Евгений Петров — значительное имя в истории нашего журнала. С 1938 по 1942 год он был главным редактором. Писатель Сергей Шаргунов — о подробностях жизни соавтора "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", гибели и его отношениях с братом — Валентином Катаевым*
Фото: Фотоархив журнала "Огонек" / Фотоархив журнала
Фото: Фотоархив журнала "Огонек" / Фотоархив журнала
Фото: Фотоархив журнала "Огонек" / Фотоархив журнала
Фото: Фотоархив журнала "Огонек" / Фотоархив журнала
Фото: Дмитрий Бальтерманц / Фотоархив журнала "Огонек" / Дмитрий Бальтерманц / Фотоархив журнала
*В издательстве "Молодая гвардия" в серии ЖЗЛ выходит книга Сергея Шаргунова "Валентин Катаев"
В 1923 году в Москву из Одессы с небольшой разницей во времени приехали Илья Ильф и Евгений Петров.
Процитируем впервые неизвестные письма Евгения — он работал тогда в Одесском угрозыске — брату.
"Валя! — взывал Евгений 22 июня 23-го года.— Очень тебя прошу, ответь мне на письмо сейчас же (если ты считаешь, что это письмо может отнять у тебя часть драгоценного времени, то не беспокойся — я обязуюсь уплатить по твердой цене за строчку, и, кроме того, будучи твоим биографом, я впоследствии опубликую его с соответствующими комментариями). Итак, я буду ждать от тебя письма, в котором ты напишешь, смогу ли я жить в Москве, смогу ли я поступить на службу, в университет, консерваторию и т.д..." Он добавлял, что у Багрицкого, который, по его "агентурным сведениям", "находится в Москве", брат может узнать, как он "жил в Одессе, как там тосковал и как хотел приехать в Москву".
Здесь же Евгений задавался вопросом о будущем литературном псевдониме: "Вообще при первых встречах с людьми, интересующимися литературой, я привык постоянно слышать вопрос: "А, вы брат Катаева?" На это я всегда отвечаю с деланым пренебрежением, что не "я брат Катаева", а "Катаев мой брат". Иногда в минуты черной меланхолии, нравственной пустоты и сознания собственного ничтожества я думаю подавать на высоч... тьфу!.. на имя "загс" заявление о перемене моей фамилии. Не сделал я этого до сих пор только потому, что никак не могу подобрать соответствующей мне по роду службы фамилии. Во всяком случае, ты не стесняйся и если в Москве устроиться нельзя, то так и напиши мне. Тогда перебьюсь как-нибудь в Одессе. Сейчас я не могу равнодушно слышать паровозного гудка — так и тянет ехать..." 6 августа Евгений написал Валентину новое послание: "Сейчас в моей башке масса мыслей, все перепутывается, и я прямо не знаю, как поступить. Жалованье я получаю паршивое, а главное — неаккуратно. Кроме того, меня постоянно кидают из одного района в другой. Я страшно слаб, малокровие, нервы совершенно расшатаны, и я сам не подчиняюсь своей воле. Служба у меня больше чем каторжная. Приходится не спать ночами и питаться насухо не тогда, когда хочешь кушать, а тогда, когда есть деньги и время. Пить я совершенно перестал и очень рад. Надеюсь, что ты последуешь моему примеру... Мне страшно хочется ехать в Москву для того, чтобы служить (работник я великолепный во всех отношениях) и учиться, хотя бы музыке. Мне кажется, что при помощи твоих связей я мог бы устроиться..."
Уже в конце 30-х Петров писал: "Я всегда был честным мальчиком. Когда я работал в уголовном розыске, мне предлагали взятки, и я не брал их. Это было влияние папы-преподавателя... Я жил так: я считал, что жить мне осталось дня три, четыре, ну максимум неделя. Привык к этой мысли и никогда не строил никаких планов... Я переступал через трупы умерших от голода людей и производил дознания по поводу 17 убийств".
Евгений приехал "худой и гордый" (по его описанию), провинциальный, привыкший к смерти и бедности, шокированный "великолепием" столичного нэпа — "мне было обидно".
"Я приехал без завоевательных целей и не строил никаких планов... Мой брат Валя. Его комната с примусом и домработницей в передней. Мы выходим в город. Валя водит меня по редакциям. Я вспоминаю, что когда-то он тоже водил меня по редакциям. "Женька, идем в редакцию!" Я ревел. Он водил меня потому, что ему одному идти было страшно".
Катаев поведал сыну Павлу: как-то он попросил Евгения (устроившегося надзирателем в больничном отделении Бутырской тюрьмы) закончить главу недописанного романа ("Повелитель железа"), выходившего в газете, и ушел. Через несколько часов все было готово.
""Отрывок был закончен настолько хорошо, что я отнес его в редакцию без правки, и он был напечатан".
Отец вспоминал об этом с воодушевлением и весельем, и в рассказе проглядывала большая любовь к брату и гордость за него".
"Как Валя убедил меня писать рассказ",— многообещающий заголовок в записках Петрова, не успевший вырасти в историю, которую, впрочем, рассказывал сам "Валя".
Он упрашивал брата стать литератором, а тот упирался, уверяя, что у него не получится. Катаев предложил воскресить историю с арестом гражданина по фамилии Гусь, воровавшего казенные доски.
Валентин Петрович вспоминал сказанное брату:
— Ты что же это? Рассчитываешь сидеть у меня на шее со своим нищенским жалованьем?
И тот за час, "стиснув зубы", написал отличный рассказ и тихо сказал: "Подавись!"
Рассказ "Гусь и украденные доски" появился в советско-немецкой сменовеховской газете "Накануне" 9 марта 1924 года.
Литератор Эмилий Миндлин так вспоминал о той истории: "Однажды Катаев привел в редакцию очень скромного юношу в серой кепочке.
— Знакомьтесь. Это мой брат Женя Петров. Он вам сейчас даст свой рассказ, и вы с удовольствием его напечатаете. Женя, знакомься!
Женя Петров вынул из кармана переписанный от руки рассказ "Гусь и украденные доски" — рассказ был тут же одобрен, перепечатан нашей машинисткой и на следующий день отправлен в Берлин".
Итак, Евгений Петров — так теперь звали нового писателя, превратившего отчество в псевдоним.
Катаев утверждал, что сговорился с "Накануне" об особо крупном гонораре, который вдохновил Евгения и решил его судьбу.
Петров стал сотрудником, а затем и ответственным секретарем "Красного перца". Впереди — работа в "Гудке". И, конечно, главредство в "Огоньке".
Несомненно, если братья и были схожи, например тягой к "сладкой жизни", то вели себя по-разному: один шалил с шиком, другой (по крайней мере, в глазах окружающих) воспринимался как человек скромный и ровный. Есть ощущение, что психологически Петров, несмотря на все испытания, до конца оставался "домашним мальчиком", опекаемым тетушкой, в отличие от старшего брата "оторвы", пропадавшего на улицах.
Надежда Рогинская, свояченица Ильфа, вспоминала о "редком музыкальном даровании" Петрова — он "обладал знанием рояля в совершенстве, играл прекрасно, страстно любил музыку и пение". "На память мог проигрывать целые оперы",— рассказывал о нем Катаев. Возможно, Евгений был не только нежнее брата, но просто более сдержан и рационален во внешних проявлениях (вспомним дихотомию: младший "отличник" и старший "двоечник" в "Белеет парус одинокий" и "Хуторок в степи"), а внутренне оба сохраняли смешливую жизнерадостность. Эта репутационная разница подвигла художника Бориса Ефимова, знавшего обоих еще с Одессы, посетовать: "Как несправедливо и капризно разделила между ними природа (или Бог) человеческие качества. Почему выдающийся талант писателя был почти целиком отдан Валентину Петровичу, а такие ценные черты, как подлинная порядочность, корректность, уважение к людям, целиком остались у Евгения". Катаев, как бы бахвалясь, рассказывал, что из брата, быстро освоившегося в Москве, "вышел человек", гуляка и франт, и однажды он залюбовался им ранним утром, увидев счастливого, в открытом экипаже, "после ночных похождений" — и в этих строках плещется признание подлинного родства. Но и лукавый укор есть в том же "Парусе", где младшенькому Павлику прощают все за "невинные, шоколадно-зеркальные милые глазки".
Угодив в литературу, он робел и терзался: "Меня всегда преследовала мысль, что я делаю что-то не то, что я самозванец. В глубине души у меня всегда гнездилась боязнь, что мне вдруг скажут: послушайте, какой вы, к черту, писатель, занимались бы каким-нибудь другим делом!" Можно, конечно, предположить во всем этом артистизм или расчет, мол, так же как Валентин играл в циника, Евгений изображал скромника, но почему-то верится в искренность признания: "Однажды он (Ильф.— "О") сказал: "Женя, я принадлежу к людям, которые любят оставаться сзади, входить в дверь последними". Постепенно и я стал таким же".
Характерно, что Евгений стал соавтором не брата, но Ильфа, с ним гулял по Москве и путешествовал по свету. Если Валентин встречал смертельные опасности с убеждением, что с ним ничего случиться не может, то, по его же словам, Евгения словно бы преследовал рок, ему как будто была предначертана трагическая судьба, и он сам чувствовал эту свою обреченность, то и дело пророча и призывая смерть, например записав в воспоминаниях об Ильфе: "Говорили о том, что хорошо было бы погибнуть вместе во время какой-нибудь катастрофы".
... Петров с самого начала войны постоянно бывал на фронте.
Жена с сыновьями уехали в эвакуацию, сначала в Берсут, потом в Ташкент. Он переселился в гостиницу "Москва", которая стала тогда "творческим общежитием" для писателей, журналистов и даже артистов. Там же получил номер и Катаев, работавший в Радиокомитете и Совинформбюро на заграницу (братья передавали материалы для американского газетного объединения NANA — North American Newspaper Alliance).
Адмирал Иван Исаков вспоминал: "Никто из тех, кто встретился в этот июньский (1942 года) вечер в гостинице "Москва", не думал, что следующий, кому предстоит дорого заплатить за стремление все увидеть и все понять, находится среди нас". Петров стал упрашивать Исакова взять его с собой в осажденный Севастополь, отбивавшийся от немцев днем и ночью, завоз подкрепления и вывоз раненых проходил под страшным обстрелом.
Накануне отлета у Петрова в "Москве" побывал Борис Ефимов.
"Он себя неважно чувствовал,— вспоминал художник,— лежал на диване, укрытый пледом. Вокруг него суетилась Варя, его милая подруга. В номере находились также его старший брат, Валентин Катаев, Евгений Долматовский и еще кто-то, не помню. На столе лежали карты и деньги — играли в покер... За столом зашел по какому-то поводу разговор об Александре Фадееве, в ту пору одном из руководителей Союза писателей. И дернуло же Долматовского шутливо переиначить его фамилию — вместо Фадеев сказать Фадейкин.
— Не Фадейкин, а Фадеев! — неожиданно взревел Катаев.— Замечательный русский писатель!
И добавил трехэтажное матерное ругательство. Женя Петров буквально подскочил на своем диване.
— Немедленно убирайся отсюда вон! — закричал он на старшего брата.
Катаев как-то сразу съежился и сказал:
— Пожалуйста. Я только заберу свои деньги.
И, взяв со стола трехрублевку, как побитый, вышел из номера. Всем было неловко. Варя успокаивала Петрова, уложила его обратно на диван и укрыла пледом. Я посмотрел на Женю. Он был явно расстроен только что происшедшим инцидентом".
Ефимов постарался развеселить Петрова. и тот вроде бы оттаял.
"-- Ну, Женя,— сказал я,— счастливо. Вернетесь, расскажете, как там наш Севастополь".
Сумев получить нужные разрешения, через сутки Петров был на аэродроме, прилетел в Краснодар, а там со все той же горячностью настоял на Севастополе.
26 июня из порта Новороссийска вышел эсминец "Ташкент", лидер эскадренных миноносцев. Бомбы падали со всех сторон. Шедший впереди эсминец "Безупречный" взорвался и потонул, остановиться и подобрать немногих уцелевших было нельзя — сверху атаковали "юнкерсы". В Севастополе под разрывами бомб, снарядов, гранат и мин в полной темноте корабль забрал более 2100 раненых, женщин и детей — выше всяких возможностей. На обратном пути с 5 до 9 утра его непрерывно атаковали самолеты, сбросившие более 300 бомб — "Ташкент" получил множество повреждений и едва не затонул, на борту были погибшие. Петров остался с ранеными до конца (поил их водой).
А 2 июля он вылетел из Краснодара в Москву, казалось, оставив угрозу гибели позади. С ним в пассажирском самолете "Дуглас" оказался писатель Аркадий Первенцев, вспоминавший: "Летчик с бородкой. Фамилия Баев. Ждем Петрова. Приехал возбужденный. В 11:00 Баев ухарски отвернул "Дуглас" от земли, как будто вырвал пробку из бутылки. Баев передал управление штурману, а сам подобострастно болтает с Петровым. Ищет выпить. Тоска грызет мое сердце... Петров идет в кабину управления. Ложусь спать и моментально засыпаю. Удар. Я лежу на земле, облитый кровью. Самолет, его обломки впереди. Кричу. Я изувечен. Пробую подняться, но, кажется, перебита спина, вытек левый глаз; я падаю на землю головой в пшеницу и бурьян. Чья-то рука тянется из-под обломков дюраля... Крики... Я приказываю снять с меня пиджак, рубаху. Обматываю рубахой голову и чувствую, как она вскипает и пузырится кровью. Больница. Я зверь... Но ранен глубоко. Я завидую Петрову. Он обложен льдом в мертвецкой".
Корреспондент "Красной звезды" Михаил Черных рассказал о катастрофе в подробностях: "Штурману вздумалось пройти в пассажирское отделение. На его место стал пробираться Евгений Петров... Ни штурман, ни пилот не имели права разрешать Евгению Петрову проходить в отделение пилота. Пилот Баев, разговаривая с Петровым и давая указания ему, отвлекся от управления. Самолет летел на высоте 15-20 метров со скоростью 240 км в час. Впереди подымался широкий холм. Пилот заметил его, но уже было поздно. Самолет ударился о землю..."
"Его вытащили из-под обломков. Он несколько раз повторил: "Пить... Пить... Пить!" Ему поднесли кружку воды, он глотнул — и умер",— утверждал Арон Эрлих.
Петрова похоронили в Ростовской области в селе Маньково-Калитвенское.
"И он навсегда остался лежать в этой сухой, чуждой ему земле",— написал Катаев, крайне скупой на слова о случившейся трагедии (тело в Москву не привезли, в тех местах лютовала война), однако хранивший в ящике стола фотографии, на которых был запечатлен мертвый среди похоронных цветов.
Евгения Катаева однажды увидела, как отец перебирает их и плачет.
— Как это можно не прийти на вечер памяти твоего родного брата? — сетовал как-то Виктор Ардов, присоединяясь к хору раздосадованных очередным своенравием Катаева.
Да вот так — можно. Память о брате была для Катаева остро-болезненной, запрятанной, глубоко личной.
Когда погиб Женя, пьяный Катаев пришел в Малый Головин к бывшей жене Анне и сидел на лестнице, отключенный...
"Прощай, Евгений Петрович! Может быть, ты виноват в катастрофе, но смерть большое искупление..." — стонал изувеченный Первенцев, находивший причины всех несчастий в алкоголе.
"Красная звезда" напечатала статью, черновик которой был в полевой сумке погибшего. "Держаться становится все труднее. Возможно, что город все-таки удержится. Я уже привык верить в чудеса..."
2 июля эсминец "Ташкент" был потоплен при внезапной бомбардировке в порту Новороссийска. Адмирал Исаков писал, что случилось это "именно в те часы, когда Петров летел в Москву" и "сочетание трагических событий" было "необыкновенно".
3 июля Совинформбюро дало сводку о потере Севастополя.
Петров, как и Ильф, не дожил до 40-летия.
"Я никогда не видела такой привязанности между братьями, как у Вали с Женей,— вспоминала жена Катаева Эстер.— Собственно, Валя и заставил брата писать. Каждое утро он начинал со звонка ему — Женя вставал поздно, принимался ругаться, что его разбудили... "Ладно, ругайся дальше",— говорил Валя и вешал трубку".
Долматовский, присутствовавший при конфликте в гостинице "Москва", вспоминал, как много позднее, сидя у моря в Коктебеле, Катаев обернулся с лицом, искаженным болью:
— А у вас когда-нибудь погибал младший брат?
Эренбург вспоминал: "Пришло сообщение о смерти Петрова. Я пошел к Катаеву, у него был Ставский. Мы сидели и молчали". (Ставский погибнет в 1943-м.)
Да, молчали. Катаев молчал. И молчал о случившемся всю жизнь... Он даже домашним ничего не говорил. Павел Катаев записал: "У меня сложилось убеждение, что отец готов говорить о живом брате, но никогда — о мертвом".
А вот воспоминания Эрлиха: "Мы с Валентином Катаевым достали ключ от осиротевшего номера в гостинице "Москва". Бродили по комнате, машинально притрагивались к ручкам и карандашам в пластмассовом стаканчике на письменном столе, которые так и не дождались на этот раз возвращения своего хозяина.
Мы долго не находили никаких слов. Наконец Катаев сказал:
— Завтра или послезавтра, не позднее, здесь поселится новый жилец.
Это значило: надо позаботиться о вещах покойного и прежде всего о его рукописях.
— Да,— согласился я,— давай я помогу перенести вещи к тебе в номер.
— Нет, не надо их здесь, в гостинице, хранить. Забери их лучше с собой, на Лаврушинский... Домой отвези. А когда будет комиссия по наследству, все передашь будущему председателю..."
Катаев писал о янтарно-коричневых глазах брата, "как бы знающих что-то такое, чего никто, кроме него, больше не знает", и несколько манерно, вероятно, искусством камуфлируя боль, продолжал: "Он был обречен. Ему страшно не везло. Смерть ходила за ним по пятам..."
"Смерть долго гонялась за Петровым, наконец его настигла",— написал и Эренбург.