Реальность есть. Проекта нет

О проекте "русского мира" в последние месяцы говорят все реже. Что бы это значило?

Леонтий Бызов, ведущий научный сотрудник Института социологии РАН

О состоянии "русского мира" как внутри, так и вне России доносятся в последнее время тревожные вести. Сторонники ДНР и ЛНР уже открыто выражают свое недовольство Москвой, так как "вынуждены расплачиваться за замороженную в решающий момент "русскую весну"", а Москва отмалчивается — не то что бы свернула проект, но будто отодвинула его в сторону. Официальная риторика, связанная с "русским миром", заметно потеряла в зажигательности и все больше объективируется, вследствие чего фразу министра иностранных дел РФ Сергея Лаврова, оброненную в начале года: "Русский мир — это объективная реальность",— можно считать лейтмотивом наступившего политического сезона. Реальность есть, идеи в обществе витают, но что с ними делать — непонятно, причем непонятно прежде всего самой власти. Реальность есть — проекта нет.

Что, собственно, произошло? Отчего разброд в строю? Просто оказалось, что "русский мир", он, как и Россия,— политически и идеологически расколот. Пока истинный патриот Кадыров проклинает Сталина за геноцид и массовые репрессии, другие истинные патриоты ставят вождю памятник в Пскове. Кто из них и что понимает не так? Кому Москва может отказать в своем "мировом" гражданстве?

Вообще попытка объединить "русский мир" в какой-то политический проект из раза в раз доказывает свою утопичность. Политически "русский мир" как раз и является утопией, или, по меткому выражению Льва Гумилева, химерой. Химеры всегда возникают, когда что-то не получается у людей — построить свою нацию, провести модернизацию, жить как на Западе,— и нужно объяснить себе, почему не получилось. Объяснения, по традиции, ищутся на дальних подступах к реальности — в ментальности, духовности, культурном коде...

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Разумеется, они плохо согласуются с тем, чем люди живут и как себя ведут. Чуть более двух лет назад в Институте социологии РАН был завершен проект "Русская мечта", в ходе которого наши респонденты назвали базовыми цивилизационными характеристиками "русского мира" следующие: православие, сильную централизованность, имперскую внешнюю политику, духовность в противовес меркантильности. Существенно, что эти четыре императива мыслились именно как "мечта", то есть то, чего не хватает, о чем тоскуют в повседневности. Но у мечты есть еще и свойство необязательности: мало кто готов сражаться за нее до конца, тем более умереть. Одно дело, если за химерическими словами стоят те, кому нечего терять, как дезертировавшие с фронта солдаты в 1917-м, и другое дело, когда их воспринимают современные россияне, которые дорожат продовольственной корзиной, считают льготы и прибавки, знают, что-где-почем. Для них мечта — это факультатив, если хотите, театральная поза. И здесь количество сторонников "мечты" мало о чем говорит: пусть, согласно нашим опросам, ценности русского мира в их радикальном прочтении дороги и милы 30-35 процентам населения страны, то есть большому числу россиян. Но степень преданности им, последовательность их воплощения в жизнь собственными силами остается крайне умеренной, если не сказать декларативной.

Повороты к "русскости", сопровождающиеся, как правило, политическими "заморозками", в нашей истории случались с завидной периодичностью. Из не самого давнего прошлого можно вспомнить и последнее десятилетие царствования Николая I, и "победоносцевскую реакцию" после цареубийства — 80-е годы XIX века, ну и, конечно, послевоенные годы ХХ века, вплоть до оттепели. Занятная особенность: комплекс представлений, связанных с понятием "русской идеи", в России постоянно готов к актуализации — такова на самом деле наша "объективная реальность". И здесь мы подходим к важному моменту: то, как этот комплекс сыграет в конкретный момент, зависит не от его содержательности или характеристик (он всегда довольно-таки размыт), а от воспринимающей стороны — социально-экономического и социально-психологического состояния населения. Иными словами, "русская идея" всякий раз проверяет здравый смысл, присущий русскому (и российскому многонациональному) народу, на прочность.

Я, вероятно, выскажу не самую популярную мысль, но замечу, что к очередной проверке мы подошли относительно подготовленными и переживаем ее гораздо более цивилизованно, чем могли бы (чтобы согласиться с этим тезисом, нужно всерьез погрузиться в исторические параллели и сравнения). В либеральной среде принято оценивать 2000-е как "время упущенных возможностей", точно так же, как в консервативной среде считать 90-е "лихими и бандитскими". Обе эти оценки не вполне справедливы. Глядя из дня сегодняшнего, я бы назвал 2000-е очередной "Россией, которую мы потеряли", но которая, впрочем, оставила нам полезное наследство, еще не забытое и не промотанное до конца.

Институт социологии РАН на протяжении десятилетий отслеживает ценностную эволюцию российского общества, и аккурат в 2001-2002 годах мы выявили феномен "неоконсервативной волны" в настроениях соотечественников. Тогда еще мало кто верил, что она окажется такой масштабной, однако время подтвердило наши прогнозы: вплоть до рубежа 2011-2012 годов "неоконсерватизм" был в центре российской политической жизни. Что это за явление? Лучше всего оно описывается по контрасту с консерватизмом архаическим — родственником и побратимом "русской идеи". Скажем, неоконсерваторы настаивают на самостоятельности экономики и освобождении ее от госрегулирования, а консерваторы, напротив, отводят экономике роль служанки более высоких сфер — религии, морали, политики. Неоконсерваторы так или иначе дружат с правом и согласны, что оно выражает некие универсальные формы социальных взаимоотношений, гарантирующие стабильность. Консерваторы уверены, что юридические порядки должны иметь "национальный" характер и могут меняться по необходимости, нарушая эту самую стабильность... И так далее, и тому подобное. Собственно, неоконсерватизм — это и есть требование стабильного порядка, которое успело поднадоесть нам в 2000-е. Однако с сегодняшних позиций и это требование, и возникший вокруг него компромисс умеренных государственников либеральной ориентации и таких же умеренных государственников-патриотов воспринимается уже как очень большое достижение той эпохи. Именно оно явилось залогом и способом преодоления вечного раскола на "белых" и "красных", "своих" и "чужих", свойственного российской политической системе. Неоконсерватизм стал идеологией "новых средних" и заставлял власть придерживаться некоей разумной середины: и радикальные левые, и радикальные либералы, и радикальные консерваторы публиковались в определенных изданиях и выступали на некоторых площадках, но оставались персонами нон-грата, "городскими сумасшедшими", которых можно слушать, однако необязательно воспринимать всерьез.

Увы, на рубеже 2011-2012 годов свершилась тихая революция: равновесие было нарушено, компромисс оказался под угрозой. Власть допустила усиление позиций и присутствия в публичной сфере радикалов-консерваторов, пожалованных членством в различных "изборских клубах" и переставших считаться "безумцами". Это вызвало далеко идущие процессы в элитах — умеренные либералы почувствовали себя обиженными, средний класс оказался в растерянности, идеологический раскол вновь стал ощутим. В этот момент и замаячила опять "русская идея", предвещая стране очередные годы странствий в погоне за миражом.

Однако, заметим, раскол пока не привел к разлому — он встречает некое здоровое сопротивление среды. И кто же сейчас сопротивляется радикальным консерваторам, если сторонников европейского выбора, либерализма в стране менее 10 процентов? Похоже, консерваторам сопротивляются как раз неоконсерваторы — тот специфический слой "умеренных и средних", сформировавшийся в России в 2000-е. Он обширен и пока еще силен, ему есть что терять, и он не слишком мечтателен. Это нетипичная для России социальная реальность, с которой власти приходится считаться, объективируя тему "русского мира", обижая радикалов из ДНР и ЛНР и оставляя шанс для новой перегруппировки элиты — повторной стабилизации страны.

А что же "русский мир"? Да пусть он существует как раздражающий или вдохновляющий фактор, главное, чтобы вне сферы политики. Правильнее всего считать его культурным явлением — сложным, не терпящим диктата и располагающим к диалогу. При таком подходе наша "мечта" еще может стать национальным достоянием, пригодным не только для внутреннего потребления, но даже "на экспорт".