Фестиваль классика
Фото: Павел Семянников
Теодор Курентзис и оркестр MusicAeterna с интервалом в несколько дней дважды исполнили Шестую симфонию Густава Малера — сначала на закрытии Дягилевского фестиваля в Перми, затем в Большом зале Московской консерватории. Масштаб происшедшего оценивает ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ.
Голландский критик Элмер Шенбергер как-то заметил, что симфонии Густава Малера слишком долго воспринимались "больше-чем-музыкой под видом просто музыки". Более других малеровских сочинений метамузыкальным содержанием традиционно наделяли Шестую симфонию — последние сто лет ее, прозвучавшую впервые в 1906 году, играли про самоощущение человека начала ХХ века, над которым, как дамоклов меч, висела реальность грядущих катаклизмов, композитором предугаданных, воспетых и оплаканных. Не то что бы 80-минутная Шестая с ее сверхчеловеческой повесткой, с подзаголовком "Трагическая" и двумя ударами молота в финальной части совсем уж не располагала к подобному эпическому прочтению, но определенная усталость материала, потерявшего эластичность от однообразных интерпретаций, ощущалась в абсолютном большинстве трактовок партитуры как минимум за минувшую четверть века. Ничего нового не произошло с Шестой и в последние годы — принципиально иной оптики взгляда не предложили ни Роджер Норрингтон, ни Иван Фишер, ни другие протагонисты сегодняшнего ренессанса малеровского исполнительства.
На таком фоне трактовка Теодора Курентзиса воспринимается событием вполне себе историческим: сознательно или бессознательно, он дирижирует Шестой, словно бы не подозревая о ее непростой сценической биографии и предлагая отнестись к ней как к чистой музыке без всякой социальной нагрузки. Прибегая к балетным аналогиям, можно сказать, что Шестая Курентзиса — это стремительный бессюжетный спектакль Баланчина, поставленный на музыку, традиционно использовавшуюся для сочинения тяжеловесных хореодрам. Темпы не столько подвижные, сколько поджарые, идеально выстроенный баланс, поразительно чистая и прозрачная фактура. Да, в MusicAeterna сидят лучшие инструменталисты России и Европы, но Малер не Моцарт и не Перселл: чтобы оценить масштаб и сложность проделанной дирижером работы, важно помнить, что Шестая написана для гигантского состава оркестра — бог весть сколько репетиций потребовалось для того, чтобы заставить густой малеровский экспрессионизм сиять почти барочным светом. Парадоксально, что никакой облегченности, обычно свойственной интерпретациям партитур Малера музыкантов-старинщиков, у Курентзиса при этом нет и в помине: он очевидно наслаждается роскошью симфонической ткани, в которой всего много и все хорошо слышно.
Этот очень страстный, но одновременно и объективистски-прагматичный, чурающийся всяких крайностей и перехлестов Малер — совсем не то, чего ждешь от визионера Курентзиса, судя по умной, цельной и очень взрослой трактовке вступающего накануне своего 45-летия в пору творческой зрелости. На позднеромантический макабр он смотрит с ясностью сознания неоклассика-модерниста — и такой аполлонический подход идет только на пользу Шестой вообще и рыхлому, обыкновенно проседающему под тяжестью бесконечных лирических отступлений финалу в частности. Изрядное количество впервые вытащенных на поверхность деталей изменило привычный рельеф симфонии до неузнаваемости — выяснилось, например, что австро-венгерской дансантности в ней куда больше, чем было принято считать до сих пор. В каждом учебнике истории музыки можно прочитать, что Малер написал "симфонию маршей", но достаточно лишь идеально отчетливо проартикулировать бесконечные форшлаги и прочие украшения, заново выверить логику темпо-ритмических смен и неожиданных агогических отклонений — и Шестую можно будет не без блеска станцевать. Необычайная подробность чтения малеровского текста создает иллюзию первого с ним знакомства, которое хочется продолжить с записью, осуществляемой MusicAeterna в эти дни для лейбла Sony Classical.
Будет жаль, если студийный вариант не укомплектуют сыгранным под занавес "Танцем семи покрывал" Рихарда Штрауса, сначала вызвавшим у публики адреналиновый шок, а затем погрузившим в глубокую задумчивость. Дискуссия о том, уместен ли в принципе бис после исполнения Шестой, да еще такой — где, мол, метафизика "Трагической", а где зашкаливающая натуралистичность "Саломеи",— шелестела после завершения московского концерта еще не один день. Между тем именно такую концовку стоит считать отнюдь не случайностью, но тщательно продуманным контрольным выстрелом в голову, логическим продолжением трактовки Шестой и концептуальным финалом всей программы. "Танец семи покрывал" с его бесстыдным наслаждением красотой симфонической ткани и радостной оркестровой виртуозностью стал последним антидотом от вульгарной малеровской мегаломании, противоядием от волочащегося за ней ложно глубокомысленного культурологического шлейфа — "Это была шутка", как сказала бы старая графиня из "Пиковой дамы".