К 90-летию великой балерины. Отрывки из книги «Я, Майя Плисецкая» в эфире «Коммерсантъ FM» 20-22 ноября.
И последнее, что я слышу из уст отца, перед тем как дверь за ним захлопнется навсегда: «Слава Богу, наконец-то разберутся». Сейчас, когда, бывает, я проезжаю мимо злосчастного углового дома на Гагаринском, я холодею. Меня не оставляет чувство жути. Сам-то дом, в отличие от своих жильцов, благополучно сохранился.
Теперь, из дали прожитых лет, я вижу, что тот памятный вечер на сцене филиала Большого нес для меня особое значение. В тот день я шагнула из робкого балетного детства в самостоятельную, взрослую, рисковую, но прекрасную профессиональную балетную жизнь. На рассвете следующего дня началась война.
Моя полутеатральная броская одежда была моим бунтом, мятежом, вызовом системе. Даже наши тугоумные вожди чувствовали — что-то здесь неспроста, наряжена как на сцене, не по-нашенски. Это в те годы Хрущев сказал мне с неким укором: «Вы слишком красиво одеты. Богато живете?».
Читатель пожмет плечами: подумаешь, шесть лет за границу не выпускали, да и только. Все нормально, дорогие коллеги. Ничего страшного… А душу тигры на части рвут. Неделю, месяц перебороть себя можно. А шесть лет? Если шесть лет так пожить? Две тысячи сто девяносто дней?.. Мне было очень больно и стыдно.
В 1961-м молнией разнеслось по свету, что на Западе остался Рудольф Нуриев. Он попросил политического убежища в парижском аэропорту, когда его одного отделили от кировской труппы, улетающей в Лондон, и насильно пытались отправить обратно в Советский Союз. В подобной ситуации я поступила бы точно так.
И еще сцена Большого, нечеловечески прекрасная сцена Большого тоже была одной из причин, почему я не осталась на Западе. Перетанцевала я во всех престижных театрах мира. Но такой удобной, самой удобной во всей Солнечной системе, во всем мироздании сцены, как в Большом, не было нигде!
А сейчас, в знойном июне, в душном, тесном Внуковском аэропорту, во взбудораженной, разгоряченной толпе встречающих нетерпеливо, жадно ищу родное лицо Щедрина. Мы не виделись ровно семьдесят три дня. Целую вечность… Вон он стоит. С гигантским букетом светло-розовых пионов.
За дверью стоит, чуть покачиваясь, гигантский букет белых пахучих лилий. Отельного посыльного, держащего цветы на руках, за ним не видно. Второй посыльный протягивает мне изящную коробку, зашнурованную широкими парчовыми бантами и конверт с письмом. От Роберта Кеннеди. Он поздравляет меня сегодня первым.
Меня рисует Марк Шагал. Просторная светлая мастерская. Холсты на подрамниках, составленные в рядки. Брызги красок.
— Какая поза Вас интересует, Марк Захарович? Может, арабеск? Или аттитюд?
— Мне хотелось бы видеть движение. Самое простое. И пожалуйста, распустите волосы…
Положила грим, хорошо разогрелась. Помялась. Все вроде нормально. Пошла надеть хитон Айседоры, которой открывался вечер. И вдруг, возле самой двери, как подстреленная птица, почти потеряв сознание от внезапной яростной боли, упала на пол. Правое колено онемело и совершенно потеряло чувствительность. Боже, какие страдания!..
Что вынесла я за прожитую жизнь, какую философию? Самую простую. Простую — как кружка воды, как глоток воздуха. Люди не делятся на классы, расы, государственные системы. Люди делятся на плохих и хороших. На очень хороших и очень плохих. Только так. Плохих во все века было больше, много больше. Хорошие всегда исключение, подарок Неба.