Секретный доклад Хрущева на ХХ съезде о сталинских преступлениях породил такую бурю эмоций в стране и мире, что в Москве испугались. Хрущева отправили в отставку. Доклад остался тайной за семью печатями
Фото: Петр Кримерман / Фотоархив журнала Огонек
Фото: И.Н.Суров (Сыктывкар) / Фотосоюз
Смысл хрущевского доклада сводился к тому, что вся вина за преступления ложится на Сталина и на его подручных-чекистов маршала Берию и генерала Абакумова. А остальные вожди ни о чем не подозревали... Главное — не допустить и мысли о том, что массовые репрессии стали закономерным порождением сталинской системы. Ведь в таком случае следовало бы ставить вопрос о демонтаже всей системы.
Что делать с палачами?
Мнения в руководстве страны разделились. Хрущева поддержал министр обороны маршал Жуков. Он добивался в первую очередь восстановления справедливости в отношении расстрелянных и посаженных военных. Георгий Константинович, пожалуй, первым рассказал о том, как Сталин и его подручные утверждали расстрельные приговоры списками.
— Мы верили этим людям,— говорил на пленуме ЦК Жуков,— носили их портреты, а с их рук капает кровь... Они, засучив рукава, с топором в руках рубили головы... Как скот, по списку гнали на бойню: быков столько-то, коров столько-то, овец столько-то... Если бы только народ знал правду, то встречал бы их не аплодисментами, а камнями.
В Донецкой области комиссию по пересмотру дел возглавил секретарь обкома Александр Ляшко.
«Ко мне пришел один посетитель,— рассказывал Ляшко.— Он от звонка до звонка отсидел 18 лет. Его на допросе жестоко избивали. Он сказал: “Я встретил своего палача, избивавшего меня резиновой дубинкой”. И назвал фамилию.
Явившийся по моему вызову сотрудник госбезопасности рассказывал, что их группа, позже откомандированная на Северный Кавказ, получила задание уничтожить две тысячи врагов народа: “Двое держали жертву за руки, а третий набрасывал на шею петлю”. Мне показалось, что в глазах рассказчика мелькнуло безумие: “Я не душил. Я только держал”».
Александр Ляшко ночь не спал, а утром пошел к первому секретарю обкома Ивану Казанцу с предложением исключить преступника из партии и вообще проверить кадры областного управления госбезопасности. Он считал необходимым провести открытые судебные процессы над виновниками массовых репрессий.
Казанец посоветовался с руководителем Украины Николаем Подгорным. Пересказал предложение Ляшко. Николай Викторович вскипел:
— Пусть ваш Ляшко в кадры КГБ не лезет! Это не его дело! Если поступить так, мы за две недели разгоним органы. А без них жить нельзя! В Москве ведь не спешат. Пощипали кое-кого после съезда, да и то негромко. Там у Никиты Сергеевича положение непростое.
Разбитые бюсты
Многие реагировали на разоблачения преступлений вождя весьма эмоционально. Из разных областей сообщали, как люди срывают портреты Сталина и рвут их в клочья, разбивают гипсовые бюсты вождя. Львовский обком 6 апреля 1956 года, докладывая в ЦК о ходе партийных собраний в области, отметил: «Старый коммунист т. Уткин, который лежит больной, после ознакомления его с докладом т. Хрущева поднялся с постели, снял портрет Сталина со стены, поставил в угол и предупредил жену, чтобы она никогда не вешала этого портрета».
Но в информационных сводках замелькали и негативные оценки ХХ съезда: «Зачем все это опубликовали? Подшили бы все это в архив, чтобы не ворошить души народные и не опустошать их… Считаю, что решение не надо было публиковать, оно позорит нашу Родину…»
Отдел партийных органов ЦК подготовил итоговую справку «о работе партийных организаций по разъяснению материалов ХХ съезда КПСС». Составители справки били тревогу по поводу «непартийных и демагогических выступлений отдельных коммунистов, которым руководящие работники не дают политической оценки и должного отпора». Имелись в виду резкие оценки Сталина и системы. Особенно пугали откровенные и искренние выступления работников академических институтов и творческой интеллигенции.
Сталинский аппарат
Хрущев прекратил массовые репрессии. Ему претили сталинские преступления. Лагеря опустели. Следующим шагом должна была стать полная смена кадров, расставание с теми, кто так или иначе соучаствовал в преступной политике. Но убрали только самые одиозные фигуры.
Никита Сергеевич посочувствовал чиновникам, которым пришлось развернуться на 180 градусов и критиковать то, что они столько лет восхваляли:
— Очень многие товарищи — бедняги (пусть они на меня за это не обижаются), работающие на различных участках идеологического фронта, да почти все товарищи, против «ошибок» которых теперь борются, да и те, которые борются с этими ошибками, сами в той или иной мере замазаны в этом деле.
В зале невесело засмеялись.
Хрущев говорил поэту Александру Твардовскому:
— Мне многие пишут, что аппарат у нас сталинский, что надо бы этот аппарат… Я отвечаю: да, в аппарате у нас сталинисты, и мы все сталинисты. Разгоном всех и вся вопрос не решается.
Прав ли он был? Кто-то, извлекая уроки из трагического прошлого, переменился. А многие остались прежними и с глухим раздражением встречали все новые хрущевские идеи. Первому секретарю клали на стол документы о соучастниках сталинских репрессий. Там значились имена людей, сохранявших высокие посты. Никита Сергеевич как политик делал циничный выбор: тех, кто был нужен, оставлял, с остальными расставался. Эта двойственность сказывалась во всем. Люди, которых следовало посадить на скамью подсудимых, сохранили руководящие должности. Могли они искренне бороться за преодоление преступного прошлого?
«Тот факт, что господин Хрущев на последнем партийном съезде осудил мертвого Сталина, многие сочли признаком изменения идеологии,— отмечал министр иностранных дел ФРГ Генрих фон Брентано.— А что, собственно, случилось? Люди, которые в течение десятилетий были ближайшими сотрудниками и сообщниками некоего господина Сталина, теперь, проявляя прямо-таки отвратительную лживость и лицемерие, отмежевываются от того, что они делали при нем и вместе с ним».
Признать вождя преступником означало взять часть вины и на себя. Они же участвовали во многом, что тогда делалось. А что же чиновники, начавшие карьеру после Сталина? Они не несли ответственности за прошлое. Но партийные секретари сообразили, что, разрешив критиковать Сталина и преступления его эпохи, они открывают возможность обсуждать и критиковать и нынешнюю власть, и саму систему. А вот этого они никак не могли допустить. Народ должен пребывать в уверенности, что власть, люди у власти, хозяин страны — всегда правы. Никаких сомнений и никакой критики!
Между тем решения ХХ съезда, динамичная политика Хрущева открыли новые возможности для общества. Не случайно хрущевские годы — время расцвета науки, литературы и кинематографа. Молодежь откликнулась на его порыв к искренности. Освобожденное от страха и сталинских оков общество ожило.
«Когда стал известен секретный доклад Хрущева о культе Сталина,— писал известный литературный критик Владимир Лакшин, пользовавшийся немалым авторитетом у новой культурной аудитории,— возникло ощущение, что мы становимся свидетелями небывалых событий. Привычно поскрипывавшее в медлительном качании колесо истории вдруг сделало первый видимый нам оборот и закрутилось, сверкая спицами, обещая и нас, молодых, втянуть в свой обод, суля движение, перемены — жизнь».
Признаки вольнодумства в обществе породили в истеблишменте антихрущевские настроения: критика сталинизма разрушительна для социализма, эту критику надо остановить. Хрущев почувствовал недовольство и стал, как говорят моряки, отрабатывать назад. Когда предложили переименовать сталинские премии, Никита Сергеевич возразил:
— А зачем? Да если бы я имел сталинскую премию, то с гордостью носил это звание.
6 ноября 1957 года он выступал на сессии Верховного совета, посвященной 40-летию Октябрьской революции:
— Критикуя неправильные стороны деятельности Сталина, партия боролась и будет бороться со всеми, кто будет клеветать на Сталина, кто под видом критики культа личности неправильно, извращенно изображает весь исторический период деятельности нашей партии, когда во главе центрального комитета был Сталин. Как преданный марксист-ленинист и стойкий революционер, Сталин займет должное место в истории. Наша партия и советский народ будут помнить Сталина и воздавать ему должное.
На встрече нового, 1957 года в Георгиевском зале Кремля Хрущев неожиданно провозгласил тост в честь покойного вождя.
Утраченный шанс
Хрущев был не в состоянии осудить саму политическую систему, которая сделала эти преступления возможными. Он не решился на серьезные реформы, которые стали бы продолжением линии ХХ съезда. Не мог себе представить реальную демократизацию, рыночную экономику или свободу слова, которую танками подавил в том же 1956 году в Венгрии. И для его окружения — людей необразованных и ограниченных, не представляющих себе жизни по другую сторону железного занавеса,— все это было каким-то проклятием.
А ведь если бы он дал стране экономическую свободу, то мог бы осуществить то, что позже удастся в Китае Дэн Сяопину, поклоннику советского нэпа. В деревне еще оставался крестьянин, умеющий и желающий трудиться. А в городах — искренне верящие в социализм молодые люди.
Не решился. Не переступил через социалистические догмы. И шанс был утрачен.
А в разоблачении сталинских преступлений видели одни неприятности, и ЦК занялся ликвидацией идеологического ущерба. Комитету государственной безопасности было приказано выявлять и арестовывать «клеветников» и «ревизионистов».
27 февраля 1964 года Твардовский записал в дневнике:
«Мне ясна позиция этих кадров. Они дисциплинированны, они не критикуют решений съездов, указаний Никиты Сергеевича, они молчат, но в душе верят, что "смутное время", "вольности" — все эти минется, а тот дух и та буква останется...
Их можно понять, они не торопятся в ту темную яму, куда им рано или поздно предстоит быть низринутыми — в яму в лучшем случае забвения. А сколько их! Они верны культу — все остальное им кажется зыбким, неверным, начиненным всяческими последствиями, утратой их привилегий, и страшит их больше всего».
Александр Трифонович тонко чувствовал настроения огромного партийно-государственного аппарата. Через полгода Хрущева отправят на пенсию…
Почему крупные чиновники не желали отречься от Сталина и после его смерти? А что же им было делать — признать на старости лет, что они трепетали перед преступником, погубившим столько людей и едва не погубившим страну? Это значило бы перечеркнуть собственную жизнь… А вот если Сталин великий, то и они великие.
Однажды в небольшой компании, где присутствовал член президиума ЦК Микоян, речь зашла о том, отчего медленно реабилитируют жертвы сталинских репрессий. Врагами называли громко и публично — да так, что это впечаталось в память людей! А оправдали незаметно для общества. Тихо. Словно стесняясь. Потому реабилитация воспринималась как нечто сомнительное и вовсе не означала осуждения тех, кто губил и преследовал невинных.
Вдруг Микоян поднялся с места так стремительно, что все обомлели.
— Почему мы,— сказал Анастас Иванович,— устраивали видимость судебного разбирательства вместо того, чтобы реабилитировать всех сразу? Потому что остерегались, как бы наш народ окончательно не уверился в том, что мы — негодяи.
Мгновение Микоян помедлил. Потом заключил:
— Негодяи! То есть те, кем и были мы на самом деле!
Тогдашние руководители не могли и не хотели все называть своими именами. И понятно почему: пришлось бы признать, что сама система закономерно ведет к массовым преступлениям, к которым и они лично причастны.
В результате общество не узнало и не осознало, что тогда творилось. Не ужаснулось! Не осудило преступников. И себя — за соучастие. Не извлекло уроков из трагического прошлого.
Чего не могут простить Хрущеву
Избавившись от Никиты Сергеевича, брежневское политбюро сформулировало идеологическую платформу, на которой сложилось мировоззрение целых поколений: ошибочно то, что делал Хрущев, а не Сталин. При Сталине хорошего было больше, чем плохого, и говорить следует о хорошем в истории страны, о победах и достижениях.
Поклонники Сталина осознали, что честный разговор о трагическом прошлом неминуемо ведет к полному развалу системы. То, что произошло после секретного доклада Хрущева о сталинских преступлениях на ХХ съезде, продемонстрировало слабость системы, которая держится только на вертикали власти.
Вот этого не могут простить Хрущеву! Оттого бранят, называя разрушителем государства! Стоит вытащить из этой вертикали хотя бы один элемент — безоговорочное подчинение власти, избавить страну от страха, дать людям свободу слова, и система рушится. Вот почему власти так важно, чтобы ее боялись, чтобы не звучали критические голоса, чтобы не было сомнений и дискуссий. От подданных власть желает слышать только долгие и бурные аплодисменты, переходящие в овацию…