их — 98%, к сожалению. Отвечать на вопросы «какие ваши творческие планы?» я не могу, надоело. А главное — постоянные перевирания того, что я сказал.

— Окей. Постараемся этого избежать. Ваши редкие появления на телевидении всегда сопровождаются большим зрительским вниманием. Вот, например, ваше участие в шоу «Голос. Дети» обсуждалось, как мне кажется, больше, чем само шоу и дети, которые в нем пели. Расскажите про этот ваш телевизионный опыт.

— У меня этот опыт постоянный, перманентный. Но, во-первых, не на всё я соглашаюсь. Во-вторых, у меня периодически возникают сложности с Первым каналом: меня то жалуют, то не жалуют. Потому что у меня есть своя точка зрения, я ее отстаиваю достаточно жестко. А кому нравится, когда кто-то что-то отстаивает?

— Знаю, что вы отказались от получения гонорара за свое участие в шоу «Голос. Дети».

— Да, я не получал ни одной копейки. Более того, мы вкладывали наши деньги в этот проект просто так.

— Изменилось ли ваше отношение к телевидению после участия в этой программе? Вам не показалось, что телевидение в какой-то степени использует детей как сырье для создания шоу?

— Все так. Телевидение действительно так действует. Но я в данном случае поступал как человек, который пытается научить детей тому, чему я их и учил. Это было видно. Я брал не всех детей. Я брал слабых — специально для того, чтобы продемонстрировать, что за короткий срок слабый может оказаться сильным. Так и получалось. Что касается телевидения… Да, это мясорубка, которая просто перерабатывает все, что только можно, с присущей циничностью подхода.

— Пойдете еще наставником в эту программу?

— А мне кажется, что я все сказал. Мне больше не интересно. Я все сказал. Зачем мне это дальше? Какой смысл? Я открою свою школу. Ко мне пойдут дети, которых я буду учить. Вот и все.

— Судя по всему, вы как-то нехорошо разошлись с Первым каналом.

— А это периодически происходит. Так было в 2002 году, потом в 2005 году, потом в 2009 году. Потом пауза была очень длинная. Потом они опять пригласили меня. У нас то любовь, то нелюбовь.

— Какая основная беда российского шоу-бизнеса? Почему российская эстрада за очень редкими исключениями совсем не конкурентная в мире и, чего уж там, тошнотворная? Я вот попробовал перед интервью с вами послушать «Русское радио»: это гуманитарная катастрофа.

— «Русское радио» здесь ни при чем. Аудитория, которая требует такой музыки, ее получает. Вот в чем проблема. Русский народ всегда отрицает то, что ему предлагают нового. Это закон. Это такой менталитет. Ты что-то предложил, но это плохо. Ты должен убедить аудиторию, что это не плохо, а хорошо. Когда есть кнопки — Первый канал, второй канал, — то убедить можно сразу, гораздо быстрее, чем ты сделаешь это через интернет. Через интернет тоже можно убедить аудиторию, но это чуть дольше.

Вот говорят: new wave, «Новая волна»! Так я и хочу увидеть там новое что-то

— Общество очень консервативно? Как сказали по Первому каналу, так, значит, и есть?

— Да. Но есть один нюанс, который мне очень нравится. Вы видели доли, которые сейчас есть у Первого и второго канала? У них самые большие доли — это 18. А раньше были 40 и 45. Не смотрят их. Сейчас ТНТ смотрят больше, чем Первый или второй канал. СТС борется с ТНТ за право лидерства. О чем это говорит? Это говорит о том, что на ТНТ — молодые и талантливые люди, которые делают контент. Там не те люди, у которых есть бюджет от государства, а которые за собственные деньги рискуют и получают качество. В шоу-бизнесе то же самое. Есть куча олигархов, которые содержат какое-то количество музыкантов. Музыканты расслабляются и делают все, что им в голову взбредет: им не о чем думать. Наша компания задумывается, что она делает, мы с этого получаем деньги. Мы вкладываем в это и получаем.

— Вас радует падение доли телесмотрения?

— Я рад, что наконец-то на телевидении начнут думать, что продукт они делают левый. Шоу «Голос» — хороший контент — и сразу доля поднялась. А все остальное что? Это смотреть невозможно.

— Но при этом вы говорите, что «Русское радио» предлагает такое говно слушателю, потому что слушатель сам этого хочет. Это противоречие.

— Смотрение и слушание — это разные вещи. Зрителя можно увлечь эмоционально. Вот человек поет не очень классную песню, но делает это с искренним трепетом — зритель участвует в этом, сопереживает. Вот в этом сила телевидения. Радио — это совершенно другое. Радио — это спонтанный слушатель. Радио слушают в машине. А чтобы специально куда-то прийти и включить радиостанцию — вряд ли это кто-то делает.

— А вы делаете?

— Никогда. Я вообще не слушаю радио. Я и телевидение не смотрю. Категорически. Все, что мне интересно, есть в интернете. Я выбираю ровно то, что мне интересно. Мы к этому все придем очень скоро. Люди, которые сейчас скупают медиаресурсы, смешные. Потому что, например, в Норвегии FM-радиостанции начали закрываться. Они стали не нужны. Это раньше было два канала, которые предлагали нам после вот этой передачи вот эту, потому что она хорошая. Эпизодически возникали программы, которые нас всех восхищали. Но сейчас совсем другое смотрение.

— Странновато от вас слышать, что вы радиостанции не слушаете. Вы все-таки должны ориентироваться в том, что происходит в вашей отрасли.

— Я ориентируюсь. Я просматриваю все хит-парады российской музыки. Мне же не обязательно это слушать. Я просто смотрю на лучшее, что у нас есть. Зачем мне худшее?

— Смотрите на лучшее, а дальше что?

— А дальше я начинаю понимать, в какую сторону мы движемся. Я ведь давно живу, я видел разное.

— И в какую же сторону мы движемся?

— Мне кажется, сейчас будет очень сложный период у людей с маленькой фантазией и с маленьким креативным запасом. Совершенно очевидно, о ком я говорю.

— Нет.

— Ну как. Я говорю как раз о большом пласте музыкальной культуры 1980-х и 1990-х годов.

— Это то самое «Русское радио»?

— Нет, «Русское радио» все-таки меняется, оно чувствует конъюнктуру. Оно, например, стало чаще крутить нашу музыку. Раньше это было редко.

— Нашу музыку — это музыку вашей студии?

— Да. Группу Serebro, например. Раньше мы были вообще неприкаянные. «Европа Плюс» нас когда-то поставила благодаря Юрию Аксюте, и, собственно, всё.

— А что будет с тусовкой звезд из 1980-х и 1990-х? Погибнет все, что не меняется?

— Погибнет все. Конкурс «Новая волна», например. Вот говорят: new wave, «Новая волна»! Так я и хочу увидеть там новое что-то. Но когда я вижу там все время все старое и дряхлеющее, мне становится неинтересно. Эта волна не новая, а старая.

— А вы довольны тем, что заместит собой это старое? Молодая шпана есть?

— Есть. Сейчас много талантливых ребят.

— Лукавите. Где они все?

— Нет, не лукавлю. У меня на «Голос. Дети» было очень много невероятно талантливых певцов.

— Когда они вырастут и станут большими музыкантами, мы уже в доме престарелых будем находиться.

— Я бы не сказал. Сегодня им 14. А через 5 лет им будет 19. Да, мне будет уже под 60. Но я буду с удовольствием и улыбаясь…

— С кардиостимулятором…

— Надеюсь, что без него буду радоваться тому, что наконец-то что-то стало меняться. Я с уважением отношусь к «Новой волне», постоянно пляшущему в тряпках Валерию Леонтьеву…

— К Газманову, постоянно делающему колесо…

— Я с уважением к ним отношусь, но мне кажется, что время — это такая штука, которую ты должен чувствовать. Будучи писателем, ты не должен оставаться в том слоге, в котором ты был в 1980-х. Ты должен вместе с аудиторией расти и поддаваться времени. Время как вода, ты попадаешь в водоворот, тебя должно нести. А они как камни стоят на одном месте, а мимо них протекает эта вода и летит вперед. Вроде бы они в этой воде, но при этом стоят на месте. Вот о чем речь.

— Послушайте, но ведь эти камни сейчас очень актуальны. Они сейчас полностью соответствуют конъюнктуре. В стране большой запрос на ностальгию, тренд на советскость. Это сквозит отовсюду.

— Да, но к музыке этот тренд не имеет отношения.

Я люблю свою страну, хотите вы этого или нет. Я ее люблю. Люблю любой: кривой, косой, такой и сякой

— Это имеет отношение абсолютно ко всему. К музыке, к еде, к эстетике, к кино.

— Приведите музыкальный пример.

— Ну как же. Все эти дискотеки 1980-х. До сих пор «Старые песни о главном» показывают, до сих пор!

— С удовольствием пойду на дискотеку 1980-х.

— Значит, вы тоже ностальгируете?

— Да.

— Значит, вы среди тех людей, кто этот запрос на советскость подпитывает.

— Я вырос в этой стране. И я не думаю, советскость это или не советскость. Я думаю о том, что у меня было классное ощущение, когда я покупал мороженое в стаканчиках. Вдруг это мороженое пропало. Сначала оно стало невкусным, потом туда стали добавлять маргарин, потом оно стало чудовищным. И мне хочется попробовать то самое мороженое, которое мне покупала бабушка в детстве. Я так хочу.

— То же самое можно сказать и про музыку? Сначала она была классной, а потом в нее стали добавлять маргарин, и она пропала.

— Дело не в том, что она была классная или не классная. Я был мальчиком, мне было 10–12 лет. Я слышал Лозу, который пел «Маленький плот» и «Машину времени», которая очень копировала The Beatles. Для меня в то время это было событием. Я восхищенно слушал «Пока горит свеча», «Новый поворот». Я был счастлив. Мне это нравилось. Я слышу какую-нибудь Сандру из прошлого. Или группу Arabesque. Или Queen. Или ABBA. Конечно, я бы пошел на них посмотреть еще раз — ощутить еще раз запах, вкус своей собственной молодости.

— Вам не кажется, что это тормозит дальнейшее развитие?

— В чем?

— Постоянная попытка вернуться назад в своих мыслях, чувствах и переживаниях тормозит дальнейшее развитие.

— Какая ерунда.

— Чем больше вы смотрите назад, тем меньше вы смотрите вперед.

— Когда ты смотришь назад, ты начинаешь стареть. Но я не смотрю назад. Я вспоминаю, улыбаясь, то, что меня радовало тогда. Я иду вперед, я прогрессивный человек, я пишу прогрессивную музыку, мою музыку играют во всем мире: хочет этого кто-то или нет, но это факт. Мы идем вместе с прогрессивной молодежью вперед. Более того, мы создаем новые тренды, их принимают в Японии, в Канаде. Пока мы не покорили Америку, но мы очень-очень хотим этого. И я уверен, что это случится.

— Вы упомянули Макаревича. Вы его любили в детстве. Вы же наверняка знаете о проблемах, которые возникают у Андрея Макаревича в связи с его гражданской позицией. Ему же отменяют один за другим концерты в России. Его называют участником «пятой колонны» и вообще вешают на него всех собак. В этом же тоже есть очень много советского, правда?

— Что именно?

— Площадки отказываются работать с Макаревичем в 2016 году.

— А вы думаете, что кто-то дал команду площадкам? Никогда в жизни в это не поверю.

— Может, и без команды обошлось. Сами перестраховываются?

— Нет, я не думаю, что есть какие-то страховки. Просто люди не покупают билеты.

— Вы думаете?

— Знаю. Вот и ответ. Люди не хотят. Просто очень много музыкантов свои неудачи списывают на то, что их якобы «закрывают», что-то с ними не так творят и прочее. Если я завтра стану неудачником во всех смыслах, меня «закроют» на Западе. У нас был прецедент, когда нашу песню не брали в Европе. В нашей компании начали поговаривать, что это из-за того, что… Я сказал: «Нет, ребята, это не из-за того, что!.. Это из-за того, что мы должны делать лучше». Мы сделали лучше и запустили. И оно пошло. При чем тут политика? Музыка и политика — это небо и каленое железо.

— Максим, вы долгое время жили в Германии. Работали во Франции, в Чехии. Объясните, почему вы все-таки вернулись к нашему «Русскому радио», а не поехали дальше на Запад, развиваться, в США например. Потому что проще быть самым крутым в болотце, чем малозаметной рыбой в больших водах?

— Это, конечно, чушь. Мой мотив — это та русскость или советскость, о которой вы говорили. Это в моих жилах. Я люблю свою страну, хотите вы этого или нет. Я ее люблю. Люблю любой: кривой, косой, такой и сякой. Я ее люблю. Мое возвращение было очень простым. Я могу рассказать, как это было. Я прекрасно работал, делал музыку, получал за это неплохие деньги. Но один раз мы приехали в Париж и где-то на перекрестке встретили машину с открытыми окнами. В этой машине звучал Розенбаум, «поднимем эту чашу за детей наших». И в душе моей просто произошел взрыв в этот момент. Я повернулся к жене и сказал: «Все, мы едем домой, я больше не могу». Мы собрались и уехали домой.

— Таким образом, еврей Розенбаум вернул вас на родину в Россию.

— Да. Вы антисемит?

— Нет, я еврей.

— У меня тоже есть еврейская кровь. У меня папа еврей.

Я христианин, но живу как мусульманин. Я не ем свинину, не курю, не пью, ношу бороду. Много вещей я делаю как мусульманин. Но я крещеный

— Вопрос от десятков моих знакомых, которые узнали, что я иду брать у вас интервью. Что сейчас происходит с вашей бывшей подопечной — певицей Линдой, которую мы все когда-то так любили?

— Я не знаю. Мы разошлись в свое время. Каждый пошел своим путем. Я своим — вы его наблюдаете. Она своим. Вы его тоже наблюдаете.

— Нет.

— Вы его не наблюдаете?

— Нет, мы его не наблюдаем. Поэтому, может, вы знаете больше.

— Я знаю ровно столько, сколько мне дают знать интернет и всевозможные медиаресурсы. Это проект мутировал в то, что себе представили люди, которые им сегодня занимаются.

— Линдой кто-то занимается сегодня?

— Этот проект делал грек. Я не помню, как его зовут. Он был успешным пианистом в свое время. Вот и все. Это был классный проект. Я очень любил ее. Я к ней отношусь и сегодня так же. Я испытываю к ней большое тепло. Нет никаких вопросов и претензий, у меня только хорошие воспоминания. У нас было непонимание с ее папой. Но и к нему я отношусь с уважением, он хороший мужик, который, как ему казалось, защищал свою семью.

— Ничего не знаю про этот конфликт.

— А нет конфликта. Просто однажды я сказал, что нужно создавать большой продюсерский центр и начать набирать артистов. А ему показалось, что я хочу Линду таким образом засунуть подальше в ящик. Потом начались какие-то версии про меня. Когда он говорит про меня неприятные вещи, я все равно его уважаю. Он мне нравится. Но просто он ошибается. Он все поймет потом. Вообще мне кажется, что самое важное — это время, которое все-все расставит на свои места.

— Вы считаете, что Линда — это один ваших самых крутых проектов?

— Нет. Самый крутой проект — это тот проект, который покорил весь мир. Это Serebro.

— А вашу душу?

— Мою душу?

— Да.

— Линда была первым проектом. Это как первый ребенок. Но на самом деле я люблю всех своих артистов. Я считаю, что только любя можно написать песню, которая будет работать, которая станет популярной. Это можно наблюдать: как я делаю это с Юлей Савичевой, с Наргиз, с Глюкозой, с группой Serebro, с Олегом Майами и многими другими артистами.

— Еще один вопрос про еще один ваш проект. Как сложилась судьба вашего анимационного фильма «Савва»? Вы, насколько я знаю, много времени и сил посвятили этому мультфильму.

— Нормально сложилась. Нельзя сказать, что это был взрыв в Европе. Но он прошел достаточно хорошо. И продолжает идти. В Китае фильму дали большое количество кинотеатров. Он прошел в Англии, в Польше. Около 50 стран мира его показали.

— Что в России?

— В России время было уже сложное. Но он прошел нормально. Хорошая четверка.

— Знаю, что вы задумали открывать свой ресторан. Вам стало скучно заниматься музыкой?

— Нет, это музыкальный ресторан. Необычный ресторан.

— Расскажите про него.

— В этом ресторане будет нестандартная подача блюд. Это молекулярная кухня. Будет еда удивительных цветов. В ресторане будет студия за стеклом, в которой можно будет наблюдать певцов — смотреть, как это все происходит на самом деле. В этой студии сможет записаться любой посетитель. А еще в этом ресторане будет сцена, на которой может спеть каждый и даже записать себе клип. Такого не было еще нигде в мире. И мы решили сделать это.

— Согласитесь, сейчас не самое удобное время вкладываться в ресторанный бизнес — кризис же, люди экономят на всем: на еде, конечно, в том числе.

— У нас будут очень демократичные цены. Это будет адекватный ресторан, заточенный под детей. Будут проводиться разные праздники, дни рождения, выступления. У нас ведь нет ни одного ресторана, заточенного под детей. Из этого ресторана мы будем делать интернет-проекты, мы будем делать проект с НТВ — у нас есть такие наметки.

— Кстати, а кризис как-то отразился на вашем музыкальном бизнесе? Затянули вы пояс?

— Конечно. Уменьшился заработок.

— Драматично?

— Ровно на 50%.

— Драматично. И как вы будете решать эту проблему?

— Жили очень хорошо. Теперь живем просто хорошо.

— Жили ужасно. Теперь живем ужасно-ужасно.

— Нет, я так не скажу. Это будет неправдой просто.

— Вам важна репутация в тусовке шоу-бизнеса? И вообще репутация.

— Репутация — это самое главное. Это то, за что стоит бороться и сражаться. Именно за репутацию. Это гораздо важнее денег.

— Вы человек непростой судьбы. В 17 лет вы пережили клиническую смерть во время операции на сердце. Потом вы несколько лет боролись с глухотой. Вас это подкосило? Вас это чему-то научило?

— Когда происходят такие вещи, меняется все. Меняется дух, меняется ощущение, восприятие. Когда я был глух, у меня была очень тяжелая эмоциональная ситуация. Я понял, что с этим я жить не буду. Но и кончать жизнь самоубийством — неприемлемо, поскольку я человек верующий. Мое решение было такое: я собрал рюкзак, взял медвежий нож, котелок, кружку, чашку и хотел уехать в тайгу. Вот чтобы меня высадили на вертолете и забыли про меня. Понятно, что я бы не выжил там, но это был бы честный уход. Так я это воспринимал.

— Что оказалось вашей тайгой в итоге?

— Был один близкий человек, которого сегодня уже нет. Это Шабтай Калманович. Зная мою ситуацию, он позвонил моей помощнице и позвал на встречу. Я уже ни во что не верил, у меня уже были собраны сумки. Но я поехал к Шабтаю. У него сидел приятный, по глазам очень мудрый китаец, который взял мою руку, послушал пульс и сказал, что сможет мне помочь, но это будет очень больно. Я ответил, что готов. Было очень больно. Много-много лет. Но я слышу.

— Больно физически?

— Физически.

— А что с вами делал китаец?

— Вот такие большие иглы он вгонял мне в уши, в нервы. У меня пальцы рук и ног выворачивались в обратную сторону от боли. Он постукивал по иглам, подкручивал их и так далее. Это было больно. Но он предупреждал. И я на это пошел, потому что лучше я буду испытывать страшную боль, но я снова услышу музыку, услышу голос моего ребенка.

— Вы сейчас понимаете причину глухоты?

— У меня разные версии.

— Это что-то психосоматическое, нервное?

— Я думаю, что да. Какие-то врачи говорят, что это контузия от громкого звука. Другие врачи делают другие предположения. У меня есть свое предположение. Я этого никому не говорил. Был у меня в жизни эпизод. Мы с сыном смотрели телевизор, он играл в игру, я к нему обратился: «Савва!» А он не поворачивается. Я громче повторил. Потом еще громче. Он повернулся на очень громкий возглас. Я его спросил: «Ты меня слышишь?» А он ответил: «А?» Я понял, что ребенок меня не слышит. У меня был шок. Я эмоциональный человек. Я стал читать интернет, звонить врачам, переживать очень сильно. Был вечер субботы, никого нигде не было, никто не брал трубку. Я остался один на один сам с собой, схватился за сигарету, хотя не курил. Выскочил в подъезд и со всем посылом, который у меня был в сердце, сказал Богу: «Оглуши меня, но не его. Я смогу, а его не надо». Через месяц я оглох. А сыну вылечили отит, он стал слышать.

— Вы религиозный человек?

— Да.

— Вы таким в тот момент стали?

— Нет. Я был всю жизнь религиозным. Бабушка мне прививала веру в Бога.

— В какой храм вы ходите? К какой конфессии вы принадлежите?

— Я вообще не хожу в храм. Я христианин, но живу как мусульманин. Я не ем свинину, не курю, не пью, ношу бороду. Много вещей я делаю как мусульманин. Но я крещеный.

— Вы крещеный полуеврей, живущий как мусульманин.

— Да, вот так. Такой вот странный винегрет. Но при этом всем я чувствую себя комфортно. Я вообще считаю, что религия должна быть одна. Бог-то един. Есть какие-то маленькие различия, но суть от этого не меняется. Я верю в Бога. А еще сильнее я в него поверил после клинической смерти. Я же все понимал, я что-то видел. И я знаю, что там все есть. За это бояться не надо. У меня ушел отец недавно. Это была огромная потеря, гигантская. Но я точно знаю, что у него все в порядке. Уверен.

— Максим, вы следите за повесткой дня в стране и в мире?

— Вы имеете в виду политическую повестку?

— В том числе.

— Да.

— Вам симпатична эта повестка?

— Как говорил Конфуций, не надо переживать за то, что изменить не можешь. Вот я буду страдать, но это же не поможет. Нравится, не нравится, но она есть. И она такая.

— Ну вы же все равно как-то рефлексируете по поводу этого всего.

— Я просто музыкант. Музыкой я буду доказывать и самому себе, и всему миру то, что я чего-то стою.

— Вы не торопитесь высказывать свою гражданскую позицию по отношению к тем или иным событиям в стране и в мире. Вы никогда не надеваете ни георгиевскую, ни белую ленточку. Вы не там и не там.

— А зачем быть там или там? Я музыкант. Точка. Я люблю свою страну. Вот моя гражданская позиция. Я ее обозначил. Я не хочу отсюда убегать. Я хочу здесь жить. Я хочу здесь умереть. Это разве не гражданская позиция? Или нужно обвеситься значками, ленточками и флагами? Вам не достаточно того, что я люблю свою страну?

— Что такое патриотизм?

— Патриотизм — это любовь к своей родине, а не ненависть к другой. И проявляется эта любовь не в ленточках. Вся эта атрибутика… Это как храм. Хожу ли я в храм? Нет. Не потому, что мне не нравится в храме, а потому, что это мое внутреннее ощущение. Мое внутреннее ощущение говорит мне о том, что если я хочу поговорить с Богом искренне, то я могу сделать это в своей комнате. В Библии написано примерно то же самое: молитесь, и воздастся. Но там не сказано: ходите в церковь. Я следую своему сердцу. Как я чувствую, так я и живу.

— Вот вы сказали, что не хотите никуда бежать из России, но какую-то часть года вы всегда живете на Бали. Со стороны это все-таки выглядит как экзистенциальный побег. Это ваша маленькая резервация?

— Ерунда. Ваш отпуск — это тоже экзистенциальный побег?

— Безусловно! Причем каждый.

— А я просто еду туда, когда здесь холодно. Там тепло, вот и все. Никакого другого мотива нет. Холодно — уехал. Потеплело — вернулся. Все дело только в климате.

— А пишется вам где лучше? Где вдохновение?

— Там. Здесь тоже есть вдохновение, но там его больше. И спится там лучше. Ложусь в девять, встаю в шесть. Здесь ложусь в пять утра, встаю в десять.

— У вас не возникает желания не покупать обратный билет до Москвы? Остаться там наедине со своими растениями, с океаном… встретить старость вместе с ними, а не вместе с группой Serebro?

— Никогда. Я говорю честно. Никогда не возникает этого ощущения.

— Что же вас так тянет сюда обратно?

— Дом.

— Там тоже дом.

— Мать. Отец. Семья. Все то, что тянет других. Ничего нового.

— Расскажите про вашу любопытную теорию BPM — beats per minute. Вы каким-то образом измеряете жизнь ударами в минуту.

— Я заметил, что музыка в разные времена меняет темп. Это совершенно очевидно. Это как биоритмы. Мы же зависим от планет, от их движений. Если на солнце что-то вспыхнуло, здесь поумирала куча гипертоников. Мы полностью зависим от того, что нас окружает. Мое наблюдение сводится к тому, что в 1980-х музыкальный темп 120 ударов в минуту отвечал общей энергии. Потом темп стал увеличиваться, к 1990-м годам он дошел до 160 ударов в минуту, движение ускорилось: начались революции, и музыкальный темп стал расти. Сегодня темп — 110 ударов в минуту, он сильно понизился. Отслеживая BPM, можно примерно понимать, какую музыку нужно делать сейчас.

— То есть жизнь коррелирует со скоростью музыки.

— Однозначно. BPM — это темп той энергии, в которой ты находишься. Если раньше был бит 160 и все прыгали под него, то сегодня ни один человек не шелохнется. Включи 110 — всех будет качать.

— Какой ваш идеальный темп?

— Мой вообще другой. Я люблю 65–92. Это трип-хоп. Это моя тема. Медленно и вязко. В низких обертонах. Massive Attack, альбом «Mezzanine» — это туда.

— Максим, а почему вы не делаете такую музыку? Почему вы не делаете «Mezzanine» по-русски?

— Я могу. Легко. Для меня это легко.

— Так в чем проблема?

— А это надо кому-то?

— Конечно. Мне надо.

— Ну вот нас так мало с тобой. Ты да я.

— Это вам кажется, что мало. Таких людей немало.

— Интересно… Давай сделаю. Пару треков сделаю. Я трип-хоповый человек, меня это качает, это мое.

— Но вы опасаетесь, что это не продастся? Это будет коммерчески безуспешно?

— Да. Поймите, я трачу огромное количество времени на это. То есть я потрачу на это время, кусок своей жизни, а у меня компания, у меня куча ответственности, у меня люди работают, они зарплаты получают. Хорошие зарплаты, подчеркиваю. Мне нужно это оплачивать. Поэтому я всегда думаю, стоит ли сейчас запустить коммерческий проект, чтобы он был более продаваемым…

— То есть позволить себе трип-хоп вы просто не можете?

— Ну, пока да.

— Вы как-то сказали, что у вас есть большая мечта — получить «Грэмми». А есть ли что-то еще? Вот с какой мыслью вы утром просыпаетесь и с какой засыпаете ночью?

— После смерти отца у меня появилось неутолимое желание написать классический реквием для него. Он любил классическую музыку, имел с ней дело. Он считал, что я как бы занимаюсь ерундой. Он теоретик, хороший музыкант. Он говорил: «Ты классику давай. Давай классические произведения». Он всегда меня просил. Когда его не стало, я вспомнил эти слова. Хочу сделать большое произведение для своего отца.

Плейлист Максима Фадеева:

1. Massive Attack - Teardrop

2. Grimes - Genesis

3. The Prodigy - Voodoo People

4. Björk - Human Behavior

5. Unkle - Rabbit in Your Headlights

6. Peter Gabriel - Red Rain

7. Drake - Hotline bling

8. Sia - Chandelier

9. David Bowie And Massive Attack - Nature Boy

10. Nine Inch Nails - The Hand That Feeds

___________________________________________________________________

Роман Супер