Развитие одной речи

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 6

Фото: Устинов Александр / Союз фотохудожников России

Фото: The LIFE Picture Collection/Getty Images

Словосочетание «культ личности» с главной трибуны страны впервые прозвучало 25 февраля 1956 года. Оно входило в название сделанного в этот день закрытого доклада генсека ЦК КПСС Никиты Хрущева. Потрясением для делегатов съезда, а потом и для всей страны, гражданам которой тезисы доклада передавались на собраниях партийных и трудовых коллективов изустно, оказался не сам факт злодеяний — в той или иной степени уже известный,— а именно то, что главным и единственным виновником их был назван лично Сталин.

Юрий Сапрыкин написал о докладе, сопровождавших его обстоятельствах и последствиях, Ульяна Волохова собрала выдержки из выступлений трудящихся на собраниях 1956 года, посвященных разъяснению постановления ЦК «О преодолении культа личности и его последствий»

Съезд КПСС — ритуал, расписанный с точностью симфонической партитуры, смысл которого к концу советской эпохи как-то совсем потерялся: казалось, главная функция съезда — в том, чтобы он состоялся в назначенный срок. За двадцать шестым должен следовать двадцать седьмой, а если отмотать числовой ряд назад, можно вернуться к почти мифическим съездам РСДРП, кочевавшим по столицам Европы, и подтвердить этим обратным отсчетом: все в порядке, ленинским курсом идем. Что до самого события — его ход должен быть предсказуем, как смена времен года: латинские цифры в названии, члены Политбюро в президиуме, отчетный доклад ЦК и — отдельно — Центральной ревизионной комиссии, единогласно принятые постановления, бурные аплодисменты, переходящие в овацию, и кумачовые лозунги "Решения такого-то съезда — в жизнь!" на каждом углу великой страны, вплоть до следующего съезда, когда придется поменять на лозунгах цифру.

XX съезд не был исключением: делегаты заслушали и постановили, дополнили будущие учебники научного коммунизма установкой о возможности мирного сосуществования двух систем, приняли решение о прекращении производства в стране паровозов. Утром 25 февраля, в последний день работы съезда, когда делегаты уже готовились разъезжаться по домам с праздничными наборами, на трибуну вышел Никита Сергеевич Хрущев и начал очередной доклад.

Текст доклада, который был впервые опубликован 33 года спустя в журнале "Известия ЦК КПСС", по всей очевидности, не совпадает с тем, что произнес Хрущев: по свидетельствам присутствовавших, первый секретарь ЦК много импровизировал, говорил "от себя", выступление длилось более четырех часов (секретарь ЦК Соломенцев уточнил на выставке в честь 50-летия съезда — шесть часов, если с перерывом). Когда объявили перерыв, никто не аплодировал, все молча встали и вышли из зала, по окончании доклада не стали устраивать прений, просто проголосовали за постановление и разошлись.

Судьба доклада "О культе личности и его последствиях" построена на типичных для советской жизни парадоксах: Хрущев говорит о том, что и так многие знают: после того как арестовали Берию и начали выпускать из лагерей репрессированных, факты "злоупотреблений" и "фальсификаций" — уже не секрет, но, будучи оглашенными с высокой трибуны и получив иную, чем ранее, моральную оценку, эти факты кажутся невероятными, невозможными, непереносимыми. Это закрытый, почти секретный доклад, его нельзя публиковать — подготовленную Политиздатом брошюру тиражом в миллион экземпляров так и не напечатают, но его тезисы рассылают по всем парторганизациям страны и так или иначе доводят практически до всех взрослых работающих граждан. Его надо хранить, как государственную тайну, от посягательств и происков Запада, и даже странам социализма доверять нельзя — глав зарубежных компартий на закрытое заседание не зовут. И тем не менее на Западе он публикуется быстрее, чем успевает добраться до первичных партячеек: польский журналист Виктор Граевский подрезал копию у знакомой сотрудницы ЦК ПОРП и отнес ее в израильское посольство, остальное было делом техники.

Потрясение, которое переживают делегаты, связано не со списком преступлений, а с именем главного обвиняемого

В хрущевском докладе легко увидеть сегодня историческую закономерность, знак неизбежной смены эпох — или, напротив, импульсивное решение лидера-харизматика: и вправду доклад до известной степени был импровизацией, решение о том, что он будет прочитан и выступит с ним именно первый секретарь, было принято за день до открытия съезда. Но импровизация готовилась загодя — специальной комиссией во главе с секретарем ЦК Поспеловым — и вместе с тем не была делом окончательно предрешенным: Молотов с Ворошиловым до последнего дня настаивали на том, чтобы на съезде была дежурно отмечена всемирно-историческая роль предыдущего руководителя, и на этом все. На самом деле в решении рассказать делегатам о том, что за этой исторической ролью стоит цепь чудовищных преступлений, не было ни случайности, ни железобетонной закономерности — скорее прагматический расчет: как писал в воспоминаниях Микоян, "если мы этого не сделаем на съезде, а кто-нибудь когда-нибудь это сделает, не дожидаясь другого съезда,— все будут иметь законное основание считать нас полностью ответственными за происшедшие преступления". Хрущеву надо было не только отстроиться от генеральной линии предыдущего вождя, начать свою игру — но прежде всего вывести из-под возможного удара себя и окружение: сделать так, чтобы весь груз ответственности за миллионы смертей лег на тех, кто уже в могиле. Ну и потом становилось все более очевидным, что конструкция системы держалась на страхе и авторитете человека, открывавшего предыдущие съезды партии, нет его — и все разрешено. После 1953-го начались восстания в лагерях, вернувшиеся домой репрессированные партийцы пишут письма в ЦК, в воздухе висит ощущение усталости и смутного недовольства — и предположение, что "кто-нибудь когда-нибудь это сделает, не дожидаясь другого съезда", выглядит, мягко говоря, не беспочвенным.

В докладе, о котором должны узнать все, но никто не может говорить вслух, Хрущев говорит о вещах, о которых допустимо сказать, не ставя под сомнение "генеральную линию": партия здесь выглядит скорее объектом, коллективной жертвой массовых арестов и убийств, чем их естественным организатором, идеология под сомнение не ставится, ленинский курс очищается от искажений. В докладе ничего не говорится о коллективизации, раскулачивании, судьбе вернувшихся после Победы военнопленных, вообще террора, направленного против народов СССР в целом; главной мишенью репрессий, согласно Хрущеву, были партийные и армейские кадры, но и тут счет идет на миллионы. Их дела — фальсифицированы, обвинения против них — вымышлены, их признания получены под пытками, их расстреливали ни за что, и главным организатором этой кампании был лично Иосиф Сталин. Сталин теперь — уже не слава боевая, не юности полет, не "Ленин сегодня": это — архитектор террора, создатель фабрики массовых арестов, пыток и убийств, виновник поражений в первые годы войны, создатель светской религии с самим собой во главе (того самого "культа личности", который вынесен в заголовок доклада — как главный пункт обвинения). Собственно, потрясение, которое переживают делегаты, связано не со списком преступлений, а с именем главного обвиняемого — человека, который в массовом сознании по-прежнему наделен почти божественными всемогуществом, всеведением и чистотой.

Позже доклад Хрущева назовут одной из главных речей века, а отечественные консерваторы увидят в нем точку, с которой начался распад советской системы — впрочем, можно посмотреть на вещи и с противоположной стороны: не исключено, что расчет Хрущева и соратников оправдался, что попытка разоблачить культ отдельного божества при сохранении религии в целом продлила жизнь системы, которая рухнула через 30 лет не только по идеологическим причинам — но потому, что людям элементарно стало нечего есть. И тем не менее: в такого масштаба делах невозможно просчитать все последствия — след XX съезда протянулся через континенты и десятилетия. Доклад Хрущева вызвал первые за долгое время волнения в союзных республиках, которые пришлось подавлять силой — и уличные беспорядки в Тбилиси 56-го выглядят сейчас предвестием событий в Алма-Ате, Баку и том же Тбилиси конца 80-х. Доклад Хрущева расколол мировое коммунистическое движение, без него не было бы ни восстания в Венгрии, ни Пражской весны, а возможно, даже культурной революции в Китае. Доклад Хрущева вообще сделал возможным исследование сталинской системы; все, что написано на эту тему — от Конквеста до Энн Эпплбаум,— это развитие и конкретизация тезисов, которые, как бы это ни было удивительно, впервые были сформулированы советским партийным чиновником, прямым наследником Сталина,— и, называя вещи своими именами, соучастником его преступлений.

Но главное (хотя и самое непрямое, трудно формулируемое) последствие хрущевского доклада — в том, что после него многое стало можно. Это никак официально не объявлялось и не регламентировалось, но всеми чувствовалось: как будто проломили стену тюремной камеры и стало видно далеко во все стороны света. Это "можно" проявлялось не столько в политической сфере, и даже не в возможности "говорить правду" или "жить по совести" (такой не возникло), сколько в самом молекулярном составе воздуха, в появившихся невесть откуда надеждах и мечтах. Стало можно снимать другое кино и писать другие стихи, по-другому одеваться, дышать, жить. Это расширение пространства свобод, как и сам доклад, было половинчатым и непоследовательным и вскоре во многих отношениях оказалось свернуто — но и его след протянулся на годы: Михаил Горбачев, обсуждавший доклад с активом Ставропольского крайкома ВЛКСМ, Александр Яковлев, присутствовавший в зале во время доклада, публицисты и экономисты, готовившие следующую оттепель,— это люди, чей образ мыслей сформировался благодаря XX съезду, и то, как благодаря им изменился мир, тоже можно считать его итогом. Ну и потом — как посчитать, сколько людей вышло на свободу, сколько не попало в лагеря, сколько осталось в живых; как это посчитать, чем можно измерить? И все, что для этого потребовалось,— сказать несколько слов, которые не всегда потом даже можно было повторить вслух, назвать убийство убийством, преступление преступлением, зло — злом. Как напишет позже один из людей, чьи книги, чей человеческий подвиг стали возможны благодаря XX съезду, "одно слово правды весь мир перетянет" — и утром 25 февраля 1956 года именно это и произошло.

Юрий Сапрыкин