Виталий Манский снял документальный фильм о Северной Корее. И хотя в России его еще не показали, он уже оказался в центре ожесточенных споров о человеческой этике и журналистском долге
Пустая светлая комната с белыми стенами. Высоко под потолком два портрета. Под портретами низкий столик, перед ним на полу семья — мама, папа и девочка. Они обедают и разговаривают (перевод с корейского на русский высвечивается титрами на экране). "Зин Ми, тебе нужно есть больше кимчи, 100 грамм кимчи обеспечат тебя всеми нужными витаминами. Ты ведь любишь кимчи, Зин Ми?" — спрашивает отец. "Да, конечно,— отвечает девочка.— От капусты кимчи большая польза, она даже рак предотвращает". "Ты много читаешь, Зин Ми,— говорит отец,— поэтому знаешь такие вещи". Все смеются. Склейка.
Та же комната, только немного темнее, как будто у камеры немного расстроен световой баланс. Семья за столом практически в тех же позах, над ними, высунувшись откуда-то из-за границ кадра, склонился человек в сером. Он напутствует: "Ты, Зин Ми, говори веселее, а вы веселее смейтесь". Склейка.
Снова тот же кадр. Все в том же положении. Человек в сером явно недоволен: "Смейтесь веселее — от того, что она сказала, ваши лица должны расцвести, как после выпивки". Склейка.
Первая сцена — это санкционированная северокорейскими компетентными органами съемка корейско-российского документального фильма. Последующие — репетиции с участием представителей этих органов, следящих, чтобы документалистика соответствовала высокому идеалу северокорейской жизни. Для того чтобы она им соответствовала наиболее точно, семье главной героини, восьмилетней Зин Ми, предоставили на время съемок квартиру (совершенно необжитую, но с непременными портретами величайших вождей Ким Ир Сена и Ким Чен Ира), ее отца, сотрудника газеты, заставили изображать инженера на образцовой ткацкой фабрике, а мать, работницу столовой, "перевели" на образцовое производство соевого молока. Совершенно здоровую подругу Зин Ми для этих же целей отправили в образцовую больницу — чтоб она после все тех же нескольких репетиций смогла убедительно рассказать, какие прекрасные в Северной Корее врачи и как она благодарна молодому вождю Ким Чон Ыну за свое выздоровление.
Разумеется, показывать эти бесконечные "прогоны" (ткачихи сообщают, что их цех перевыполнил соцобязательства, и вручают "инженеру" букет — три раза, "работница" участвует в летучке на заводе соевого молока — три раза и так далее и тому подобное) никто не планировал. Вернее, никто не предполагал, что их удастся снять и, главное, сохранить. Поначалу Виталий Манский был готов к тому, что ему придется снять кино, не нарушая невероятно жесткого контракта с северокорейцами (полное соблюдение прописанного ими сценария было условием въезда группы в страну), и считал, что сама стилистика съемки, во многом повторяющая знаменитый журнал "Корея сегодня", должна выразить абсурд происходящего — как если бы Лени Рифеншталь снимала "Триумф воли", желая сообщить миру об ужасах нацизма.
Но съемочной группе удалось перехитрить приставленных к ним смотрящих и сохранить запись большинства "прогонов". В итоге фильм "В лучах солнца" стал образцом абсурда северокорейской жизни не только в переносном, но и в прямом смысле. И так оно, конечно, страшнее.
В России этот фильм еще не показали, но он уже оказался в центре споров — не кинематографического, а этического, скажем так, толка. Озаботились даже официальные лица: представитель президента РФ по культурному сотрудничеству Михаил Швыдкой выступил со статьей, в которой, помимо привычных сегодня рассуждений о том, что на госденьги следует снимать нечто приятное государству (в данном случае, выходит, приятное северокорейскому государству: этот фильм — совместный проект нашего Министерства культуры и корейского Экспортфильма), высказал задевшее многих соображение. Отойдя от заданного Северной Кореей сценария,— написал Швыдкой,— Виталий Манский подставил северокорейских товарищей под удар, который в условиях северокорейского режима может оказаться ужасным и даже смертельным. И дальше представитель президента цитирует из Достоевского про слезу ребенка. И если оригинальность этих литературных ассоциаций комментировать не приходится, то все же следует сказать, что тезис о том, что никакая правда не стоит человеческих страданий, поддержали многие из тех, кто обычно не склонен поддерживать воззрения, "аффилированные" с официальными представителями нашего государства.
Проблема столкновения журналистского предназначения и человеческого морального долга "вообще", которые довольно часто оказываются в конфликте, действительно, остается задевающей и живой, несмотря на то что обсуждается уже много десятилетий. О ней семьдесят лет назад писал великий фотограф войны Роберт Капа в книге "Скрытая перспектива", она сегодня оказывается одной из тем в последнем сезоне американского сериала "Родина". И все эти разговоры и обсуждения всегда приводят к одному — каждый, к кому эта проблема имеет отношение, решает ее сам и для себя, понимая, что и тот и другой выбор может оказаться равно неудачным.
По словам Виталия Манского, понять логику северокорейской жизни и запретов (а она вся состоит из запретов) просто невозможно — так что ты либо не едешь туда снимать, либо снимаешь настолько честно, насколько это тебе удается.
"В Северной Корее запрещено снимать лики вождей — а они там развешены везде,— когда на них падает тень. Не как-то там на словах — это прописано в законе. Ты можешь просто взглядом, жестом нарушить какие-то их законы — и так ты, да, подставляешь тех, кто следит, чтобы ты их не нарушал. Так что выбор таков: сочувствовать этим людям, понимая, что вот сейчас, совершенно не имея этого в виду, ты, возможно, их подставляешь, или сделать так, чтобы не ты один сочувствовал, а весь мир увидел, что в то самое время, когда мы все наслаждаемся возможностью частной жизни, в целом государстве люди не живут своей частной жизнью. Они уже практически не знают что это такое".
Манский рассказывает, что до того, как он оказался в Северной Корее, он думал, что "это будет такая машина времени, что это похоже на наши тридцатые годы, помноженные на восточную склонность к „жесткой форме”. Ничего подобного. В тридцатые годы в Советском Союзе были Эйзенштейн, Родченко, Вертов, Ахматова… И даже самые страшные свидетельства говорят о том, что у людей оставалась частная жизнь. Она даже в лагерях у них оставалась. Ничего подобного в Северной Корее нет".
Если же наконец-то обратиться к самому фильму, а не разговорам вокруг него, то следует сказать, что именно так страшно в нем задевает: во время всех этих бесконечных повторений и постановочных кадров герои фильма никак не отодвигаются от происходящего. То есть действительно даже проблеска никакого "частного человека" в этом фильме нет. В них много скованности, но никакой отчужденности. Для них явным образом отсутствует вопрос о нормальности всего этого, представление о том, что может быть по-другому.
Тут, конечно, на зрителя просто физически влияет то, что это документалистика. Потому что можно сколько угодно ахать и охать по поводу того, что Оруэлл и Замятин уже практически стали жизнью,— но все-таки мы понимаем, что никакая это не жизнь.
Это и есть самое важное качество этого фильма — он показывает снятую "взаправду" ситуацию, с которой обычному зрителю невозможно соотнестись. Потому что можно — с усилием — представить себя страдающим в концлагере, можно — с еще большим усилием — представить себя палачом в этом концлагере. Но мы не можем представить себя настолько отказавшимися от своего "я" или даже настолько глубоко запрятавшими его, как это происходит с героями фильма Манского.
Именно это, как ни парадоксально, делает "В лучах солнца" фильмом о людях, а не о режиме. Вернее, о том, как хрупок человек. Как мало надо, чтобы человеческое в нем стало почти неразличимо. Надо просто забрать у него его возможность быть не как все, забрать отдельность. И все.