Вчера в Московском центре искусств открылась вторая выставка из нового цикла "Русские художники в Америке". Более 50 работ Бориса Анисфельда (1879-1973) предоставлены Государственным Русским музеем, частными коллекционерами России и США, а также нью-йоркской ABA-Gallery. Ретроспектива Анисфельда проводится в рамках культурной программы Московского музыкального фестиваля "Владимир Спиваков приглашает...". Что естественно для художника, прославившегося сценическим оформлением балетов и опер.
Как и предыдущий совместный проект МЦИ и галереи ABA из цикла "Русские художники в Америке" — весенняя выставка "Здравствуйте, мистер Бурлюк", ретроспектива Анисфельда является затеей полукоммерческой. То, что не принадлежит уже музею и коллекционерам, еще можно будет купить через нью-йоркскую галерею. Но если владение работами "отца русского футуризма" Давида Бурлюка действительно лестно и почетно, то приобретение картины члена общества "Мир искусства" Бориса Анисфельда состоятельному собирателю еще надо мотивировать для самого себя и семьи.
Художник сегодня не из самых известных, напрочь вычеркнутый из истории отечественного искусства по причине моментальной послереволюционной эмиграции в 1917 году. Холсты относительно большие (а значит, недешевые) — чувствуется, что знаменитый декоратор Анисфельд даже в работах для себя держал в голове размеры зала Мариинки или "Метрополитен-опера". При том будь эти условные, непрописанные, пестрые и густые по цвету портреты, пейзажи, натюрморты и библейские аллегории поменьше, смотрелись бы получше.
Тут тот случай, когда выставка проигрывает каталогу с компактными иллюстрациями. Ведь Анисфельд писал явно по рецепту театрального задника: для того чтобы подводное царство было видно с галерки, нарисовано оно должно быть так, чтобы Садко-актер видел у себя за спиной только бессмысленные потеки краски. (Пример с Садко приходит в голову оттого, что Анисфельд был, например, художником одноактного балета на музыку оперы Римского-Корсакова, поставленного великим Михаилом Фокиным в 1911 году для дягилевских "Русских сезонов" в Париже. Впрочем, соответствующих эскизов, хранящихся в Русском музее, на московской выставке нет.) Так вот, сталкиваясь с картинами Анисфельда нос к носу, видишь только эту грамотную эскизную небрежность, продиктованную не какими-нибудь там импрессионистически-экспрессионистическими поисками, а профессиональным зрением театрального оформителя.
Анисфельд вообще пал жертвой профессии. На выставке в МЦИ обнаруживаешь, что чаще всего он изображает жену, детей, кошку, цветы в вазах, интерьеры с экстерьерами квартиры и своего country house в Колорадо. К этому, собственно, и лежит душа бывшего еврейского мальчика Бера из бессарабского местечка Бельцы, повидавшего мир, участвовавшего в самых громких выставках вроде парижского Осеннего салона и Венецианской биеннале, сотрудничавшего с знаменитейшими театрами и нашедшего, наконец, покой в должности преподавателя престижного Художественного института Чикаго. Жизнь удалась, и бытовую устроенность можно только воспевать. Но не тут-то было: душа лицедея требует полной гибели всерьез, каких-то глубокомысленных, в духе раннего символистского творчества, живописных зрелищ.
И вазы с кошками в экспозиции вытесняются колоритными "Оплакиванием", "Пророком", "Мадонной с детьми", "Христом и Пилатом" и "Данте в аду". Именно это размашистое философствование кистью остается в памяти и портит умиротворенное настроение от выставки. Впрочем, художнику пенять глупо: он жил долго и начинал тогда, когда подобные сюжеты были внове и в моде. Более того, он жил в театре и театром. Жил успешно и талантливо. А этот талант не пропьешь и не зароешь в чикагскую землю.
АЛЕКСАНДР Ъ-ПАНОВ