«Патриотизм — вещь интимная»

Сенсационная новость. Марк Захаров ставит «День опричника» Владимира Сорокина, злую антиутопию о России будущего и новом Средневековье. “Ъ-Lifestyle” удалось договориться о встрече и расспросить худрука «Ленкома» об этой работе, а заодно об отношениях с властью, псевдопатриотизме и русской идее. О Константине Богомолове, разумеется, мы тоже спросили.

— Марк Анатольевич, сейчас вы работаете над спектаклем по повести Владимира Сорокина «День опричника». Расскажите, что побудило вас взяться именно за этот материал.

— Сорокин — удивительный писатель, эпатажный. Что-то может резать ухо и вызвать негативные эмоции, но при этом не отнять глубины. Его «День опричника» — это замечательная сатира, сегодняшние «Мертвые души». Сорокин описывает воображаемое российское государство. В программке будет значиться, что действие происходит через 100 лет после премьеры. Все-таки не 2027 год, как в оригинале. Хочется подальше, чтобы не нести излишней ответственности.

— Сорокина часто называют пророком. Параллели с сегодняшним днем, прямо скажем, пугающие.

— К сожалению, сейчас непростой период нашей истории. Многие фантастические вещи вдруг обретают свое естество. В «Дне опричника» сконцентрированы фантастические моменты, которые, по мнению автора, могут восторжествовать в нашем отечестве. Некоторые наши комплексы, идущие от славянофильства и какого-то преувеличенного представления о достоинствах нашей истории.

— Вы шли к этой постановке девять лет. Почему именно сейчас?

— Действительно, я давно пробовал приступить к Сорокину. Даже начал репетировать, но потом работу законсервировал. Мне показалось, что у меня что-то не складывается и я слишком глубоко залезаю в сферу власти. А мне, скажу вам честно, не хотелось бы обострять взаимоотношения московского театра «Ленком» и наших властных структур. Была взята пауза. Когда же захотел вернуться к произведению снова и обратился к Сорокину, у него почему-то возникло негативное отношение к этой идее. Он был уверен, что время уже прошло. Я стал рыться в справочниках, нашел любопытный факт: в 1842 году были опубликованы «Мертвые души». И стал убеждать Сорокина: «Ну, как же так, я вас считаю продолжателем традиций наших классиков, разве возможно, что “Мертвые души” в 1842 году были интересны, а в 1843-м или 1844-м уже никуда не годились». Убедил. Мы заключили контракт, и он согласился на то, чтобы я сделал все по-своему. Это как в кинематографе — он уступил свое право театру, разрешил нам сделать собственную сценическую версию.

— Вы сами написали инсценировку?

— Да, я включил в нее «День опричника» и некоторые фрагменты из «Теллурии». Сорокину очень хотелось, чтобы была «Теллурия». Мне — нет, но я смирился. Там тоже есть интересные вещи. Хотя и уступающие «Дню опричника».

— Как вы обошлись со сценами насилия, гомосексуальными сценами?

— С гомосексуальными сценами я, честно говоря, не стал связываться. Уж очень это проблема больная, сложная, многосторонняя. А что касается некоторых слов и словечек, которые Сорокин себе позволяет, мы на свой страх их оставили и произносим со сцены. Если не будет некоторой резкости, народной грубости, не будет и Сорокина. Так же, как в спектакле «Вальпургиева ночь» по Венечке Ерофееву,— текст произносится практически без купюр. Сейчас, правда, думаем, как снять фильм-спектакль. На телевидении железное требование — обойтись без «эдаких» слов. В некоторых случаях это реально. А в некоторых невозможно.

— Сорокин — злой писатель. Как вы считаете, может ли злая литература быть целебной?

— Может. Сорокин, действительно, злой писатель, но у его текстов комедийная первооснова. Он по большому счету комедиограф, всегда посмеивается над своими персонажами. Так же, как смеялся Гоголь. Например, Плюшкин — это очень страшная фигура. Но и она в конце концов вызывает комедийное восприятие. Он — проявление некоторых сторон нашего национального характера. Кстати, замечательно, что Гоголь не ездил по городам России и не высматривал своих персонажей. Он писал в каком-то смысле о себе, о том, что в нем самом заложено. Это самое правильное и интересное. Думаю, что и Сорокин не бытописатель, а исследователь нашего сознания и подсознания.

Сегодня в Москве сделать спектакль, о котором критики напишут «надо смотреть», невероятно трудно.

— С каким настроением вы работаете сегодня. Смех над абсурдом вокруг или все-таки тревога и пессимизм?

— Тревога и пессимизм присутствуют, но преобладает все-таки комедийное отношение ко всем этим историям. Я надеюсь, что Россия убережется от возможных перегибов. Не знаю даже, как это назвать, какое-то старомодное слово мне пришло в голову — перегибы сталинского периода. Нет, это не перегибы, это комплексы. Наши химеры, которые дремлют в сознании и при некотором стечении обстоятельств могут материализоваться. Не дай бог. Об этом и ставим спектакль.

— В советское время цензура свирепствовала, и ваши постановки запрещались. Не боитесь повторения?

— Не боюсь. Хотя возвращение цензуры возможно. Но скорее расцветет самоцензура. В советское время это решалось где-то на уровне Политбюро, например, вопрос о «Юноне и Авось». Можно или нельзя ее показывать за рубежом. Сейчас идет перестраховка на нижних этажах нашего руководства. Но я надеюсь на лучший вариант. Что мы всегда сумеем сделать то, что хочется.

— Вы сейчас говорите о «Ленкоме». А если говорить о тенденциях вообще, о новой театральной политике, о требовании ставить корректные постановки?

— Меня озадачивает закон о культуре. Запланировать шедевр в кабинете руководителя невозможно. Надо помогать талантливым художникам (как определить, талантлив человек или нет, отдельный большой разговор), но оценивать с точки зрения закона нельзя. Если вам покажут современную живопись и потребуют ответить, где генеральная линия, а где побочные и нежелательные, вы не ответите. Это трудно. Вещи, которые сначала кажутся абсурдными, потом превращаются в многомиллионные полотна. «Черный квадрат» Малевича, если бы его в свое время провезли по нашим губерниям и спросили у простых людей «что вы думаете?», 80–90% отнеслись бы к картине как к злой шутке. А на самом деле это соприкосновение с космосом.

— Чтобы поддержать таланты, вы пригласили в свой театр Константина Богомолова, а по слухам еще и Тимофея Кулябина?

— Кулябина я поддержал в момент обострения взаимоотношений между ним и так называемой православной общественностью. Позвонил ему по телефону и сказал, что он может рассчитывать на наш театр. А что касается Константина Богомолова, безусловно, да. Мне было важно, чтобы труппа и артисты соприкоснулись с другой технологией, другим театральным мировосприятием. Это полезно, несмотря на все риски.

— Что вам близко в его эстетике, что, возможно, нет? Влияете ли вы на его работу?

— Когда я приглашаю человека в театр, я не встреваю и не давлю. В моей жизни были такие моменты, когда я находился под давлением художественного руководства театров, где работал. Эту традицию мне не хочется распространять на «Ленком». Мне нравится богомоловское увлечение формой, его непредсказуемость. Эпатажность. Она необходима, чтобы театр был разнообразен. Но я понимаю, что это может не всем нравиться. «Борис Годунов» вызвал массу негативных отзывов. Но и позитивных тоже. Во всяком случае люди охотно раскупают билеты. Для сегодняшних рыночных отношений это немаловажно.

— Как реагирует труппа?

— До меня резких откликов не доходит. И потом — после премьеры появляется пресса, где многих хвалят. А артиста надо хвалить. Он без одобрения существовать не может. Поэтому даже если сомнения и недовольство во время работы есть, потом они испаряются. Актерская радость и позитивные эмоции преобладают.

— Кто занят в «Дне опричника» из ленкомовских звезд?

— Там у нас звезда на звезде. И это вызывает сложности во время репетиций, ко мне постоянно подходят с просьбами отпустить на съемки. Пока я отношусь к этому терпимо. Мы все-таки премьеру играть будем осенью, сейчас я готов пойти на компромиссы. Главную роль играет Виктор Раков, который очень вырос, стал надежным хорошим артистом. Играет Иван Агапов, Татьяна Кравченко, Александра Захарова, молодежь выходит в роли опричников. Пока на репетициях все это выглядит очень хорошо. Не знаю, что будет потом.

— Возникают ли во время репетиций какие-то споры?

— Честно скажу, в меня так верят артисты, это даже иногда пугает. Поэтому никаких споров со мной не ведется, какую бы я глупость ни сказал, это воспринимается как вещь разумная. Потом я сам могу оценить неудачу. Спектаклем «Тиль» в 1974 году я завоевал прочный авторитет в труппе, и со мной никто не конфликтует.

— Вряд ли это можно расценивать как положительный момент.

— Совершенно верно. Один-единственный человек, который мне грубил,— Григорий Горин. Только он мог сказать: «Марк, ну какую-то пошлятину ты делаешь, как тебе не стыдно, как ты мог это допустить». Но тут же, почувствовав мое смятение, говорил: «Надо так и вот так попробовать». Иногда подсказывал реплики в спектаклях, к которым не имел отношения.

— А вы сами человек сомневающийся?

— К сожалению, очень. Я постоянно мучаюсь: а так ли, не так ли, будет ли это интересно. Сегодня в Москве сделать спектакль, о котором критики напишут «надо смотреть», невероятно трудно. Мы живем в поле информационных бурь, вихрей. В Москве 80 театров на бюджетном финансировании. И мы как-то в присутствии президента за вот этим вот круглым столом говорили о том, что, когда тебя спрашивает друг «куда пойти?», возникнет ну, пять названий, ну, шесть. Но не 80.

Театральное искусство не должно быть абстрактным. Кандинский создал замечательные полотна, но его пример в театре невозможен.

— Есть что-то, что вас радует в стране, несмотря ни на что?

— Молодое поколение. Когда я занимался преподавательской деятельностью, я часто замечал, что мои ученики умнее, чем был я в их возрасте. Они не просто восхищаются мастером, они требуют к себе внимания, чтобы их научили и «упаковали». Глубоко изучают литературу, знают ее. Это умные люди. Правда, не все остаются в театральной сфере, уходят на телевидение, в кинематограф. Но это правильно. Кто-то мне рассказывал, что в Англии театральное образование дается с прицелом, чтобы человек мог устроиться не только в театр. Главное — сумма познаний в искусстве. Это и есть хорошее театральное образование.

— Большинство этих хорошо образованных и умных молодых людей предпочитают уезжать из страны.

— Это проблема, требующая специальных и серьезных исследований. Когда-то во время гастролей «Ленкома» два наших артиста там остались. Один дублировал Караченцова, сейчас работает швейцаром в Америке. Вторая — способная актриса — у нее свое маленькое кафе на 3–4 столика. Незавидная, на мой взгляд, работа и карьера. Невозможно вписаться в западноевропейское или американское искусство, если ты воспитывался в России. Театральное искусство опирается на великий пласт культуры. Это источник, который питает человека всю его жизнь.

— Вы могли бы назвать себя патриотом?

— Да, конечно. Только мне это слово не нравится. Очень часто люди бьют себя в грудь, объявляя себя патриотами. У меня это вызывает сомнения в действительности признания. Это как взаимоотношения с Богом и верой, вещь интимная. И проявляться она должна корректно, осторожно, умно.

— Все сегодня ищут русскую идею, если бы вам задали вопрос, в чем она, вы смогли бы ответить?

— Солженицын верно сказал про необходимость беречь нацию, помогать тем людям, которые оказываются за пределами прожиточного минимума. Таких очень много. Большой долг у нашего руководства перед населением страны. И долг этот неоплаченный.

— Театр, которым вы занимаетесь всю жизнь, для вас это башня из слоновой кости или площадка для дискуссии?

— От того, что происходит вне стен театра, нельзя абстрагироваться. И я уверен: должно входить корректными тонкими образованиями в спектакли, в искусство. Театральное искусство не должно быть абстрактным. Кандинский создал замечательные полотна, но его пример в театре невозможен.

— Главный урок от жизни, который вы получили?

— Бережно относиться к своему здоровью. Ибо авторский театр так несправедливо устроен, что от самочувствия главного человека, худрука очень многое зависит. Если встал утром с головной болью или у тебя температура, это отражается на работе большого коллектива, который не виноват в том, что ты заболел.

Наталья Витвицкая