некролог
Фото: Reuters
После тяжелой болезни на 68-м году жизни скончался один из крупнейших европейских режиссеров, директор парижского театра "Одеон — Театр Европы", бывший интендант Венского фестиваля и бывший художественный руководитель берлинского "Шаубюне" Люк Бонди.
По рождению и по паспорту Люк Бонди был швейцарцем — он родился в Цюрихе 1948 году, в семье знаменитого литературного критика и публициста еврейского происхождения Франсуа Бонди. Но на родине Бонди практически не работал, все его главные спектакли были сделаны во Франции, Германии и Австрии. Он одинаково свободно чувствовал себя в немецкой и французской культуре, оба языка были для него родными — что, при всех тесных связях между этими культурами, на самом деле явление довольно редкое и ценное: антагонизма у них не меньше, чем родства. В каждой из них Бонди был своим, но имел право и возможность смотреть чуть-чуть со стороны — со свойственной ему иронией.
Театральное образование Люк Бонди получил в Париже, там он окончил школу пантомимы знаменитого педагога Жака Лекока. Но как театральный постановщик "родился" в Германии — сначала работал ассистентом в гамбургском театре "Талия", свой первый спектакль сделал в Геттингене, потом громко заявил о себе в мюнхенском "Резиденцтеатре", затем последовали Франкфурт, Кельн, вновь Гамбург, наконец, западноберлинский тогда театр "Шаубюне", еще даже не на Ленинер-плац, а на Халлешен-уфер,— все это первые, главные сцены немецкого театра последней трети прошлого века. В середине 80-х он поставил свой первый спектакль во Франции — и тоже в самом важном в тот момент месте, в театре "Амандье" парижского пригорода Нантер, которым тогда руководил Патрис Шеро. Кстати, в Германии Бонди по-настоящему прославился постановкой французского классика Мариво, а во Франции — венского фрейдиста Артура Шницлера: способность путешествовать между культурами принесла успех, Шницлер обрел легкость, а якобы легкомысленный Мариво — глубину и остроту.
Вообще, если смотреть на список постановок Бонди, не зная собственно его спектаклей, трудно понять суть его пристрастий. В берлинском "Шаубюне", который он возглавил после ухода Петера Штайна, Бонди несколько раз ставил сложного постабсурдиста Бото Штрауса, а вокруг — Шекспир, Ибсен и тот же Мариво. Потом — Чехов, Ионеско, опять Шекспир и Шницлер, это уже в Вене, где он полтора десятилетия руководил Венским фестивалем, сделав его едва ли не лучшим театральным форумом Европы начала века. В конце 80-х успех ждал Бонди и на оперной сцене, с которой он с тех пор не порывал. И тут то же самое: с одной стороны, принесшие режиссеру признание "Женитьба Фигаро" Моцарта или "Саломея" Рихарда Штрауса в пору расцвета Зальцбургского фестиваля, с другой — "Поворот винта" Бриттена или "Жюли" современного композитора Филипа Бусманса по мотивам Августа Стриндберга...
На самом деле никакого смущения от мнимой режиссерской "всеядности" быть не должно. Просто Люк Бонди был всю жизнь вдохновлен самым простым и одновременно самым сложным из того, что может быть в театре,— ему было очень интересно разбираться в том, что происходит в жизни (а значит, и на сцене) между людьми. Какой эпохе бы ни принадлежал автор, чтобы взяться за него, Бонди должны были стать по-настоящему интересны мотивы поведения героев — даже если пьеса казалась чисто филологическим феноменом вроде "Счастливых дней в Аранхуэсе" Хандке. И этим интересом он, как никто другой, умел заразить актеров в любом театре, поэтому лучшие актеры французской и немецкой сцены, от Бруно Ганца до Изабель Юппер, буквально бежали к нему по первому же зову. Бонди умел увлечь актеров желанием разобраться во всех нюансах, прелестях и ужасах земной жизни. При этом режиссер никогда не был заложником "исторической правды" или ложно понятого традиционализма — если его путешествия в глубь текстов приводили к парадоксальным выводам, он легко становился парадоксалистом: так, "Тартюф" Мольера в его руках мог оказаться вовсе не комедией, а современной драмой, а мрачные "Служанки" Жана Жене — напротив, ироничной вещицей. Впрочем, открыто Люк Бонди на сцене никогда не бунтовал и не претендовал на лавры радикала: скепсис всегда оставался надежным спутником его цепкого режиссерского ума; к тому же он ценил признание самых разных слоев публики.
Ему, кстати, и в жизни все было необычайно интересно — любой разговор, в котором каждую минуту не возникало новых поворотов, неожиданных подробностей или интересных идей, ему быстро наскучивал. Люк Бонди любил жизнь, потому что она казалась бесконечно интересной — и самым интересным местом оставался театр. Он мог казаться беззаботным гедонистом и баловнем судьбы, но испытаний на его долю выпало немало. Первый онкологический диагноз ему был поставлен еще в молодости, потом не было легче, но любовь к жизни неизменно побеждала — Люк Бонди всегда строил планы на будущее и при этом хитро, заговорщически улыбался, веря, что победит и на этот раз. Репетиции его последнего спектакля, чеховского "Иванова" в парижском "Одеоне", которым Бонди руководил с 2012 года, начинались дома у режиссера — ему уже было тяжело ходить.
В Россию он впервые приехал почти полтора десятилетия назад, и тоже с Чеховым — "Чайка" венского Бургтеатра тогда буквально потрясла московскую публику: знакомые герои стали совершенно современными людьми без всякого насилия над автором, а пьеса звучала так, как будто была написана накануне этой премьеры. Так получилось, что последняя гастроль тоже была в Москве — "Ложные признания" с Изабель Юппер минувшим июлем закрывали Чеховский фестиваль. Этот Мариво был сделан трепетно и точно, с изысканностью и великим мастерством, но, кроме актерской игры, на сцене вроде бы ничего и не было. Некоторые даже спрашивали: "А где режиссура?" — видимо, потому, что отучились понимать тонкость истинной режиссуры. А впереди были и другие "русские планы" Люка Бонди: на май будущего года уже запланировали премьеру московской версии "Иванова". Оказалось, не судьба.