Попурри

Новый год в "Огоньке" традиционно начинается с рассказа нашего постоянного автора

Сергей Каледин. Посвящается К.Д.

Новый год не задался. Три моих садовых товарища-собутыльника в связи с преклонным возрастом отъехали на тот свет — Старче, Грек и Васин. Впрочем, Грек еще под вопросом. В Москве, правда, на смену им приплыл ко мне новый приятель. Полковник Рабинович. Владимир Соломонович. Авиационный оружейник. Сейчас готовится к европейской Олимпиаде в Ницце — эстафета четыре по двести кролем. В старшей группе. Медали ему уже некуда вешать, но он намерен привести из Франции еще.

Но более он гордится одиннадцатью боевыми вылетами на ИЛ-2 стрелком. Удачные полеты четко комментирует: "Стрелять из турельного пулемета назад, если мессер зашел в хвост, можно, но только через свой киль — хвостовое оперение..." Слушатель Академии Жуковского, он был на плановой войсковой стажировке с декабря сорок третьего по январь сорок четвертого.

А добил он меня на своем 92-м дне рождения стрельбой по-македонски, с двух рук: водку запивал красным полусладким, а потом непременно покурить. В долголетии своем видит только две прорехи: умерли и любимая жена, и первоначальные друзья.

Сижу на даче, размышляю о бренности сущего, печалуюсь...И тут Лев Додин позвал во Францию на премьеру реанимированного после тринадцатилетней паузы "Гаудеамуса" по моему "Стройбату". И одно к одному — Димка, сын, вдруг прорезался — позвонил из Монреаля:

— Ты знаешь, что "Гаудеамус" в Париже в конце марта? Если поедешь, и я прилечу. И подарочек тебе сделаю.

...В самолете мне стало не по себе: лечу в Париж пенки снимать, а сам год уже ничего не делаю, груши околачиваю. И в самолете начал "Попурри", опереточную болтовню — что слюна на язык принесет. Для разгона про сестру Ленку, про ее бывшего мужа Вована. Как Ленка, страшась одиночества, при первом же знакомстве с Вованом на выпасе собак в ответ на его тугое заикание: "Д-давай с-сойдемся" — тут же согласилась.

Все было как у людей. Белое платье, отутюженная зажатая родня из Савелова и эксклюзивный самогон на золототысячнике, одобренный самим Владимиром Солоухиным — свадебным генералом. Солоухин познакомился с Ленкой в журнале "Наш современник", где она работала секретаршей, правда, недолго, ибо настойчиво путала адреса авторов при рассылке им корреспонденций. Владимир Алексеевич Солоухин, к примеру, получил от нее такое: "Многоуважаемый Овидий Абрамович..." Солоухин, патриарх русопятства, но дядька с юмором, самолично пожаловал в журнал, представился кощуннице: "СОлОухин Овидий ОбрамОвич". Ленка пискнула: "Ой! А мы вас на журфаке проходили..." Солоухин размяк: "ТОгда зОвите Овидия ОбрамОвича в гОсти".

И зашел на свадьбу мимоходом в тренировочном костюме "Адидас" и шубе на бобрах, заимствованной у кустодиевского Шаляпина. Вместе с ротвейлером Дуней: "Я пО-прОстОму, пО-сОседски". Дуня, расталкивая тяжелыми боками притихших гостей, ушла в спальню, где и улеглась на постель новобрачных.

...Париж. Подхожу к отелю. Навстречу Димка из магазина авоськи тащит: багет торчит, бутылки звякают. Сам здоровенный, веселый — сорокалетний. Не виделись мы три года, перебрасываясь редкими эсэмэсами. Простой в наших отношениях был и покруче — до пяти лет. Он считал, что я должен его любить за сам факт рождения, я же настаивал на другом раскладе: моя любовь возможна только через уважение, чего, увы, маловато. Сделай так, чтобы я тебя зауважал, а потом и с чувствами разберемся: все ж таки не по жопу деревянные. А голимую любовь пусть тебе еврейская родня выказывает, благо она в изобилии.

...На ресепшене мне на шею бросилась обалденная дева, зеленоглазая красотка с родинкой на щеке, лопочет по-французски: "Месье КаледИн! Серж! Бонжур".

— ?..

— Подарочек вам, папаша обещанный, на старость.

— А имечко-то мамзель, пардон, какое носит?

Красавица отлипла, взяла театральную паузу.

— Имечко? Я Настя Каледина. Внучка твоя.— И стала по-шустрому стирать развратную помаду.

Мама родная! Три года тому это было пухлое дитя, а шесть лет назад я сажал ее на горшок.

— А чего вы так отощали-то, папаша? И глаза просели. Не болен часом?

— В бассейн хожу и калории считаю. Чем занят, сыне?

— Собаками торгую по белу свету. До Кореи добрался. В Китай намерен.

— Для жратвы?!

— Вы тлен и прах, папаша! Институты контактов — любовных, супружеских, дружеских — разваливаются, все перебрались в интернет, голубеют, лесбуются, рожать прекратили, а в живой теплоте все равно нуждаются. На псоу во всем мире спрос растет с каждым годом.

Мне его бизнес животноводческий, по правде говоря, никогда не нравился. Купил по дешевке, продал с наваром — эка радость! Я сам спекуляцией на Пятницком кладбище занимался и помню ее мерзкую оскомину. Покупал у метростроевцев мрамор по трешке, а клиентам впаривал по тридцатке. Даже старух убогих не щадил: цену собьешь — коллеги осерчают.

Вот если бы ты, сыне, питомник учредил, как спервоначалу собирался: рожал щенков, растил, воспитывал, а потом загонял втридорога — честь тебе и хвала! А просто ушлость коммерческая?.. Мало радости.

Ну черт с ней в конце концов, с торговлей! Пошла у тебя купля-продажа. И семья состоялась. Хорошо. Но мало. Что-то нужно еще ВЫ-ТВО-РЯТЬ!.. Вспомни, к примеру, как ты с главным террористом — как его?.. шейхом Ясином, которого взорвали,— интервью делал для "Московского комсомольца"! Ведь полетел к нему в логово, не побоялся! А если бы он, слепая сволочь, прознал, что ты израильтянин? Запросто мог усекновение главы обеспечить. А какое у тебя было тогда настроение: летать хотелось! Или когда вел в прямом эфире "Солдатский перекресток" в Тель-Авиве? Тебя же по голосу на улице узнавали! Короче: ни отменная семья, ни пухлое бабло ТЕБЕ творчества не заменят. Без него — сухота и сердцу остуда. Кранты! Точка!

...А сейчас, когда он порассказал свои планы, я призадумался: не слишком ли круто редактирую его жизнь? Вон у него в проекте — лагерь для подростков в Испании, куда он перебирается осенью на ПМЖ, типа бойскаутского, только поинтеллектуальней.

— А кто тебе разрешит детьми командовать без диплома? У тебя же шесть классов!

— Только не надо напраслину возводить на родного сына. Семь классов! Правда, не оконченных. Найду партнера с дипломом. Обычное дело, папаша.

Чудны дела твои, Господи! Помню, его дядюшка, богатей, вещал унылым речитативом: "Из Димы никогда бизнесмен не выйдет, зато у него будут красивые дети". Я, дурак, его еще слушал. Нет, дети у Димки получились. Трое, красивых, растут по науке, учатся то в Испании, то в Германии, тараторят на всех языках. Меня озолоти — на такое плодородие не подпишусь. А он справляется. Ладно дети, бизнес у него пошел! Рахитом был, а ходит.

...А в гостиничном апартаменте на огромной сковороде, которую Димка приволок из Канады, трещат бараньи ребра по-сицилиански. Настенька, утомленная перелетом, посапывает на диване, свернувшись кренделем. Вечером у нас премьера.

А за окном Сена. Чайки кричат прокуренными голосами. Негритос в красной бабьей шапке на лавочке гитару теребит. Клошаров, правда, не видать. Одни китайцы с фотоаппаратами.

— Настасья, кисонька, просыпайся... Пойдем спектакль поглядим. Чего там дед напортачил.

Новая премьера хорошая, но... все "солдаты" с волосами, а прежний состав был бритый налысо десять лет, пока "Гаудеамус" колесил по белу свету. Три артиста успели даже натурально полысеть, так и не отрастив волос. Во-вторых, мат ушел из спектакля. Стройбат без мата?.. Хотя я и сам теперь матерюсь с оглядкой на закон.

Из прежних артистов осталась только блистательная Машка Никифорова, незаменимая, хотя и разжирела дальше некуда! Во время "тех" гастролей мы были с ней не разлей вода.

После первой премьеры в Париже наш посол позвал весь "Гаудеамус" в гости. С утра артисты наводили марафет, девки мыли шеи под глубокое декольте. А нам с Машкой мыть особо нечего, мы загулялись, припозднились.

— Опа-аздываете, автор... — благодушно пожурил меня посол Юрий Алексеевич Рыжов, знаменитый демократ, авиационный академик.— С премьерой, Сергей! Как вас по отчеству?

— По отчеству?.. Каледин.

— Понимаю. А по батюшке?

Отчество я забыл. После ночного банкета и гулянья по Парижу.

— Каледин... Сережа.

Окружение заинтересованно притихло. Защелкали фотографы, включилась кинокамера. Слава богу, Машка была под боком. Деланно улыбаясь, прошипела на ухо сквозь зубы: "Евгеньевич, мудила".

Во время спектакля я наблюдал за внучкой. И когда рояль в эротическом эпизоде взмыл в небеса под музыку Моцарта, Настя догадалась, что делали на фортепиано солдат с библиотекаршей.

Выхожу на поклоны. Настя в первом ряду хлопает, смеется, хотя смешного, прямо скажем, в "Гаудеамусе" маловато. Больше всего ей понравилось, думаю, что я был на сцене рядом со знаменитым Додиным.

Слез со сцены и сразу за свое — педагогировать:

— Настя, сейчас фуршет. Артисты подопьют — начнут кадриться. Начну-ут! Запомни: красота не достоинство женщины, а особенность. Не спекулируй! Будь умной!

Только я перевел дух, рядом с Настей возникла дорогостоящая седая дама иностранной выделки. Загадочно улыбается. Джоконда престарелая. Быть не может! Га-аби?

— Да-да, это я, Габи...— неподражаемым прежним голосом сказала дама. — И та же восхитительная голубая жилка забилась на ее виске. "Так здравствуй поседевшая любовь моя, пусть кружится и падает снежок..." Габи в Берлине была на премьере Додина "Коварство и любовь" по Шиллеру и теперь гоняется за его спектаклями по белу свету.

— Поздравляю с премьерой,— сдержанно сказала Габи.— Дас ист вундербар! — И спохватившись, раздула ноздри.— Но это не ты, а Додин! Зачем ты смеешься?!

— Вспомнил, как ты меня ругала за... за половое невнимание: "Тело мое женское горит, здоровье портится..."

— Дур-рак.

— Да-да,— всунулся Димка, чтоб замять зреющую свару.— Я в Амстердаме слушал Хворостовского — Онегина. Такой "вундербар", я тебе дам! Дворовые девушки — все пьяные. Татьяна Ларина по полу катается. Снег, секунданты...

— Габи, проверь мою внучку на немецкий язык. Она мне голову морочит: пять языко-ов знаю!

— И еще иврит хочу,— сказала Настя.— Но мама с папой не дают. Они оставили иврит себе для секретов. Все равно выучу, я же почти еврейка.

— Габи еще больше еврейка, а иврит не шарит.

— Шшайсе! — взвилась Габи, как это было сто лет назад, когда я ее подкалывал на больную тему. И на всякий случай обернулась: не услыхал ли кто.

Додин помахал ей: иди сюда!

— Айн момент! — Она ткнула воздух указательным пальцем. Тем же самым недлинным конусным пальчиком — обворожительным.— Шпрехен зи дойч, Настя?

На банкете Димка, отпустив Настю в вольное плавание, "лечил" свою возлюбленную Машку Никифорову — склонял ее сыграть за малую мзду в коротком фильме, который намерен сочинить и продюсировать. Если, конечно, его песий бизнес не зачахнет. Я влез с советами. Машка заорала на весь банкет хриплым басом: "Уберите писателя!" А Димка поглядывал, как там Настя, ибо ее осадили сразу трое "солдат", один другого краше.

— Ох, нанесут урон скоро нашей девочке,— пробормотал он, почесывая темя.

— Нанесут,— авторитетно кивнула Машка.— На то мы и девочки.

Мы с Димкой переместились поближе к Насте. Ее обрабатывал уже только один "солдат", но основной — "рояльный".

— Мне все очень понравилось, только... — Настя наморщила отполированный лобик,— только зачем вы с библиотекаршей влезли на фортепиано? Я думала, вы будете делать секс, но вы полетели.

Рояльный смутился, покумекал, прикинул ее возраст и, потеряв интерес, отвалил.

Мы проводили Габи до такси.

— Устала. Было много окружающих. Ауфвидерзеен. Ты будешь в Берлине, негодяй? Ты обещал.

— Когда обещал?

Но Габи уже умчало авто.

— Тоже любви хочет,— сочувственно сказал Димка.— Тяжелая у вас жизнь, папаша.

Машка на персональном такси, выделенном ей за перевес, довезла нас до гостиницы, но гудеть с нами не стала. Настя рухнула в люлю — ей рано вставать: она летит к школьной подружке в Гамбург. А мы с Димкой продолжили колобродить. Выясняли отношения. Сначала толерантно. Потом, осыпанные алкоголем, перешли на бестолочь: ругались, смеялись, снова бодались, под занавес даже всплакнули.

— Все, отец! Вторая ночь без сна. А твоим советом — помощников брать из сектантов — я воспользовался. И ни одной об...ки за три года!

...Хм, поумнел ребенок. Если дело так пойдет, глядишь, и наши отношения из двоюродных в нормальные перерастут. Через три часа он позвонил.

— Я в трезвиловке.

— Не понял?..

— Настю посадил, а потом меня посадили: в пьяном виде нельзя на аэродроме, тем более с ребенком.

— И что теперь?

— Велят спать два часа в кутузке. Потом отпустят.

Ну, слава тебе, господи, все в порядке. Внучка летит, сынок сидит. Все при деле. Бывали у нас закрутки и почище.

В начале века был я на книжной ярмарке во Франкфурте. Даже выступал вместе с Гюнтером Грассом. Получил два гонорара: свой и за Люсю Улицкую. Прилетел Димка. Морду морщит: плохо я одет. Больше всего возмущался башмаками "ручной работы", зашитыми экстренно через край Васиным в деревне накануне Парижа. Повел меня в магазин. Приодел. Башмаков, правда, моего сорок шестого размера не нашлось. Кепку, говорит, забыли. И в примерочной попросил: "Оторви бирку у кепки — своруй якобы. У них здесь глаза нет. Ну прошу. Для хохмы: чего будет? Потом заплатим. Скажем, забыли". Я оторвал бирку, расплатился, кроме кепки, гуляем по этажам. И уже в дверях меня за локоток очень вежливо паренек темноликий берет. Детектив такой-то. Пройдемте. Что у вас в правом кармашке? А в правом кармашке у меня бирочка. Стали шмонать, очень вежливо — под протокол. А у меня при себе гонорары — куча денег! И билет на Москву через два часа. Полицаи удивлены. А мальчик кто? Сын. Мы русские. Папа из Москвы, я из Израиля. Папа очень известный писатель. На ярмарку приехал. Менты уважительно кивают. Димка — им книгу Гюнтера Грасса с дарственной надписью сует.

Детектив прочел надпись, уставился на мои ботинки, задумчиво переглянулся с коллегой. Менты теребят мой членский билет ПЕН-клуба. И вспорхнули родные слова: руссише мафия, группен. Меня объял ужас. К Димке шагнул мент с наручниками.

— Хенде!

Димка попытался улыбнуться.

— Простите, тятя.

— Убью, падла.

Щелкнули смыки на его запястьях.

— Не виноват я, батюшка...

— Переводи, сволочь! Подробно. Господа полицейские. Товарищи. Вы неправильно нас поняли. Я хотел поставить эксперимент как журналист. Гюнтер Грасс просил. Он бы сам, но его все знают. Как работает служба безопасности. На живом материале. Хотел выйти, а потом расплатиться.

Менты усмехнулись. Конечно, не поверили, но сделали вид, что вникли,— уж больно у папы с сынком видок от страха обхезанный. Все вернули, отпустили. Убить Димку я не мог: сил не было.

...Через день вернулась Настя. Очень смеялась над папашей-пьяницей. Смешливая девочка.

Прощаясь, Димка напомнил:

— Не забыл: мне сороковник одиннадцатого августа? Жду в Барселоне.

— Не обещаю. Родня понаедет — я с ней на одной поляне завяну. Да и что за праздник — сороковник?! Это же не сороковины. Приезжай на дачу — отметим.

— Тогда сделай мне подарок — напиши про маму.

— Интересное кино. Мама твоя, а писать — я!

Лучше я про Габи напишу... В 76-м ехал я в тесном автобусе с Пятницкого кладбища в грязной робе, кирзе, с красной пиратской косынкой на голове — забыл переодеться. Пассажиры от меня отстранялись. А неподалеку стояла изящная девица в бежевом комбинезоне на молнии, расстегнутой до неприличия. Девица несла загадочную улыбку, глядя, как от меня отшатываются люди. Мне моргнула удача — я вышел за ней. Работаю могильщиком. Учусь в Литинституте. Она из ГДР. Журналистка. В командировке. В Берлине муж, дети.

А у меня в Бескудникове — разведенная жена. И что ж теперь — упустить птицу заморскую?! Боже, правый, помоги! И он помог. Габи поехала со мной к Липе. Первый Басманный переулок, дом 5/20, квартира 75, четвертый этаж.

В этом доме я жил с нуля до восьмого класса — до новой квартиры на выселках. Но и дальше большей частью обретался у Липы. Липа меня закармливала. Я орал, что "жирным девки не дают, я уже в портки не влезаю!". Липа на визг внимания не обращала и на швейной машинке "Гритцнер" расставляла мои брюки, по нарастающей, клиньями разных цветов.

Так длилось долго, пока разум не стал ее покидать. Решено было сдать ее в богадельню.

...У Липы только что был врач. Из Литфондовской поликлиники! Добрейший Анатолий Исаевич. По особой просьбе моей мамы Томы — Липиной младшей дочки.

Липу в тот день пасла старшая дочь, тетя Люся, размашистая бой-баба с седой, как у Райкина, прядью. Тетку я любил за биографию, заливистый смех и мат, которым она, бывший прораб торфяника, владела виртуозно.

Липа врачом осталась недовольна.

— Какой-то он худенький, ножки тонкие.

— Но-ожки то-онкие?! — еле выдохнула разъяренная тетя Люся.— Я тебе дам "ножки тонкие"!.. Ножки тонкие, зато х... толстый! Прошу прощения, Габи.

— Лю-юсенька! — Липа всплеснула руками, как барышня.— Такие слова! При детях.

А Габи ликовала. Русский скандал! Конфликт! Как у Достоевского!

Тетя Люся с лету предложила незамедлительную международную выпивку. Габи — за, я — за. Но дальше-то что? Тетя Люся сегодня ночует у Липы и, стало быть, хата занята.

Но!.. Юрик был дома. Юра Гольцман, отличник, к которому я был когда-то прикреплен как отстающий по арифметике. Он вытянул меня из прорвы и, сделав начальное добро, споспешествовал и в дальнейшей, уже половозрелой, жизни: в отсутствие предков за недорого уступал мне свою комнату — для любви. А потом и строгая Липа, вечная гимназистка, считавшая пустопорожний секс блажью, разрешила мне принимать барышень в ее квартире! Но к ночи исправно стучала в дверь: "Одиннадцать часов! Моссовет запретил. Пора заканчивать".

Я вернулся с алкоголем и ключом от Юрика.

А Габи с тетей Люсей тем временем спелись.

...Утром я ликовал! И было с чего! Габи, коммунистическая Габи, верная жена и добродетельная мать, капризно заявила: "Хочу еще". Но, оказывается, подразумевались отнюдь не сексы. Габи хотела на четвертый этаж к Липе, к тете Люсе. Она хотела воочию увидеть советскую богадельню в действии.

Все совпало — именно в этот день мы сдавали Липу в наиболее пристойный дом престарелых.

Подтянулся Вован, сестрин муж, мой зять Мижуев. Лифт не работал. Своим ходом Липа идти не могла. Мы с Вованом усадили ее на стул, она закурила "Беломор", и мы спустили Липу во двор, где она не была лет десять.

Во дворе "лясы" снялись с насиженных мест, потянулись к Липе — поприветствовать. Липа по-барски, как курей, отогнала старух:

— Ступайте, ступайте...

Вован пошел ловить такси. Липа задумчиво проводила его взглядом.

— Габриэлла, кто этот лысый человек в очках?

— Дас ист муж Хелены.

— А Хелена кто?

— Внучка твоя,— сказала тетя Люся.

— Вну-учка? — Липа недовольная своей несообразительностью, поплевала на окурок, передала мне, чтоб не на землю, и громко сказала, чтоб слышали "лясы":-- Значит, он внук! Сережа, дай ему денег из наших облигаций! Пусть кофту купит. И штиблеты на осень.

— Чего-чего? — насторожилась тетя Люся.— Каких еще облигаций?

Липа прокололась: ее облигации были у меня в секретном управлении.

Тетя Люся задумалась на мгновение: раздувать ли кадило на людях?

Вован пригнал такси.

— Вова-ан,— очень почтительно, с прононсом сказала Габи.— Майн бриль капут. Очки не работают.— Достала футляр.— Упал винт палочки, которая берет ухо. Винт есть. Хелфен зи мир. Помогите.

— Я н-не В-вован,— набрякнув, выдавил Вован.

— Он Володя,— спешно перевел я.

В такси Вован крохотной отверточкой привинтил отпавшую дужку к очкам.

— Не обижай его,— шепнула мне Габи.— Он имеет свое несчастье. Обещай.

И как Габи догадалась? Сначала она мне показалась просто романтичной иностранкой, любопытной дурой.

В доме престарелых у Липы отобрали пенсию, предоставив отдельную чистую палату.

Знакомиться с новенькой приползла бесноватая старушонка, стриженая налысо, потеребила Липу:

— Вставай, парень. Чего-то ты залежался, застой кровя получишь.

Липа открыла глаза, виновато засуетилась:

— Встаю, встаю...

Мимо Габи неспешно прошел крупноразмерный таракан.

— Майн гот! — вскричала Габи, устремляясь за ним.

Тетя Люся оторвалась от заполнения больничных бумаг.

— Мама, а что все-таки с облигациями?

Но Липа не ответила. Ее уже не было.

Вечером тетя Люся по телефону послала меня из-за облигаций далеко-далеко и не пришла на похороны Липы.

А мы с Габи влюбились. И она крутанула гайку против резьбы. Развелась с мужем, заключила контракт с АПН на три года и переехала в Москву.

Это была еще та любовь! Злому татарину не пожелаю! Ревность, упрямство, коммунячья тупость, рыдания...

— Твой Гитлер дитя! — орал я, — по сравнению с нашим рябым уродом! Гитлер чужих душил, а Сталин СВОИХ пятьдесят миллионов заморил!

Габи теряла дар речи, один раз упала в обморок.

Но в основе была любовь, нежность, сочувствие, взаимоподмога. И, конечно, сексы, которые мне не доводились прежде. И еще я балдел от ее бесстрашия.

У Габи было неоконченное училище при "Штази", откуда ее выгнали за то, что сломала нос преподавателю конного спорта, который ее сдуру возжелал.

...Через неделю я уже был на даче. Позвонил Димка.

— Про маму написал? Ты обещал.

За Лялю печется, мою первую жену. А мы с ней не общаемся порой десятилетиями.

— ...Три года жили и — голяк, ни слова доброго за всю жизнь! Напиши хотя бы про катер на Кольском, как вы тонули. Как ты испугался, а она нет. Ведь было?

— Ну было... Я ж для "Огонька" пишу, не могу обо всех! Не влазит.

— Сократи Габи.

Ну уж нет! Габи я сокращать не буду. Габи из-за меня страдания претерпела.

...Для привычной жизни у Габи постоянно не хватало денег. И она, коммунистка, сотрудник АПН — филиала КГБ, решила разбогатеть. Привезла из Берлина десять пар джинсов и тайком от меня дала их для реализации электрику на работе. Тот их "потерял". Габи — в ментуру к знакомому майору, с которым делала интервью. И майор помог: ее вызвали к директору АПН. Следом к партайгеноссе Шульцу — партийному секретарю посольства.

С вещами на выход! Вон из Москвы! В Берлине будем разбираться.

Я был в бешенстве от ее тупой дури, но сейчас ее били — надо спасать.

В загсе поженить нас отказались.

Габи закусила удила. Забеременела. И снова без согласования со мной.

Беременность, тяжелая, нарастала, но немцы были непреклонны: кыш из Москвы.

У Габи разыгралась щитовидка.

В Боткинской ее заперли в свинцовый каземат — облучали. Питание через кормушку, свидания запрещены. Она выкинула. Вернулась отощавшая, полулысая, несчастная, без сил.

— Уезжай, Габи. Это пидорье добьет тебя.

Но даже изнеможденная, обессиленная, Габи не забывала о главном:

— Ты будешь далше обнимать женщин, а я, старая болная корова, буду даваться некому.

Габи стала медленно собираться. Ее все жалели: и моя мама Тома, и папа Женя, и Ленка, и Вован, тьфу, Володя, и даже суровый мой садовый собутыльник Васин. Он зарубил для Габи последнюю куру, "любимую, экологически чистую,— на бульон".

Васин был знаком с Габи давно и... досконально.

Зашел как-то ко мне на участок опохмелиться.

— Сере-ега, е.т.м.!..

— Гутен таг,— улыбаясь, сказала Габи, выходя из-за куста сирени с букетом сирени.— Я есть Габи.

— Не понял... непосредственно... — Васин попятился.

Ибо Габи была голой.

— Не падай, Петр Иванович! — крикнул я с крыльца, наблюдая сцену.— Она солнечные ванны принимает. Для здоровья... непосредственно.

Я подарил Габи, что было лучшего: старообрядческую икону, которой мой прадед благословлял Липу с дедом на брак.

Прошло десять лет. Волосы у Габи отросли, здоровье наладилось.

Рухнула стена. Габи обзавелась адвокатом-зверюгой из местных правозащитников и подала заявы на посольство в Москве, "Штази" и коммунистов. Они виноваты в смерти ее ребенка, из-за них она лишилась либидо, ее довели почти до смерти.

Адвокат-садист, не торопясь, с мучениями, стал выгрызать матку у попавших под закон о люстрации ее недругов. Габи не пожалела даже ветхого, на костыле, партайгеноссе Шульца.

От Габи откупились огромной компенсацией и большой, не по годам, пенсией, признав инвалидом преступного режима.

Потом Габи села на круизный пароход, закадрила грека-капитана и жила с ним в Афинах, пока капитан с трудом не уполз в свою изначальную греческую семью.

Габи разыскала меня в Израиле. И я с двумя чемоданами, набитыми гуманитарной помощью от Димки, по дороге в Москву приперся в раскаленные Афины.

В качестве диссидентки Габи была нелепа. Про свободу и демократию говорила с чужого голоса. Хватило меня на два часа. Я высказался по полной: зря она имидж сменила — ей личило быть правоверной коммунисткой.

...Звонок. Опять Димка.

— Про мамашу написал?

— Достал, блин! Пишу. Не мешай. Тоже мне миротворец... голубой берет.

...Медовый месяц мы с Лялей, Димкиной матерью, провели на Кольском полуострове у друзей Ляли — геологов.

Завезли нас на вертолете, куда нога не ступала. У геологов был перекур: охотились, ловили рыбу, собирали грибы. Не отходя от лагеря, я набирал две корзины подосиновиков. А по ночам сушил благоухающие гирлянды в огромной новобрачной палатке, в центре которой кочегарил буржуйку. Это был сущий рай!

Эвакуировались на старом катере под командой хмельного моториста, похожего на Стива Маккуина из "Великолепной семерки".

На середине озера у гребного вала выбило сальник. Катер, набитый женами и каникулярными детьми геологов, стал наполняться водой. Черпак не помогал. Берега не видно. Надели спасательные жилеты. Мне жилет не нужен. По нормальной воде я доплыву куда угодно, у меня разряд, и Лялю, не умеющую плавать, отбуксирую. Но в ледяной воде?..

А мотори-и-ист!.. Хоть бы хрен по деревне: "Дое-едем..."

А Ляля спокойна. На руках у нее крохотная дочка начальника партии. Без жилета. Ляля сняла свой жилет, девочка проснулась.

— Давай, Катенька, курточку наденем, а то холодно. Все будет хорошо.

— А почему у нас в лодочке так много водички? — сказала девочка.

— Потому что... — Ляля покрепче прижала Катю к себе,— мы скоро приедем.

Тонущий катер легонько черпанул бортом.

Мотор заглох. Бабы смолкли, дети не выли. Покой, тишина... И вдруг!.. На горизонте показалась точка. Я влез на утопающую скользкую корму, свалился за борт, влез по новой и стал молча махать руками над головой. Кричать было нечем: голос от страха сел.

— Помоги-те! — заорали бабы.— Спаси-ите!

Нас заметили.

Промысловики ехали за спиртом. Пьяные, веселые. Взяли нас беспроблемно на буксир, играючи перетащили к себе детей, баб, полапывая их, с матерком, по-домашнему.

— Ляля, ты действительно не боялась? — это я уже на берегу у костра до небес, после спирта, под северным сиянием, как по заказу разыгравшимся над нашими головами.— Совсем-совсем?

— Как только поняла, что мы погибнем, страх прошел. Девочку только жалко было. И думала, что цистит обострится. Все. Живем дальше.

...Я поехал в Рузу в бассейн. На въезде в город стояла неплохо одетая тетушка, можно сказать, бабушка. Я тормознул.

— Подвезти?

Полубабушка замялась.

— Спасибо... Я вообще-то работаю... Вы не желаете? Тысяча. У девочек дороже. В лесочек отъедем?..

— Спасибо. Другим разом.

На гардеробе сегодня моя приятельница, юная пенсионерка. Она тоже была в Париже. Вручил ей заказанный магнит для холодильника — с Эйфелевой башней.

— Чем-то вы сегодня озадачены, Томочка?

— Проблемы начались, Сергей Евгеньевич. Внучка во втором классе на книги вдруг накинулась. Читает и читает. Даже не знаю... к психологу надо.

Ну, слава тебе, Господи, я дома! А то все Париж перед глазами: Димка, Настя, "Гаудеамус"...