В августе 1991 года мне было 14 лет. Мы тогда жили в нескольких кварталах от Белого дома, который, кажется, как раз в те дни и стали так называть. Вечером 19-го, когда по телевизору уже рассказали, что на Краснопресненской набережной собираются сторонники Бориса Ельцина, отец взял меня туда с собой. Мы захватили батон хлеба и пару банок китайской консервированной ветчины, чтобы отдать людям, которым предстояло там ночевать. И договорились, если что, встретиться во дворе сталинского дома на набережной Москвы-реки, следующего за домом российского Верховного совета, где сейчас кафе «Де Марко», а тогда был какой-то магазин.
Заведующий отделом неделовых новостей”Ъ” Иван Сухов
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
С нами была наша большая черная собака, и когда она, пыхтя, пробиралась между людьми, сидевшими на ступенях, парапетах и газонах Белого дома, нам говорили, что с такой никакие танки не страшны. Настоящие танки присутствовали в виде цепочки огней где-то дальше на Смоленской набережной: когда она появилась там и замерла, под Новоарбатским мостом забегали люди, передавая друг другу бутылки с коктейлем Молотова. Потом все — и мы — побежали в какое-то другое место, где какие-то другие танки растаскивали баррикаду, чтобы пройти внутрь живого кольца и, как все обрадованно кричали, перейти на нашу сторону. Тут мне уже трудно четко отделить свои воспоминания от телевизионной картинки. Но даже там, под мостом, где передавали из рук в руки бутылки с зажигательной смесью, почему-то не было страшно — словно мы пришли на рок-концерт, а не на возможный театр военных действий. Может быть, в силу возраста. А может быть, в силу разлитого в воздухе понимания: то, что заканчивается, заканчивается неотвратимо. И что-то начинается: наша (и моя) жизнь, наша новая страна.
Через 25 лет довольно трудно воспроизвести это ощущение праздника. Все, кто был там, стали на 25 лет старше. Обломки того, что тогда заканчивалось, завалили многие ростки нового, как железобетонный хлам баррикад. Кто-то разочаровался почти сразу — и пришел к Белому дому снова, через два с небольшим года, в октябре 1993-го, когда там уже не было ощущения уличного праздника, а был страх и была смерть. Кого-то разочарование нагнало позже — когда через 20 лет стало ясно, что тяжелая, кривая и душная машина государства, которая, как казалось той ночью на Краснопресненской набережной, разваливается под собственным весом, воспроизвела сама себя. Многие задачи, стоявшие в 1991-м, до сих пор не вычеркнуты из списка. А сил и задора, которые тогда выплеснулись на улицы и били через край, уже нет. Кто-то вообще родился после 1991 года, успел вырасти и повзрослеть и знать не знает, что это за даты. Примерно как московский департамент региональной безопасности, который первоначально отказал заявителям акции с подъемом флага 22 августа, сославшись на городские торжества по случаю Дня государственного флага и словно забыв, что главное торжество — как раз то, которое едва не запретили.
Из 25-летней годовщины событий 19–21 августа не получается ни официального, ни народного праздника.
Не будет преувеличением сказать, что почти никто из нынешних российских руководителей и столичных чиновников не был бы тем, кем он стал сегодня, если бы не 1991 год. Но официальная признательность трудно сочетается с официальным же тезисом о том, что крушение Советского Союза стало катастрофой.
И народного праздника тоже не получилось: слишком коротким оказалось это открытое дыхание начала пути, этот август без императора. Единство, которое, как казалось тогда, очевидно — единство граждан между собой, единство граждан и власти,— так и не сложилось. Огромный 10-миллионный город смотрел по телевизору и в окно, чем все кончится там, у Белого дома. А из-за плеча у города выглядывала почти 300-миллионная страна, взволнованная, но впавшая в ступор: что же будет, как жить дальше?
Власть и значительная часть ее сторонников довольно быстро убедили себя в том, что улица (и стоящая за ней кухня) — это сплошь консерваторы и реакционеры, которых ни в коем случае нельзя допускать до реальных рычагов управления. И, как это часто бывает, боясь консерваторов и реакционеров, власть и многие ее сторонники сами стали консерваторами и реакционерами. Выборы снова стали искусственными, а о неорганизованных скоплениях людей на улицах находящиеся во власти победители 1991 года думают примерно с той же тревогой, что чиновники исполкома Моссовета и члены союзного правительства где-нибудь году в 1990-м. Оказывается, единство и тогда было иллюзией, а теперь до него стало гораздо дальше: прошедшие 25 лет сделали нас еще более разными, чем мы были, разобщили нас, отучили даже думать о том, что мы все вместе могли бы защищать и к чему стремиться.
Праздновать особенно нечего. Но если бы не эти три-четыре коротких дня в августе 1991 года, возможно, не было бы самого выбора, праздновать или нет. Как и возможности ошибиться, назвав место гибели Дмитрия Комаря, Ильи Кричевского и Владимира Усова «местом гибели путчистов», которая есть у нынешних студентов: сам слышал. И это совсем не так мало, как кажется.
