"Возможность обняться душами"

14 декабря в Петербурге открывается культурный форум, завершающий Год литературы в России. В рамках форума пройдет VI Международный конгресс "Русская словесность в мировом культурном контексте", организованный Фондом Достоевского. "Огонек" побеседовал с президентом фонда, писателем и историком Игорем Волгиным

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 2

Фото: Коммерсантъ / Ирина Калашникова  /  купить фото

Влияние Толстого и Достоевского на мир до сих пор трудно переоценить, считает литературовед Игорь Волгин (на фото)

Фото: из личного архива

— Ваш конгресс в Петербурге — что это за формат?

— Первый наш симпозиум состоялся в 2001 году и был посвящен исключительно Достоевскому. Но автор "Бесов" такая универсальная фигура, что с ней так или иначе соотносятся ключевые, доминирующие моменты нашей литературы и истории. Поэтому естественно, что в сферу научного внимания вошла вся отечественная словесность — от "Слова о полку Игореве" до, скажем, Захара Прилепина.

Здесь важны не только научные результаты. Ведь нынешнее культурное пространство весьма сегментировано. Миновали те блаженные времена, когда, например, роман Чингиза Айтматова, напечатанный в "Новом мире", читала и обсуждала вся страна (вообще, это отечественная традиция: публикации в некрасовском "Современнике" или в катковском "Русском вестнике" тоже читала вся образованная Россия). На нашем конгрессе исследователи из разных регионов имеют возможность "обняться душами", посмотреть друг другу в глаза. Слава богу, налог на роскошь человеческого общения еще не введен.

Вообще, схождение под одним кровом тех, кто творит, и тех, кто призван изучать сотворенное, весьма полезно. Знаете, однажды министр народного просвещения Уваров ввел Пушкина в аудиторию Московского университета, где студенты слушали лекцию по литературе. Взглянув на лектора, министр молвил: "Вот теория искусства", а затем, указуя на Пушкина, добавил: "А вот само искусство". Мы по мере сил стараемся эти вещи совместить. Помимо известных прозаиков и поэтов в форуме участвуют исследователи и историки... Допустим, что это, условно говоря, свидание "коллективного Белинского" с "коллективным Лермонтовым". Не желание ли это опровергнуть приложимую к иным литературоведам горькую шутку Ахмадуллиной: "Ведь перед тем, как мною ведать, вам следует меня убить".

— Роль литературы в жизни значительно уменьшилась, об этом свидетельствуют тиражи книг и толстых журналов. Должны ли в этих условиях писатели предаваться "чистому" творчеству или все их усилия тратятся на борьбу за рынок?

— Позволю себе одну, может быть, не очень удачную параллель. Вы знаете, что служба в православном храме совершается по определенным часам — в любую общественную погоду. И независимо от количества присутствующих прихожан, порою — при полном их отсутствии. Так вот, если литература — это все-таки служение (впрочем, подобная точка зрения разделяется не всеми), то ей пристало вести себя таким же образом. Как любил повторять Лев Толстой: "Делай, что должно, и будь, что будет". Это притом что дело, судя по всему, идет к девербализации всей культуры, к оскудению ее собственного языка. О подобной угрозе я попытался сказать в своей недавней книжке "Персональные данные, 2015":

И Бог мычит, как корова,

и рукописи горят.

...Вначале было не Слово,

а клип и видеоряд.

О, дивный мир этот тварный,

пою тебя и хулю,

хотя мой запас словарный

давно стремится к нулю.

— Ваш конгресс называется "Русская словесность в мировом культурном контексте". Интересно, какой русский писатель оказал наибольшее влияние на мир?

— Знаете, если до второй половины XIX столетия Россия жадно поглощала интеллектуальную энергию Запада, то начиная с Толстого и Достоевского она начала подобную энергию излучать. К сожалению, Пушкина, который неотделим от самой стихии русской речи, Запад знает плохо и не вполне понимает. (Недаром на Востоке говорят, что судить о поэте по переводу — все равно, что целовать женщину через чадру.) Пожалуй, можно перевести метафору: "Мой кот, как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир" (Вознесенский) — это понятно на любом языке. Но как передать божественную музыку речи: "Унылая пора, очей очарованье..."? С прозой дело обстоит, конечно, проще (хотя я с трудом представляю, как, например, можно перевести Андрея Платонова, у которого сам язык является главным героем повествования). Лев Толстой оказал колоссальное воздействие не только на Европу и Америку, но и на Восток (возьмите Ганди). Причем не одними лишь художественными открытиями, но и своей могущественной личностью. Не выглядит столь уж преувеличенным мнение, что если бы автор "Войны и мира" в 1914 году был жив, то мировая война не разразилась бы.

Что касается Достоевского, то он, несомненно, стал властителем дум XX века. Трудно назвать кого-то из крупных писателей или мыслителей (от Фолкнера, Хемингуэя и Камю до Сартра и Хайдеггера), кто бы избежал его прямого или косвенного воздействия.

— Идеи Толстого и Достоевского были совсем в новинку для западного человека?

— Не то чтобы в новинку, просто фокус зрения, художественная оптика изменились. Дело даже не в срывании, как справедливо заметил классик, "всех и всяческих масок", но в постижении человеческого подполья, глубинной природы человека. Недаром 17-летний Достоевский написал брату, что человек есть тайна и он намеревается эту тайну разгадывать.

— Довольно нелепо задавать этот вопрос главному специалисту по Достоевскому в стране. Но тем не менее одним словом: что все-таки Достоевский такого сказал, чего раньше мир не знал?

— Мир понял о себе кое-что такое, о чем ранее не догадывался. В частности, узнал о бесконечной пластичности зла, прикрывшегося личиной добра. Ибо зло, как говорил Достоевский, коренится в природе людей гораздо глубже, нежели полагают лекаря-социалисты. Он помимо прочего показал жуткую изнанку идеализма. Да и Толстой взглянул на мир, как сказал бы Шкловский, отстраненным взглядом, словно увидел этот мир в первый раз. И Достоевскому, и Толстому, и Гоголю стало "мало" литературы, их влекло иное, основанное на нравственных началах устроение жизни. То есть практическое осуществление христианства на земле. Затем пришел Чехов, который полагал, что его после смерти будут читать максимум еще лет 7. Между тем чеховские пьесы вот уже сто лет ставит весь мир. Думаю, его проза была своего рода реакцией на перенасыщенный мировыми смыслами русский "идеологический роман" — сколком бессобытийной, "серой", неакцентированной, как бы лишенной "последних вопросов" жизни. Но сам он эти вопросы ставил по-своему — не хуже своих старших современников. Достоевский как-то заметил, что человек в свое оправдание может предъявить на Страшном суде "Дон Кихота" Сервантеса. В этом ряду "главных предъявлений" — вся русская классика.

— Но Достоевский и Толстой ушли из мира в разных "весовых категориях".

— Разумеется. В момент смерти Достоевского (1881) у него, в отличие от Толстого (1910), не было никакой мировой славы. Он совсем не был уверен в признательности потомства (хотя все же надеялся, что будет "известен русскому народу будущему"). Он завещает свои литературные права жене, Анне Григорьевне. Бездомный "безлошадный", он только к исходу жизни приобретает небольшой дом в Старой Руссе, мечтает осесть на земле (что ему так и не удается), обеспечить детей. Толстой, не сомневающийся, что он уже бессмертен, отказывается от собственности и лишает семью прав на свои сочинения. Каждый стремится к тому, чего у него нет. Что ж, будем осуждать их за это? "Не сравнивай — живущий не сравним",— сказал Мандельштам. А Достоевский и Толстой еще как живы — это красноречиво подтверждается тем, что с нами сейчас происходит. Давно, казалось бы, забытые смыслы вдруг обретают жгучую, чтобы не сказать — смертельную актуальность. Прямо по Булгакову: "Шизофрения, как и было сказано".

— В своих книгах — и в "Последнем годе Достоевского", и в "Родиться в России", и в "Уйти ото всех" — вы подчеркиваете, что жизнь писателя сценарна и что в конце срабатывает тайная мысль сценария. Так ли уж важен финал для понимания всего пути?

— Как говаривал незабвенный Козьма Прутков, смерть дается человеку в самом конце для того, чтобы лучше было к ней приготовиться. Но если серьезно, "последний час" писателя — это не просто эпилог. Например, кто бы мог вообразить, что бок о бок с последней квартирой Достоевского в Кузнечном переулке, где он писал "Братьев Карамазовых", будет располагаться конспиративная явка "Народной воли"?

— А он не знал?

— Конечно, не знал. Но они-то знали, что тут живет Достоевский, и использовали его как прикрытие. Благо, поток посетителей к автору "Дневника писателя" не иссякал. Более того, эту квартиру для террористов-бомбистов, очевидно, наняла народоволка Корба, которая состояла в переписке с Достоевским. Там был поселен Баранников, участник ряда покушений на Александра II, туда для "слива информации" приходил "драгоценный агент" — Клеточников, внедренный "Народной волей" в Третье отделение. Когда происходит обыск у арестованного Баранникова, у его соседа обнаруживаются первые признаки (легочное кровотечение) той болезни, которая через три дня сведет его в могилу. Я нашел протокол обыска: Достоевский (скажем, в качестве понятого) там не упомянут. Но в квартире Баранникова осталась засада, и сосед вполне мог знать. На следующий день, когда там же берут еще одного члена неуловимого "великого ИК" — исполнительного комитета "Народной воли", у Достоевского открывается второе кровотечение. Сколь символична эта развязка. Он, который всю жизнь пребывал в напряженнейшем диалоге с русской революцией, мучился ее вопросами и отвергал ее ответы, в последний миг оказывается с ней буквально лицом к лицу. Можно сказать, что "царь" и цареубийца (а они через месяц добьются своего) сходятся у его смертного одра. Недаром Достоевский говорил, что никакой романист не придумает того, что случается в жизни (и, добавим, в смерти).

— Похороны Достоевского и Толстого вы тоже считаете знаменательными событиями русской истории?

— Да, первые я рассматриваю как крупнейшую политическую демонстрацию XIX века. Летом — открытие памятника Пушкина в Москве. Достоевский произносит свою знаменитую речь. Громовые овации. Люди падают в обморок. От чего это происходит? А просто — резонансный эффект, ответ на жгучие общественные ожидания. Весной 1880 года, с приходом власти Лорис-Меликова ("диктатура сердца"), наступает некая пауза — прекращаются покушения (а их, включая посягновения на жизнь императора, в последние два года было немало и, соответственно, 21 смертная казнь), общество ждет какого-то исхода, "увенчания здания". То есть завершения реформ 1860-х годов, может быть, некого подобия народного представительства и т.д. И Пушкинский праздник в Москве — это первый в русской истории съезд гражданского общества, своего рода предпарламент. Прозвучавший там призыв Достоевского "Смирись, гордый человек" обращен не только к революционерам, но и к истребляющей их власти. И 30 тысяч, шедших через полгода за гробом автора пушкинской речи, как бы говорили власти: "мы готовы" — готовы к тому, чтобы мирно выйти из кровавого тупика. Заметьте, все партии — от консерваторов и монархистов до либералов и радикалов — склонили над гробом свои знамена. Но уже через месяц бомба Гриневицкого прекратит царствование Александра II. Дальнейшее известно. А похороны Толстого в ноябре 1910-го — подчеркнуто бесцерковные, "оппозиционные", вызвавшие антиправительственные волнения по всей стране,— это уже полный разрыв гражданского общества с властью. Не зря сказал Чехов: "Вот умрет Толстой, и все пойдет к черту". Как в воду глядел. Отсюда уже прямой путь к ипатьевскому подвалу.

— А в ХХ веке в мире что от русской литературы осталось?

— Скажу лишь о том, что осталось у нас. Богатство совершенно бесценное. Взять хотя бы одну поэзию — от Блока до Бродского, весь Серебряный век — с Маяковским, Есениным, Ахматовой, Мандельштамом, Цветаевой, потом — Заболоцкий, Твардовский, все военное поколение (Слуцкий, Межиров, Самойлов), далее — Окуджава, Высоцкий, наши замечательные шестидесятники. Такого громадного творческого диапазона не ведал XIX век (я говорю именно о многообразии талантов). А "Тихий Дон", "Котлован", "Мастер и Маргарита", "Один день Ивана Денисовича" — разве это не общее мировое достояние? В 1920-е годы Замятин сказал, что будущее русской литературы — это ее прошлое. К счастью, он ошибался. Относительно литературы прогнозы — очень ненадежная вещь.

— И все-таки XX век не смог перебить славу Достоевского и Толстого?

— Да, в минувшем веке не было равномощных фигур. Я не говорю о мастерстве — его-то как раз хватало. Вот Набоков... Он даже "слишком писатель". Он, может, пишет лучше, чем Достоевский. Но если речь идет о духовном воздействии — понятно, кто тут первый.

— Октябрьская революция оценивается сегодня на Западе как закономерность или ошибка?

— Встречный вопрос: а Великая французская? И Наполеон после был, и Реставрация, и Вторая империя, а государственный праздник во Франции — 14 июля, день взятия Бастилии. Булгаков в письме к Сталину заметил, что нельзя написать пасквиль на Октябрьскую революцию ввиду грандиозности события. Как бы там ни было — это цивилизационный переворот. Другое дело, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Но идея-то захватывающая. У Евгения Винокурова есть стихи: "Тому вовек рассудком не понять// мою страну, как строилась, страдала,// кого ни разу не смогли пронять// до слез слова "Интернационала"". Это был поразительный порыв, он больше никогда не повторится. И Запад вовремя спохватился. Он взял от нашей революции все дивиденды — вовремя изменив собственную социальную доктрину. Произошла как бы гуманизация капитализма, он постарался приобрести человеческое лицо. А у нас наоборот: социализм вышел с лицом, искаженным чудовищными гримасами. Тем не менее литература осталась, и она всю эту "мимику истории" худо-бедно воплотила. И, как мне кажется, продолжает воплощать: в меру отпущенных ей сил.

Беседовал Андрей Архангельский