«Самое сложное для космонавта — ждать назначения в полет»

Что самое сложное в работе космонавта? Как справляются участники МКС с физиологическими и психологическими трудностями? На эти и другие вопросы летчик-космонавт Сергей Рязанский ответил ведущему «Коммерсантъ FM» Анатолию Кузичеву.

— Итак, сегодня у нас в гостях Сергей Рязанский, космонавт, если строго представлять — российский космонавт-испытатель отряда космонавтов «Роскосмоса», 535-й космонавт мира и 117-й космонавт России, Герой Российской Федерации и летчик-космонавт Российской Федерации. Вот так будет правильно, да?

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, Сергей Николаевич. Даже не знаю, с чего начать. У вас нет клаустрофобии?

— Нет, таких не берут в космонавты.

— Таких не берут в космонавты. Мы когда шли, у нас просто друзья со студии в таком помещении, несколько закрытом во всех смыслах и без окон. Сергей чувствует себя здесь совершенно как в своей тарелке. А что самое сложное на орбите?

— Самое интересное, что все сложности остаются на Земле. И самое сложное для космонавта — ждать назначения в полет. То есть ты тренируешься, тренируешься, тренируешься, а летают почему-то другие. Когда ты улетел и работаешь уже на станции, ты занимаешься, на самом деле, привычным делом, к которому ты готов. Но те сложности, которые остались на Земле, — ты не можешь никак помочь своим родным, друзьям, какие-то проблемы решить, ведь здесь ты глава семейства, а там ты в командировке на удаленной связи. И тут ты себя чувствуешь беспомощным.

— Да, интересно. Я где-то читал, мне попалось какое-то определение, там тоже большое количество регалий и титулов, потом определение – «нелетавший космонавт». И я подумал: господи, вот это, наверное, у человека драма судьбы, то есть он готовился, он по всем параметрам — по подготовке, по навыкам — космонавт, но не летавший.

— Это, наверное, самое сложное, что вообще есть у нас в профессии, потому что, во-первых, приходят взрослые люди, уже где-то достигшие определенного уровня, то есть это инженер, например, из корпорации «Энергия», который себя зарекомендовал, ученый, кандидат наук, как я, или военный летчик, командир звена. Он приходит, он готовится несколько лет или около 10 лет. И дальше получается, что обратно он вернуться не может, потому что он фактически утратил свой предыдущий профессиональный уровень, он уже отошел от каких-то актуальных вопросов. И он фактически ставит все на одну карту.

— То есть в каком-то смысле это лотерея — пойти в космонавты? Ты можешь полететь, а можешь стать нелетающим космонавтом.

— Да. И всю жизнь проготовиться, и дальше по каким-то причинам — раньше это были политические, сейчас чаще всего это, конечно, по здоровью, бывает по неуспеваемости — людей не ставят в экипаж, а потом отчисляют.

— В смысле либо здоровье, либо неуспеваемость, либо успехи какие-то, а политические причины какие могут быть?

— Это раньше было, в советские времена.

— Не проходил по каким-то анкетным параметрам?

— По-моему, история была, когда один из космонавтов, будучи в приподнятом, предпраздничном настроении, поцапался с военным патрулем, который в то время был, и за такое поведение, не соответствующее духу советского космонавта, был жестко отчислен. Поэтому такие воспитательные меры.

— Ну, вам повезло, не то что повезло — вы сделали все, чтобы стать космонавтом, вы им стали, летавшим и летающим космонавтом?

— Да, причем, я бы сказал, что и повезло тоже. И конечно, пришлось очень сильно потрудиться, потому что я единственный ученый, который у нас в отряде космонавтов есть сейчас. И ученым пробиться было гораздо сложнее, потому что в основном у нас, конечно, военные летчики и инженеры.

— А вы биохимик?

— Да, я закончил биофак МГУ и работал в Институте медико-биологических проблем. И набор, в который я попал, проводился в Академию наук. А ученые бывают либо умные, либо здоровые. Я здоровый.

— Понятно. Мне коллеги массу дали поручений — задать вам вопросы о жизни на космической станции. Большую часть вопросов мне и задать-то неловко.

— Спрашивайте.

— Правда, любые?

— Абсолютно.

— Мы тогда подвесим тизер: во второй части нашей программы, друзья, все неловкие вопросы. Можете детей пока отвлечь от приемника, а мы с Сергеем Николаевичем все эти вопросы обсудим. Ну, тогда действительно вы приготовьтесь. Ребята у нас без комплексов в редакции, они мне написали списочек. Но прежде еще один общий вопрос. Я помню, в советские времена была такая легенда, а может не легенда, понятно, что космонавт — это уже не легенда, космонавт был реально герой, космонавт — это нечто было невероятно романтическое, героическое и красивое, плюс им давали еще «Волгу» по возвращении. Вы наверняка общались с космонавтами старшего поколения, так и было, да?

— Да, там было достаточно серьезное гособеспечение. То есть не было проблем с квартирами, не было проблем опять же с каким-то обеспечением материальным. Сейчас это, в общем-то, нормальная профессия, я бы сказал, достойная зарплаты, а дальше ты сам.

— А интересно, у вас на орбите идет с каким-то космическим коэффициентом, или просто какая-то есть зарплата, как это, вы когда возвращаетесь? Сколько вы были в полете?

— 167 суток.

— 166 суток 6 часов 26 минут, Сергей Николаевич, тут у нас бухгалтерия, все точно. Вот вы за это время получили некую зарплату, то есть 166 поделить на количество месяцев?

— Есть зарплата, а есть премия.

— А по итогам полета еще и премия?

— Ты можешь летать плохо, как-нибудь накосячить. Но у нас, слава богу, все летают хорошо.

— Зарплата на Земле еще обсуждается?

— Да.

— Она измеряется в тысячах долларов, десятках, сотнях, миллионах?

— Тысячах.

— Тысячах долларов. Так, а как можно накосячить на орбите — убить всех дрозофил?

— Дело в том, что работа на станции очень разноплановая, разнопрофильная, то есть никто не смотрит, кто ты — военный летчик или биолог, или инженер. Ты абсолютно универсальный специалист. Во-первых, ты выполняешь достаточно большой объем работы по обслуживанию самой станции. Станция — живой организм: постоянно что-то щелкает, включается, выключается, ломается, и это надо обслуживать, регламентное обслуживание.

Плюс, станция — это огромная научная лаборатория: ты проводишь эксперименты и по химии, и этим занимается тоже каждый, это возможные ручные стыковки и грузовиков, и перестыковка с узла на узел, то есть навыки пилотажника. И понятно, что каждая эта операция, во-первых, рискованная, каждый научный эксперимент, который проводится на станции, стоит больших денег, чтобы его подготовить, и это труд большого количества людей здесь, на Земле, чтобы подготовить, чтобы отправить в космос, чтобы создать все это специальное оборудование. Поэтому очень ответственная работа, и ошибиться ни в одном случае нельзя.

— Понятно. Нет у вас не то чтобы ностальгии, но вы ощущаете, что отношение к космонавтам несколько изменилось, что, извините за этот каламбур, может быть, дурацкий, чуть более приземлено стали их, вас воспринимать? Повторяю, в моем детстве, конечно, космонавт — это было нечто совершенно фантастическое и космическое.

— Мне кажется, что так, как воспринимают их сейчас, — это нормально. Примерно год назад я был в Китае и посмотрел, как в Китае рвут на кучу маленьких космонавтиков любого космонавта, тайконавта, который вышел на улицу.

— Но их там немного.

— Их, во-первых, немного, во-вторых, там проводится достаточно серьезная государственная реклама того, что это нужно, это достойно, это круто. И каждый китайский ребенок, как когда-то каждый советский, мечтает стать космонавтом. Мы же можем нормально ездить на метро, ходить по улицам, и это спокойно, плюс все-таки чувствуется отношение наших людей к космосу, какое-то романтическое, так и осталось. И вот это очень здорово, потому что куда бы ты ни пришел — к школьникам, к студентам — это всегда много народу, это всегда куча вопросов, это действительно романтика, наверное, которая у нас в душе каждого советского, российского человека, она все равно живет, даже несмотря на то, что появилось новое поколение, которое сидит в компьютерах, в интернете, по-другому воспринимает информацию, потому что информации переизбыток, даже в них живет эта романтическая идея полета в космос.

— Есть концепт русского космизма. Именно поэтому еще и рифма с реальным космическими достижениями очень важна для русского космизма. Таким образом они объясняют большое внимание русских к космосу.

— Плюс еще космонавтика развивается, и если раньше, предположим, мы воспринимали первых космонавтов как талантливых военных летчиков, которые здоровы и красивы, и они должны летать на корабле, сейчас профессия космонавта фактически включает в себя кучу других профессий. В космонавтике нужны и врачи, и инженеры, и учителя, и астрономы, и ученые различные.

— Биохимики нужны.

— Биологи, да. Поэтому и идут в космонавтику разные люди, и требования стали гораздо больше уже к работе мозга, головы, и интерес появился у большего количества людей, потому что каждый себя может увидеть и в космонавтике.

— Кстати, один из наших коллег был на встрече с вами, совершенно возбужденный вернулся, собственно, он и предложил нам вас на эфир, мы, естественно, с радостью, я просто был счастлив, и согласились. Так вот, кроме такого рода встреч, кроме такого рода интервью, все наше знание о космосе, о том, как сейчас там все устроено, откуда оно? Из фильмов, даже не из интернета. Я вспоминаю одну из серий популярного американского сериала «Теория большого взрыва», и там один из героев полетел на космическую станцию, где его русские космонавты бесконечно гнобили — как молодого матроса посылали то гальюн чистить, то еще. И он несчастный по углам в невесомости забивался, а русские его находили, за шкирку и еще куда-то. Есть дедовщина на орбите, скажите, пожалуйста?

— Как у нас шутят, «дедовщину в армии никто не отменял». Хотя всякие подобные операции, конечно, делаются всем экипажем. У нас уборка в субботу, и обычно как-то распределяются обязанности, причем в основном…

— Как на корабле, кстати, на боевом, там тоже по субботам большая приборка.

— В основном идет ротация, поэтому здесь такого нет. Понятно, что человек с опытом полета имеет голос, имеет больший вес, потому что на станции, надо помнить, толщина стенки станции — 1,5 мм, ты должен быть постоянно готов к …

— Как 1,5 мм? Подождите.

— Ну, вот так.

— Так это же меняет, подождите, все.

— Ты должен быть постоянно готов к какой-то нештатной ситуации…

— 1,5 миллиметра?

— Да.

— Стенка станции внешняя. Так.

— Потому что если она будет толще, потребуются очень мощные ракеты, чтобы подобную массу вывести, поэтому у нас такая вафельная конструкция с ребрами жесткости, но толщина достаточно маленькая. Конечно, станция покрыта такой тряпочкой…

— А, ну это успокаивает.

— Вакуумная теплоизоляция и дальше противометеоритная защита. Раз станция летает, раз она летает уже столько времени, значит, все-таки конструкция надежная.

— А я вспоминаю закат где-то на экваторе. Один мичман у нас на корабле сидел и пел под гитару: «за семью миллиметрами стали, десять тысяч метров воды...». 7 мм стали — корабль, 1,5 мм — космическая станция. Вот и думай, где служить.

Естественные надобности. Все-таки в коллективе очень узком, и в фигуральном, и в буквальном смыслах, в этом ограниченном пространстве нет некой неловкости? Как это все происходит? Какой-то кодекс, наверное, вырабатываете, есть особый этикет в этом смысле на станции?

— На станции, когда живешь в замкнутом пространстве, надо соблюдать и порядок, и гигиену. К сожалению, на станции нет душа. Поэтому помывочные процедуры. Например, на станции приходится заниматься каждый день физкультурой, при этом, если на Земле с нас пот капает, то тут пот летает вокруг. Единственный способ помыться — это влажное полотенце, которым ты себя протираешь. На станции есть туалетная комната. Как правильный ответ кандидата в космонавты на экзамене по системам жизнеобеспечения — принцип работы туалета по принципу пылесос. Это достаточно надежная конструкция. Американцы не смогли придумать что-нибудь лучше, поэтому на станции два российских туалета — и на российском сегменте, и на американском сегменте.

— Сегменты разные?

— Сегменты у нас разные, потому что разные страны ответственны за компоновку, за электрообеспечение и прочие нюансы. У нас есть достаточно серьезный большой российский сегмент, есть американский сегмент, в который входят один европейский модуль, два японских и три американских.

— В гости вы друг к другу ходите?

— Постоянно ходим в гости. Как бы станция общая. Просто на каждом сегменте есть свой ответственный, который знает, в какую розетку что можно включить, оборудование сейчас работает и не выключается. Из этих ответственных один является командиром станции, и этот пост постоянно меняется, на каждой экспедиции — то американец, то русский, то европеец. Когда мы улетали, мы как раз передали командование первому японскому командиру станции Коити Ваката. Все японцы были очень горды: первый командир международной станции.

— А в вашем полете кто был?

— В моем полете — мой командир Олег Котов. У него это был третий полет — очень опытный космонавт.

— Как командир станции — значит, он общий, за все сегменты отвечает?

— Да.

— Как командир корабля, в общем.

— Да, координирует работу сегментов, работу с ЦУПом и берет на себя командование в случае нештатных ситуаций.

— И на станции два туалета?

— Да.

— Оба мужских?

— Оба общих. У нас на станции, конечно, летают девочки. Мы когда полетели, с нами летала Карен Найберг.

— Она с вами летала?

— Она с нами летала. Девочка-девочка, длинные волосы. Интересно было, когда Карен после физкультуры устраивала помывку этой женской красоты, потому что нам, мальчикам, все-таки легче.

— Особенно мне, посмотрите.

— Кто-то не очень волосатый, кто-то просто подстригся покороче — это прекрасно. Девушкам приходится «солнышком» раскладывать вокруг своей головы волосы, дальше — мокрой тряпочкой, мокрым полотенцем смывать шампунь — у нас тоже космический шампунь, который без пены. Это достаточно длинная процедура. Когда-то летала в космос космическая туристка Ануше Ансари, и, когда она прилетела, на пресс-конференции ее спросили — вот вы заплатили несколько десятков млн долларов, что вас больше всего поразило в космическом полете? Она сказала: «Честно — голову помыть!». Самое большое впечатление. Она даже об этом ролик сняла, где-то на YouTube можно найти.

— Интересно. Я думаю, предполагаю, что в советские время, конечно, заставили бы эту девушку коротко постричься, потому что понятно, объективно говоря, — это неудобство, дополнительные затраты энергетические и всякие иные, а сейчас такой нет нужды?

— Абсолютно нет. Это твои личные неудобства, с которыми ты сам справишься.

— Где граница твоих личных представлений об эстетике, красоте, удобстве и устройства станции и необходимости?

— Границы где-то, наверное, проходят. Но, по-моему, каждый человек, который дошел до включения в экипаж, к тому времени уже хорошо подготовлен и понимает, где она должна проходить. Если нет — дальше экипаж внутри, если что, может обсудить и помочь организовать процесс.

— Слушайте, а правильно я понимаю или помню — это уже из каких-то роликов, — что спите вы не на кроватях, раскинувшись в такой или сякой позе, а пристегнуты в таких спальных мешках?

— Абсолютно точно. У нас на станции шесть кают — станция рассчитана на шесть человек, — у каждого свой private space, то есть маленькая каюта.

— А, private space?

— Абсолютно. И каюта настолько маленькая, что если ты прижмешься к одной стенке и вытянешь руку, то уткнешься в другую стенку, но этого пространства хватает для того, чтобы разместиться в спальнике и поворочаться ночью.

— Вопрос второй интимный: есть ли теоретическая вероятность пригласить к себе в эту самую каюту — так сказать, на шампанское — даму, которая тоже...

— Инопланетянку?

— Ну почему, зачем, нашу, планетянку, сопланетянку нашу.

— Наверное, теоретически возможность есть, но подобных историй на станции не случается, поскольку...

— Почему?

— Понимаете, там у нас нет такого разделения на мужчин и женщин. Это удивительно, да, но...

— Серьезно?

— Потому что каждый — профессионал и понимает, что, с точки зрения психологии, это плохо скажется на работе всего экипажа, всего коллектива. Это некая вещь, которая как бы официально не одобряется, то есть запрещена.

— То есть она запрещена? Любые интимные контакты на орбите запрещены? Как это регламентируется?

— Примерно так. В NASA запрещено двум астронавтам — мужу и жене — вообще находиться в отряде. Если поступает один, то второй увольняется. И вот как раз муж Карен — астронавт, летавший на шатле. После полета она перевелась в менеджеры — муж вернулся и сейчас возобновил свои тренировки в отряде. То есть там четкое жесткое правило.

— Это административное правило — муж и жена не могут находиться в одном отряде. А все-таки вот мужчина и женщина на орбите: понятно, что вы профессионалы, вы забыли о том, что она женщина. Тем не менее, есть какой-то регламент, какой-то официальный запрет заниматься…?

— Нет, официального, конечно, нет. Это какие-то внутренние вещи, когда каждый профессионально относящийся к своей работе понимает, что это скажется только негативно на психологическом климате коллектива.

— С другой стороны, смотрите, возвращаемся мы к вашему полету — извините, что я так об этом, но это интересно. 166 суток, шесть часов, 26 минут. Я понимаю, первые 30 суток — это просто профессионал, да, у нее длинные волосы, но бывает. А вторые 30 суток тоже думаешь: она, конечно, профессионал, такой же, как и мы, не знаю, мужчина она или женщина, но, скорее всего, женщина. Значит, третьи 30 суток — она точно женщина, я чувствую.

— Наверное. Карен улетела через первые 30 суток.

— Ааа.

— Мы пролетали месяц с чем-то, дальше экипажи сменились, и ей оставалось ждать возвращения домой.

— Так, хорошо. Вопрос третий из той же категории неделикатных вопросов. Карен улетела — и слава богу, вы все смотрели ей вслед в иллюминатор, кто-то махал, возможно, и так далее. Но ощущение неудовлетворенности, полагаю, осталось. Это проблема для космонавтов на протяжении 166 суток? Это важная физиологическая потребность — каким-то образом, наверное, ей нужно давать выход или не нужно?

— Это, на самом деле, не проблема с точки зрения физиологии. Мы так удивительно устроены, что если нет, то и гормональный уровень снижается, и потребности меньше. Потом потребность возникает, и волнообразно повышается и гормональный уровень. Так устроен наш организм с точки зрения физиологии. Поэтому это не проблема.

— Что касается климата психологического, очень хорошо, очень важно, что вы подняли этот вопрос. Мне кажется, что это одна из самых — для меня была бы, может быть, я и не прав, — главных проблем, потому что шесть человек, к тому же, часть из них разных культур, разных представлений и так далее. Им всем надо эти полгода не просто находиться в одном пространстве, взаимодействовать — не поубивать друг друга, не ссориться. Это, мне кажется, вообще отдельная и сложная история.

— У космонавтов достаточно серьезно идет подготовка и взаимодействие еще до полета на уровне психологии. Это и лидерство, это и мотивация, это и конфликтология, это тимбилдинг, работа в коллективе, то, что называется притирка, расставление приоритетов. У нас еще ведь так получается, что каждый, кто достигает включения в экипаж, априори является лидером, как говорят наши психологи. И дальше получается: несколько лидеров, несколько скорпионов в маленькой консервной банке. Каждый — сложившийся профессионал, многие уже с опытом полетов, но они не летали вместе, они по-разному летали, поэтому дальше идет некая притирка, срабатывание. Потому что процесс принятия решения должен быть крайне эффективен в условиях нештатной ситуации в космическом полете. Без объяснения чего-то, без выяснения отношений, без каких-то дискуссий, споров, должна работать четко машина. Например, мой следующий полет назначен на ноябрь 2017 года, поэтому в январе, после новогодних праздников, у нас начинается в Звездном городке зимнее выживание с моим будущим экипажем. Я буду командиром, бортинженерами --- американец…

— То есть за полтора года практически вы начинаете…?

— Да. У меня японский врач, которого я еще, по-моему, даже ни разу не видел…

У нас будет зимнее выживание, соответственно, фактически без ничего мы должны будем выжить трое суток в зимнем лесу. На самом деле, это обучение навыкам спасения экипажа, если мы экстренно куда-то приземлимся. И у нас таких выживаний несколько: это морское, горное, пустынное.

С другой стороны — это тимбилдинг, потому что, когда человеку некомфортно, из него лезет то, из чего он сделан. У меня, как у командира, будет шанс посмотреть — а что же мне досталось. У меня достаточно интересный бортинженер — он меня чуть-чуть постарше, он инструктор летчиков-испытателей, военный полковник, пилот-navy США. То есть очень опытный летчик, взлетающий, садящийся…

— Если он тренирует испытателей, то есть это же вообще какого уровня человек, да!

— Я смотрю, он очень достойно сдает экзамены у нас сейчас в звездном городке. Он уже приступил два месяца назад к подготовке. С другой стороны, на «Союзе» командиром буду я, так что интересно, что досталось, по-моему, очень интересный, достойный человек.

— Ноябрь 2017, да?

— Да.

— А в каком возрасте еще не поздно пойти записаться в отряд космонавтов?

— В крайнем наборе верхняя планка по возрасту была равна 33 годам. То есть нужно высшее образование и возраст не старше 33 лет. Когда я поступал, не старше 35.

— Тогда в конце программы поставим песню «Прощай, мечта», радиостанция «Коммерсантъ FM» поставит ее своему слушателю Анатолию. Расскажите про выживание, это как? Вас выкидывают где-то в Тайге, и, мол, ребята, через два дня мы ждем вас в Новосибирске, я не знаю, как?

— Примерно так.

— Серьезно? Расскажите.

— Выбирается место для выживания. Понятно, что перед этим проводятся занятия. У нас есть НАЗ — аварийный запас, который представляет собой минимальный набор примерно как у летчиков. То есть это маленькие сублимированные кубики, продукты, несколько пакетиков с чаем, вместо топора мачете, который раньше было прикладом для космического пистолета, но так оно и осталось.

— У вас есть космический пистолет?

— Был. Когда раньше летали, по-моему, тульским оружейным заводом было сделано совершенно уникальное оружие, трехствольный пистолет. Было два верхних гладкоствольных ствола и нижний нарезной. Соответственно, это и под дробь, и под ракетницу, и под защиту от не дай бог чего-нибудь. К сожалению, их сделали, по-моему, только пять экземпляров, и уже несколько лет они не летают.

— Почему?

— Во-первых, отпала необходимость, потому что раньше, конечно, боялись приземления в незапланированных районах. Сейчас у нас есть сотовый телефон, спутниковый телефон, поэтому мы всегда можем сообщить, где мы сели, у нас есть легкое определение координат по всем этим спутникам, GPS, ГЛОНАССам, поэтому проблемы нет. Спасательные службы обещают, что в течение трех суток они найдут тебя в любой точке земного шара, если ты экстренно приземлился, приводнился или припустынился. Но твоя задача — уметь выживать эти трое суток. То есть, по крайней мере, это базовые навыки.

— Что включают в себя базовые навыки? Например, убить леопарда кружкой?

— За хвост и об елку. Для меня, например, самым тяжелым испытанием по выживанию было пустынное, наверное, потому что я северный российский житель, мы не привыкли к температурам около 50 градусов. На трое суток на трех человек у нас есть шесть литров воды. Для пустыни при такой температуре этого, в общем, маловато. У тебя есть парашютный шелк, ты спустится на спускаемом аппарате, и там есть парашют и песок. И вот из этого ты должен что-то себе построить. Соответственно, строится двухэтажная крыша, вырывается большая ямка, где попрохладнее, и там ты учишься пережидать самую жару. Дальше — как базовый навык — раздобыть еще воды. Пробовали вырывать ямки, как-то накапливать росу, ничего у нас не получилось, когда мы тренировались со своим экипажем. Зато у нас прекрасно сработало, когда на абсолютно сухую колючку в пустыне надеваешь полиэтиленовый пакет, плотно его заматываешь, и так как корни растения глубоко в земле, то через поры даже абсолютно сухой колючки все равно выделается воды. И мы собрали, по-моему, литр, были безумно счастливы, потому что мы раздобыли в этой совершенно ужасной среде литр воды. По крайней мере, есть уверенность, что это сработает. Я это делал, я получил воду — если что я выживу.

— Вы сказали, что в любых экстремальных ситуациях понятно, кто из чего сделан. Я не знаю, насколько для вас, очень опытного космонавта, можно сказать, что это экстремальная ситуация — нахождение на космической станции, на орбите. Тем не менее, это нетривиальное испытание для землянина. Скажите, мы все — японцы, русские, американцы — кто из чего сделан? Я имею в виду не в смысле качества, что кровь одного цвета, трали-вали, мы все гуманисты. Нет, наверняка же есть какие-то отличия?

— Конечно, есть.

— Расскажите.

— Между прочим, это тоже интересный вопрос. Когда-то у нас в Институте медико-биологических проблем проводился эксперимент «Марс-500».

— Да, я помню, вы там участвовали.

— Я был как раз командиром экипажа. И мне очень понравилось, что нам прочли лекцию по национальным особенностям европейцев, с которыми мы работали. А им прочли лекцию по национальным особенностям русских.

— Не томите, рассказывайте скорее.

— И это действительно очень похоже. Предположим, ночь, Москва, мы хотим перейти темную улицу, возвращаясь, не знаю, с какой-нибудь вечеринки. Посмотрели налево, направо — машин нет, горит красный свет, пустая улица. Мы же перейдем?

— Скорее всего.

— Мы с вами перейдем. Американец будет стоять и ждать, пока загорится зеленый. Они очень законопослушны, у них это в крови. Если есть инструкция, он не будет включать голову, он будет выполнять все по инструкции, потому что он так обучен. Мы же люди творческие, мы начинаем творчески подходить к любому правилу, действуя по обстоятельствам, по понятиям, по пониманию, у нас какой-то свой творческий подход, немножко раздолбайский. Мы не привыкли четко следовать правилам, что есть у западного человека. Потому что в какой-то момент, я помню, в том же «Марс-500» у меня была дискуссия с нашим немецким членом экипажа. Когда я говорю, мол, знаешь, в инструкции здесь вот эти пункты написаны неправильно. Он говорит, что они же написаны, значит, я их должен выполнять. Я говорю, хорошо, если там будет написано, разбегись и вдарься головой об стенку. На удивление, ответ был, да, разбегусь и вдарюсь, это же будет написано в инструкции. Примерно с этим постоянно сталкиваешься и на станции тоже, потому что американцы запрашивают ЦУП Хьюстон, ЦУП Хьюстон дает четкие указания, что им надо делать, они их выполняют.

— А у нас когда запрашивают ЦУП, им говорят: «Сереж, ну, реши как-нибудь».

— Примерно так: «Мы сейчас посовещаемся, в общем, ты быстро понимаешь, что гораздо выгоднее сделать самому, доложить на Землю, если ты сделал все хорошо, то Земля кивнет, если ты где-то накосячил, значит, ты будешь виноват», — у нас работает так. Если честно, мне этот подход иногда даже нравится, потому что меня отобрали, меня подготовили, меня отправили на станцию. И если мне доверяют принятие решений и дают какую-то долю ответственности за эти решения, значит, меня воспринимают как профессионала. И мне больше нравится находиться в таком статусе, чем в статусе американского биоробота, который на каждый шаг должен запросить разрешение от ЦУПа и действовать по такому-то пункту, такой-то странице, такой-то инструкции.

— С одной стороны, да, с другой, вам-то сейчас как командиру экипажа, который полетит в 2017 году, конечно, все сильно облегчает работу, и даже несмотря на то, что у вас такой суперпрофессионал, вы сказали про него, про парня, который тренирует пилотов-испытателей, то есть наверняка человек высочайшей квалификации.

— Да.

— Написано в инструкции, ты должен подчиняться этому русскому безоговорочно — все, брат, извини.

— Кстати, американский подход очень хорошо работает в случае внештатных ситуаций, потому что когда, не дай бог, что-то случается, то гораздо выгоднее …

— Очень четко действовать, да, понятно.

— Действовать по продуманному плану. А думать, обсуждать, это была ложная тревога или не ложная тревога, уже потом, когда ты спасся. Когда ты изолировал модуль, понял, что там нет, не знаю, токсического выброса или потерь атмосферы, что просто заглючил датчик, но ты уже спас экипаж. И уже потом с нашим подходом начинаешь рассуждать, думать. У японцев, например, строго прослеживается субординация. Если американец, даже старший по званию, имеет какое-то свое мнение, он с ним может поспорить. У нас, у русских, какая-то средняя позиция — где-то мы можем и поспорить, но с другой стороны, в нашем обществе есть уважение к старшему по возрасту, старшему по званию, по должности.

— То есть у нас есть иерархичность мышления?

— Она есть, но не так критично и не так крайне, как у японцев. У японца реально три раза «Ку», у них это вообще в культуре. И это бросается в глаза, опять же, общаясь с нашими японскими коллегами.

— А с кем вам комфортнее всего работать на орбите с учетом всего сказанного: с русскими, американцами, азиатами, европейцами?

— У меня был период в жизни, когда я работал и в Штатах, и сравнивая всех, с кем когда-либо приходилось работать, приятнее всего было работать с французами и с ирландцами. И те, и другие, по-моему, такие же веселые раздолбаи, как и мы.

— Понятно. В заключение я хотел, чтобы у нас был и серьезный элемент тоже, не то, что серьезный, а широко обобщающий. Сейчас идут ожесточенные споры, что, мол, почему российская космонавтика буксует? Почему мы потеряли свое первенство, не потому, что техника у нас не та, не потому, что экономики не хватает --нет, потому что у нас нет цели. У нас нет какой-то сверхзадачи, у нас нет того, к чему мы бы стремились. И поэтому — я повторяю, я сейчас цитирую довольно большое количество рассуждений, которые у нас в эфире в том числе звучат — мы из крайности в крайность. А что, если построить на Луне базу? Ага, с башней, точно, ее с Земли будет видно, отличная идея. Ну, и так далее. А кто-то из тех, кто поскромнее мыслит, говорит: «Нет, давайте просто болтаться на орбите и все время с мушками дрозофилами делать эксперимент, это полезно». У вас есть понимание пути?

— Я считаю, что надо ставить цель, во-первых, достижимую, во-вторых — и причем, второе, наверное, главнее — достойную. Я считаю, что целью должен быть полет на Марс. Причем эта цель не обязательно ближайших лет, потому что к полету на Марс надо сначала отработать все на станции, и с мушками, и не с мушками тоже. Станция — это прекрасная научная лаборатория. Естественно надо пройти как этап полет на Луну и, может быть, постройку какой-то временной базы — не постоянной, потому что она там, наверное, не очень нужна — но, по крайней мере, отработать технологии. И помимо того, что Марс — это просто романтическая хорошая задача, под которую пойдет народ, то есть молодежь, то есть будущее, во-вторых, этот полет с очень высокой технологической отдачей. То есть, как посчитали наши американцы, касаемо полета программы «Аполлон» на $1 вложенный они получили $7-8. Марс даст гораздо больше, поверьте.

— Да, верю. Тем более, что в уходящем году было два фантастических фильма, один из них я не смотрел, «Марсианин». Все в редакции провожали меня на это интервью с Сергеем Рязанским с большим презрением, но не смотрел. Но, тем не менее, видите, такая медиаподдержка грядущему освоению землянами Марса уже потихонечку началась, уже фильмы снимаем, книжки пишем. А второй был фильм, как же он назывался-то, там, где Кип Торн был консультантом физиком…

— «Интерстеллар».

— «Интерстеллар», смотрели?

— Да.

— И тот, и другой смотрели?

— Да.

— Поделитесь в двух словах ощущениями от того и от другого фильма. Какой вам как космонавту было смотреть интереснее, какой приятнее?

— Мне очень понравилась книжка «Марсианин», фильм, конечно, послабее. «Интерстеллар» — интересный взгляд на физику. Я считаю, что оба фильма достойные, но по поводу «Марсианина» я бы все-таки советовал почитать книжку.

— Сергей Николаевич, спасибо вам большое. Еще вы сказали по поводу того, что главная проблема на станции, не то, что проблема, но ощущение, что никак не можешь влиять на то, что происходит с твоими близкими, родными на Земле, ты вдали от них. У вас регулярные сеансы связи, как это выглядит? Очень торжественно вас подзывают к какому-нибудь монитору или это так все ноутбук, интернет и все?

— Сейчас технологии позволяют нам каждый день позвонить на любой телефон мира, e-mail введен в нормальную работу, поэтому я могу получать от своих друзей, от тех, кого я укажу, постоянно письма, раз в неделю видео-конференция с родными. Просто дома ставится планшет, и я летаю на станции, фактически, космический Skype. И это очень здорово, потому что перед новогодним праздником, который у нас был, собралась вся семья, пришли мои друзья, все наряженные, все в колпачках, и это вот чувство, когда ты видишь родные лица, счастливые, радостные в преддверии Нового года — это, конечно, самый большой подарок.

— Слушайте, а алкоголь на станции запрещен?

— Да.

— Но провозят?

— Запрещен.

— Спасибо большое, Сергей Николаевич. Спасибо за ваш прямой, хотя и отрицательный ответ. Знаете, русский язык же волшебный. Спасибо. С Новым годом вас, я не знаю, как у вас принято и чего именно желать, но мы здесь …

— Здоровья и удачи, для нас это важно, это важно для каждого.

— Это правда. С Новым годом! Сергей Рязанский был сегодня с нами, давайте я вас еще раз по полной форме представлю. Российский космонавт-испытатель отряда космонавтов «Роскосмоса», 535 космонавт мира, 113 космонавт России, герой Российской Федерации, летчик-космонавт России.

— Спасибо большое, с Новым годом!