Выставка траур
Фото: Hofburg Innsbruck
Финальной странице человеческого существования, смерти и погребению, посвящена большая выставка в императорском дворце Инсбрука "Последнее в жизни". Сочетанию деликатности и современного искусства порадовался, специально для "Ъ", АЛЕКСЕЙ МОКРОУСОВ.
Говорить о едва ли не самой чувствительной теме в биографии каждого человека — его уходе из мира, последних минутах и прощании с близкими — довольно сложно. В австрийской, как и в немецкой, культуре дело облегчается давней традицией особого отношения к ушедшим и к местам погребения. Не секрет, что квартира с видом на кладбище в центральноевропейских странах стоит дороже других, воспринимается как элитное жилье в России. Это, конечно, не отменяет высокого настроя, но позволяет в то же время не удаляться далеко от бренной реальности.
О культе смерти напоминает выставка "Последнее в жизни" в инсбрукском императорском дворце Хофбург. Место определило концепцию и дату. 1765 год стал исходным в хронологии выставки, рассказывающей о разных сторонах смерти и отношении к ней вплоть до сегодняшних дней — именно в том году в Хофбурге, второй по значимости резиденции австрийских Габсбургов, неожиданно умер император Священной Римской империи Франц I Стефан Лотарингский. Произошло это на излете многодневных празднований по случаю бракосочетания его сына. Опечаленная вдова Мария-Терезия устроила мужу-сангвинику пышные похороны. Но еще сутки после зафиксированной врачом смерти тело не выставляли для прощания — проверяли, не летаргический ли это, случаем, сон, которого тогда очень боялись, особенно люди гуманитарных профессий (и Гоголя, и героев Эдгара По век спустя преследовал ужас быть погребенным заживо). И уж исключительно местной спецификой можно было считать традицию хоронить сердца Габсбургов отдельно от их тел — о разных формах сосудов для сердец напоминает гравюра Саломона Кляйнера 1759 года.
Отправной точкой выставки могла бы стать домовая церковь, в которой Мария-Терезия прощалась с Францем Стефаном и где сейчас звучит аудиоинсталляция Ника Хуммера, но в памятные места она перестроила и другие части дворца. Поэтому о "Последнем в жизни" рассказывают не только в галерее для временных выставок, но и в парадных покоях Хофбурга, уступающего венскому Шенбрунну лишь размерами, но не красотой.
Истории о памяти и воспоминании, о том, как буржуазная традиция прощания противостояла аристократической, а деревенская — городской, как по-разному провожают в последний путь детей и стариков, больных и воинов, смотрятся в этих интерьерах уместно. Впрочем, пышность — непременное свойство парадных погребений, хотя не всякий император кончал свои дни в тихой постели или на руках у любящей жены. Среди экспонатов — жутковатые фотографии тела Максимилиана I (1832-1867), австрийского эрцгерцога, младшего брата императора Франца Иосифа, последнего императора Мексики. Несмотря на попытки либеральных реформ в Центральной Америке и всенародный плебисцит, подтвердивший его статус императора, Максимилиана расстреляли мятежники-республиканцы. Тело долго доставляли в Европу, ряд снимков сделали сразу после бальзамирования в Мексике, другие уже перед захоронением в Вене — похороны прошли только в январе 1868 года. После этого власть начала отслеживать работу фотографов и иллюстрированных журналов, понимая, что посмертный пиар все равно пиар, хотя и с траурной ленточкой.
Выставка напоминает об особой роли смерти в кино: восьмая муза с момента своего зарождения поняла ее притягательность, благо вся европейская (и не только) культура так или иначе связана с нею на протяжении тысячелетий, балансируя между драмой и комедией, пафосом и откровенной издевкой. Кадр игры рыцаря в шахматы со смертью из "Седьмой печати" Ингмара Бергмана — такая же икона ХХ века, как "Черный квадрат" Малевича или короткометражки Чаплина.
Зал с видеоэкранами затемнен, зато свет требуется в зале по соседству, где художница Юлия Гутвенигер предлагает прочитать записи в тетрадях, сделанные по ее просьбе в хосписе Инсбрука. Она предложила тяжелобольным людям зафиксировать все, что им придет в голову: впечатление от сегодняшнего дня или воспоминание. Воспоминание оказывается в итоге ключевым словом всей выставки. Кого помнить, каждый в итоге выбирает лично, а вот как помнить — это уже дело культурной традиции. Самые простые ее формы — прядь волос или портрет на смертном одре (зарождавшаяся фотография в середине XIX века составила живописи серьезную конкуренцию). Но когда дело касается Габсбургов, речь о более существенном: погребальных коронах, скипетрах и щитах, не теряющихся в огромных погребальных церемониях.
Разглядывая их, вспоминаешь призыв не забывать о неминуемом — memento mori. В Средневековье принято было не только коллекционировать расписанные черепа (одно из собраний показывают на выставке), но и запечатлевать их на картинах с указанием социального статуса бывшего владельца. "Бюргер" и "аристократ" — сегодняшнему зрителю предлагают найти хоть какое-то отличие между двумя черепами. Увы, почувствовать разницу невозможно, разве что в Парадном зале Хофбурга, где показана самая большая инсталляция выставки. В витрине выложено 700 фотографий с биографиями умерших австрийцев из собрания Тирольского музея. На фоне портретов Габсбургов, украшающих зал, они поначалу выглядят неброско, пусть и один из барочных портретов на стене тихо заменен полотном 32-летней японской художницы Харуко Маэды. Но в итоге простолюдины берут количеством: так, народное кладбище готово поспорить размером с кладбищем для элиты. Не все, правда, стремились к посмертной избранности. Покончивший самоубийством кронпринц Рудольф мечтал упокоиться на деревенском кладбище. Но его посмертно признали сумасшедшим, а потому разрешили хоронить в императорской усыпальнице, расположенной в капуцинском монастыре Вены.
Впрочем, сюжет о статусе кладбищ не все бы оценили в Инсбруке: европейцам приходится долго объяснять не только роль и место Кремлевской стены и могил коммунистических вождей за Мавзолеем, но и особое место Новодевичьего или Ваганьковского кладбища в отечественной культуре. Интриги, возникающие в России вокруг последнего приюта известного человека, кажутся иностранцам макабрическими. Не без этого, конечно, но такое дело, сами должны понимать.