В Москве продолжается фестиваль «Красная площадь», приуроченный ко дню рождения Александра Пушкина. Под занавес на главной сцене прошли финалы всероссийских конкурсов «Поэт Красной площади» и «Живая классика». Также на сцену вышли писатели Евгений Водолазкин, Сергей Лукьяненко, поэты Евгений Евтушенко и Андрей Дементьев. В рамках фестиваля корреспондент «Коммерсантъ FM» Ольга Хатер пообщалась с писателем Эдвардом Радзинским и выяснила, что значит для него Александр Пушкин.
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
— Что значит для вас Пушкин?
— Вы понимаете, я пострадал немножко из-за Пушкина. Ну, что я вам буду объяснять, что я его люблю, что я почти как Лужков, готов сказать, что это наше все, да нет, чушь я вам пороть не буду. Но он звучит все время, то есть весь ритм. Помню, я пришел к Сергею Митрофановичу Городецкому, знаменитому когда-то поэту, уже тогда влачившему трудное существование в СССР, переделавшего знаменитого «Жизнь за царя» в «Ивана Сусанина». Он был, конечно, грандиозен, он был немножко, так скажем, в постоянном своем состоянии, и он сказал: «Какой по счету сундук открывает скупой рыцарь?»
И мы стали с ним читать по очереди до конца «Скупого рыцаря». Второй раз я читал еще интереснее. Я пришел к Завадскому, у меня есть целый рассказ, когда была напечатана «Повесть о Сонечке», и вся страна узнала, что Ю., немножко иронически изображенный давно умершей Мариной Цветаевой, — это живущий мой режиссер, потому что у меня тогда в Театре Моссовета репетировалась Эфросом пьеса, но главный режиссер был Завадский. Я пришел, увидел на столе журнал «Новый мир» и понял, что он читал. И для начала он сказал мне:
— Вы любите «Евгения Онегина»?
— Да
— Мне говорили, что вы знаете много стихов
— Да
— Ну, давайте попробуем. Только не общеизвестные.
— Одессу звучными стихами
Мой друг Туманов описал
но он пристрастными глазами
в то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом…
— Хватит, давайте немножко дальше
— Негоциантка молодая, самолюбива и томна
Толпой рабов окружена…
Вот так мы читали, и он мучил, но он абсолютно знал наизусть, и мы читали только путешествие Евгения Онегина, то есть то, что неизвестно. И это было божественно, прежде чем мы перешли, он бросил, я никогда не забуду, эту пачку писем на стол и начал читать. Это были безумные объяснения в любви, которые могла написать только одна женщина в мире. Это была чистая попытка ненависти:
— Как живется Вам с любою
<…>
Ребром – люба
Стыд Зевесовой вожжою
Не охлестывает лба?
Как живется вам с товаром
Рыночным?
Абсолютно, это было в прозе, хотя это совершенно другому человеку. Он хотел объяснить, что все, что там написано — это плод яростной ревности из-за гроба. То есть она его схватила, женщина из-за гроба мужчину, который смел ее не любить. Это, конечно, было совершенно грандиозно. Это был такой вечер! И концовка была божественна. Дело в том, что я уверен, что как бы Пушкин испытал некоторое возмездие. Основной лирический герой молодого Пушкина — это повеса, который должен соблазнять. И он соблазняет. И любое стихотворение молодого Пушкина, там, Давыдовой — это же ужасно, он же с ней спал, и вдруг он пишет: «Клеон — умом ее стращая за то, что сладко пел, теперь скажи, моя родная, за что твой муж тебя имел?». Это все-таки женщине, которую ты любил, не пишут. Когда он был рассержен и когда его не любили, он был беспощаден. У меня был очень интересный рассказ, как я под дверью слушаю разговоры Олеши с моим папой — дело в том, что оба они закончили Ришельевскую гимназию вместе — и моя задача была прийти, когда они не знают, потому что, как только они слышали шелест за дверью, они переходили на язык, который мне был недоступен. Это был французский, обожали на немецком, английский редко употребляли. А я был нормальный ученик советской школы, которая называется справедливо средней, поэтому это была мука, когда они переходили на этот язык, и кусочек я застал, когда Олеша доказывал как бы возмездие в жизни Пушкина, что вот этот Дон Жуан, все-таки Командор пришел и схватил за горло в лице Дантеса.
Я же уверен, что трагедией Александра Сергеевича был Николай. Не потому, что он был коронованный фельдфебель, нет. Дело в том, что не было дамы при дворе, красивой, которую Николай не соблазнил бы. Он жил среди них, как помещик, которому принадлежит. Если вы почитаете Маркиза да Кюстина или не второпях мою книжку под названием «Князь. Записки стукача», там очень точно вся эта история рассказана изнутри. Вот Николай, и как эти любовницы, там же главная возлюбленная жила во дворце, а жена, умнейшая немецкая принцесса, которая его безумно любила и которую он еще безумнее любил, когда она болела, он не отходил, она запрещала, и он за ширмой, сняв сапоги, чтобы она не слышала, караулил — так он ее любил. Когда ей намекнули, что у него любовница, она не поняла, просто фрейлина тут же исчезла из дворца, но она не поняла. И это прелестно, и, конечно, он же понимал, что Дантеса-то вызовешь, а здесь — не вызовешь. И он все время инициировал дуэль, он пытался из этого заколдованного круга «Дантес, Николай, все, кто ухаживает за этой красавицей» вырваться. И это было, конечно, так страшно. И финал Александра Сергеевича, этой муки, последнее это стихотворение («Давно, усталый раб, замыслил я побег — в обитель тайную трудов и чистых нег».) — это жуткое стихотворение, его один только Лермонтов, может быть, мог написать. Так что, вы понимаете, они же безумцы, вот «Прощай немытая Россия, страна рабов, страна господ» — они честно верят, я в интернете читал, серьезные люди, что это не Лермонтов, что это подделка, что это Бартенев, который нашел, автографа нет, дело в том, что Бартенев бы умер, если бы солгал по поводу истории. Это монархист, который отвез дневники Екатерины Герцену, только чтобы они не пропали. Поэтому ну не в этом дело, даже если бы не Бартенев, никто в мире, кроме одного, там такая боль, боже, до слез: «Быть может, за хребтом Кавказа укроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей». Все, я вам наговорил.
— Буквально последний вопрос: какое любимое стихотворение, может быть, то, что вас больше всего цепляет.
— Знаете, это как вот ты читаешь Евангелие, сегодня ты читаешь это, и оно совсем одно, завтра ты читаешь то же самое, и оно совсем другое. Стихи — это невероятная вещь. Перед началом выступлений надо пробовать микрофон, и я всегда читаю его. Вот как раз пробовать микрофон: «Нет правды на земле, но правды нет и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма». Гениально читал Яхонтов.