Открытие Олимпиады в Рио хочется смотреть в сравнении с сочинским. Но лучше не надо, а то выйдет нехорошо, считает ГРИГОРИЙ РЕВЗИН.
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Это было заявлено с самого начала, с countdown — обратного отсчета времени перед открытием. В Сочи в этой роли выступала «Азбука». Оттолкнувшись от церковнославянской традиции записи чисел буквами, мы вместо цифрового каунтдауна показали кириллический алфавит. Это был очаровательный идеологический проект — там, скажем, на «Е» была Екатерина Великая, а на «Ё» — «Ёжик в тумане», и мы понимали, что «нам внятно все». И не только мы так делали. В Лондоне был фильм, выхватывающий цифры из реалий английской жизни: номера домов, уличную рекламу, оценки учеников в школе и т. д. Это было представление Англии через частную жизнь, идею закономерной случайности. Абсурд в стиле Люиса Кэрролла, порядок, в котором 49 — это цена фикуса в цветочном магазине, а 50 — это номер дома в Оксфорде, и они идут один за другим, хотя и в обратном порядке. В Рио на полу стадиона высвечивались черные цифры 9, 8, 7, 6… Ничего не говорим, просто считаем.
Фернанду Мейреллиш, главный режиссер Рио, своей целью поставил «сделать бюджет открытия на порядок дешевле, чем это было в Лондоне». «Тратить деньги как сумасшедший я не хочу, это стыдно в стране, где нет денег на образование»,— пояснил он. Вряд ли кто-нибудь помнит, но Дэнни Бойл, главный режиссер Лондона, заявил перед открытием: «Мы не можем и не будем соревноваться с Пекином, наше открытие должно быть радикально дешевле». Есть страны, где гордятся своей бережливостью, есть — где гордятся бедностью. У нас другие духовные скрепы. Шоу в Сочи — продукт иного уровня, чем в Рио, сравнивать невозможно. Поэтому, вероятно, Константин Эрнст и решил, чтоб уж и не сравнивали, и на «Первом канале» трансляция постоянно перебивалась рекламой, иногда разрезавшей постановку в ключевых местах. Красноречивый, хотя и не великодушный жест: пусть не с тем бюджетом, но все ж коллеги.
На что повлияло сокращение бюджета? Если в целом, то это было открытие, в котором отсутствовала большая форма — даже призраков Оперы, которую привел в Сочи Андрей Болтенко, или драматического театра, который был в Лондоне у Дени Бойла, или имперского парада, который показал в Пекине Чжан Имоу, в Рио не было. Был гала-концерт, который иногда намекал, что он мог и разрастись до карнавала, но бюджетного. Шоу выстроено по схеме «сцена—танцпол» — последний раз так делали в Лос-Анджелесе в 1984 году. Все происходило в нижнем регистре, ни декораций, ни шоу в воздухе не было — так не делают начиная с прорывного открытия 2000 года в Сиднее, где режиссеры впервые заставили шоу взлететь. Если вы помните гениальные декорации Георгия Цыпина в Сочи — острова, тройку, созвездия спортсменов, то поймете, насколько работа без верхних регистров обедняет постановку. Некоторые обязательные элементы программы просто отсутствовали. Например, на открытии в Рио вообще не представляли талисманов Олимпиады — такого не было с 1950-х годов. Обязательный ритуал отпускания голубей тоже отсутствовал. Вместо этого великий кенийский бегун Кипчоге Кейно, которого наградили почетным оливковым венком, выбежал получать свою награду со свитой из детей, несущих бумажных змеев (то, что это голуби, не опознал ни один комментатор). Если вспомнить, что в Сочи этой сцене соответствовал дивный номер Дианы Вишнёвой, то разница в уровне открытий станет совсем понятной — есть пионерская самодеятельность, а есть профессиональное искусство. Наконец, камеры были выставлены применительно к бедности — танцпол (как назло в форме свободного пятна) не влезал в кадр, крупные планы лиц зрителей шли только с одной трибуны (для всемирного начальства), ни одной эмоции рядового зрителя поймать не удалось. Неуважение Эрнста понятно — телевидение технически будто вернулось на 35 лет назад.
И тем не менее это все равно занимательно. Кроме того, скажу, что в соображениях о деньгах на образование есть свой резон, а Пьер де Кубертен, думаю, мыслил формат открытия скорее в бразильском, чем в сочинском духе. Он опирался на античные описания Олимпиад, там олимпийские спортсмены приравнивались к богам, а их появлению предшествовали немудрящие танцы местных жителей, которые как бы призывали богов, но никак не спорили с ними по уровню. В Олимпийской хартии сказано, что принимающая сторона делает представление, где рассказывает о своей истории, географии и культуре — это именно танцы местных племен, а главное — парад спортсменов и зажжение огня. В пафосных открытиях Сочи, Лондона, Пекина, Турина, Афин этот баланс не соблюдался, и возникало масло масляное. Олимпиада — сама по себе грандиозное шоу, чего ее украшать еще одним? Бразильцы баланс соблюли.
Но как! Представление открылось государственным гимном Бразилии. Его исполнял Паулину да Виола, которому сейчас 74 года. Он очень знаменитый камерный певец, гимн он пел сидя, соло, под гитару, очень проникновенным, тихим, добрым и надтреснутым образом. По манере это напоминало позднее пение Булата Окуджавы. Сразу так представилась дача, веранда, небольшая компания, прекрасные минуты дружества и гармонии. Даниэла Томас, второй главный режиссер открытия,— она театральный режиссер и прославилась постановками Чехова, так что это, наверное, она придумала. Это фантастически действовало! У нас, напомню, государственный гимн исполнял хор Сретенского монастыря, это было мощно, сакрально и государственно. И не сказать, чтобы ненавязчиво указывало на то, что вы давайте не подпевайте, а молитесь, всерьез молитесь, да. А бразильцы — это такие ребята, которые любят как-то собраться вечером на веранде и попеть государственный гимн. Очень все же разные народы. У нас такое можно представить разве что на даче у Никиты Михалкова — вот так в охотку, под настроение, для себя, «предками данная мудрость народная»... Но, конечно, идее непафосных обычаев местных народов бразильское исполнение соответствовало идеально.
Первой сценой было зарождение жизни на Земле, выстроенное в основном средствами видеопроекции. Танцпол превращался в различные картины в стиле Атоса Булкао, для Бразилии великого абстракциониста (он выходец из парижской школы, а прославился работами с Оскаром Нимейером в новой столице страны Бразилиа — стилистически это похоже на ранние работы Зураба Церетели в Сухуми). По абстрактным декоративным панно Булкао ползали не лишенные элегантности конструкции, изображающие трилобитов и морских членистоногих вообще. У критиков бывают известные аберрации зрения, я это знаю, извиняюсь, но все же скажу, что мне это напомнило веселый хоровод веловеялок и велосеялок на открытии в Сиднее и парад красного трактора на открытии в Сочи — балет машин, который когда-то изобрел русский конструктивизм, теперь стал едва ли не обязательным элементом открытий. Только в Сиднее это был скорее иронический характерный танец, в Сочи — парадный марш, а тут нечто притягательно-страшноватое, элегический танец мегаскелетов.
Замечено, что если на открытиях дело начинается с сотворения жизни на Земле, то у принимающей страны не очень большая история и шоу будет строиться по сценарию «древняя мифология—современность», а в промежутке мало. Тут примерно так и вышло. Но вот что интересно. После трилобитов сцену населили танцоры гарантидо и капричосо. Это две группы, на которые разделяются участники карнавала «Бумба-Меу-Бой». Это у бразильцев такой важный карнавал, мифологический. Этот самый «Бумба-Меу-Бой» — бык, и сюжет там — убийство, а потом воскресение быка. Такой инвариант мифа о вечном воскресении, помесь корриды с христианством. Чисто пластически это главный фестиваль капоэйры в Бразилии, и эти самые гарантидо и капричосо — так сказать партии убийства и воскресения быка. Так вот всю эту историю про быка они даже рассказывать не стали. Это фантастика, так никто не делает, все стремятся как-то передать важный национальный смысл. Нет, серьезно, они даже этого быка, которого зарезали, а он воскрес, не вывели. Это все равно как мы бы показывали бал Наташи Ростовой без Наташи Ростовой. Только настроение. Впрочем, я, конечно, не специалист, но мне кажется, что сама капоэйра была изумительна. Это была кульминация, жалко, что плохо снято, в экран влезало не целиком. Но, с другой стороны, приятно, что сохранились деньги на образование. Капоэйра — это, напомню, нечто промежуточное между танцами и дракой, знакомый нам по любым провинциальным танцам сюжет, чем, вероятно, и объясняется растущая популярность капоэйры в России.
Про Фернанду Мейреллиша, бразильского Эрнста, нужно знать две вещи. Во-первых, он по образованию архитектор, причем он учился в 1980-е, когда в Бразилии архитектор должен был быть лицом очень социально озабоченным, прямо совсем левым, а еще — контркультурным, как бы в сторону хиппи. То есть таким, каким в Европе было принято быть в 1960-е или сейчас. А во-вторых — что он снял прекраснейший фильм «Город Бога» (2002), посвященный тяжелой жизни бразильской фавелы, из которой нельзя вырваться ни в физическом, ни в метафизическом смысле. Поэтому понятно, что центральная сцена открытия была посвящена жизни фавел и диалогу между 1960-ми и современностью. Там были эффектные проходы бразильских звезд, супермодель Жизел Бюндхен изображала «Девушку из Ипанемы», танцевала Леа Т — первая бразильская женщина-трансгендер (об этом мы в трансляции умолчали, а она у них такая же знаменитость, как у нас первая женщина-космонавт). Но смысл задавался именно диалогом между 1960-ми и современностью, и центральной сценой был дуэт-дуэль между Дзекко Погодино, отвечавшего за ретро, и рэпером Марчелло D-2.
В Бразилии принято говорить об архитектуре, имея в виду под этим Оскара Нимейера. Но вот парадокс, хотя Мейреллиш архитектор, там почти не было ничего про Нимейера, кроме разве боковой сцены, где произносили клятвы: ее сделали в форме яйца вкрутую, разрезанного пополам, очень по-нимейеровски. А так, хотя все декорации современности были про город, но в этом городе не было ни одного узнаваемого здания. Не так, как у Болтенко и Цыпина, когда в сцене «Моя Москва» узнавались московские высотки и Тверская, не как у Дэнни Бойла, где появлялся Тауэрский мост,— а вот просто безымянный город с фавелами на заднем плане и городской площадью на танцполе. Сценографически это было очень просто, по-шестидесятнически. Эпизод, где актеры собирают из ящиков стену, отгораживающую их от зрителя, а потом разрушают ее, прорываясь к нему,— это просто Таганка Юрия Любимова, удивительно, что таким языком можно говорить сегодня. Там, кстати, из-за стены вылетал самолет Сантоса-Дюмона — как они считают, первого в мире воздухоплавателя, и он потом взлетал над Рио, чтобы уж как-то показать, где мы,— это был апофеоз всего фрагмента, вырезанный в трансляции «Первого канала» и замененный рекламой.
Но действие было именно в безымянном городе. На танцующую толпу на площади сверху проецировались мелкие серые квадратики, которые дергались в ритме рэпа, укладывались и переукладывались в различные порядки и танцевали вместе с людьми. В общем, Мейреллиш оказался не просто архитектором, а записным урбанистом. Неважно, какой город, главное — это благоустройство, среда, общественное пространство. Главная сцена открытия Олимпиады — пафосный балет плиткоукладки, ну кто бы знал?! То, что работы по благоустройству могут оказаться столь значимыми в мировом масштабе (все же открытие Олимпиады!),— это, конечно, факт, исполненный радостных заветов. Нам следовало сделать главой российской делегации Сергея Семеновича Собянина или хотя бы Петра Павловича Бирюкова.
Символом этой Олимпиады является процветший пацифик, что ярко показывает соединение хипповых 1960-х с экологической современностью. После танцев собравшимся на стадионе зрителям и миллионам по телевизору была показана краткая презентация про глобальное потепление. Для всех тех, кто с ним борется, это, конечно, был такой же праздник, как предыдущая сцена для урбанистов. Но тема оказалась перспективнее, потому что дальше оказалось, что всем спортсменам перед парадом выдаются семена, на входе они укладывали их в особые шкафы, а потом, когда парад закончился, эти шкафы вывезли на танцпол, они взорвались и образовали процветшие олимпийские кольца.
Как урбанист я подтверждаю, что в благоустройстве важна не только тема укладки плитки, но и озеленения, да и Сергей Семенович бы подтвердил. Но все же вставлять в открытие Олимпиады презентацию с графиками температур и подтоплениями береговой линии вследствие таяния льдов — это, я вам скажу, действительно новое слово. Если бы они это станцевали, кто бы спорил, но вот так, в упор, показывать по всему миру шесть слайдов в Рowerpoint? Если так пойдет, то на следующей Олимпиаде нас ждет доклад главы государства по вопросам макроэкономики. А где же радость единения, эмоциональный подъем, катарсис?
Но он был. Для меня центральным моментом всей трансляции (и его показали по всему миру, я смотрел несколько) был следующий. Когда шли спортсмены, камера ловила их в трех местах — на входе у шкафа с семенами, потом общий вид делегации и крупный план для селфи. Эти три картинки дополнялись четвертой — на трибуне для ВИПов показывался глава государства, спортсмены которого проходили в эту минуту. И вот пошла российская сборная в своих пиджаках с кантиками, которые так странно выглядели в Москве и так фантастически вписались в Рио,— там все были с кантиками. И камера показала того, кого опознала как главу российской делегации. Он прыгал, приплясывал, махал флагом, улыбался и пел — он был совершенно счастлив. Это был глава Bosco Михаил Куснирович.
И это была единственная человеческая эмоция на все крупные планы, потому что остальные главы государств хранили на лице протокольное выражение, а Куснирович не хранил. Стало ясно — там атмосфера, там дух, там происходящее захватывает тебя без остатка, несмотря на экономию средств для развития образования. Российская сборная прошла и выглядела совершенно как другие сборные. Даже не такая большая, как обычно. То, что они потом еще боролись за мир, клялись, зажигали олимпийский огонь, было не так уже важно. Для меня Олимпиада началась, когда я увидел на трибуне в Рио танцующего с флагом счастливого Михаила Куснировича.
