Премьера опера
Фото: Bernd Uhlig/Opera National de Paris
В Opera Bastille прошла премьера оперы Арнольда Шенберга "Моисей и Арон", поставленной режиссером Ромео Кастеллуччи. О спектакле — парижский корреспондент "Ъ" АЛЕКСЕЙ ТАРХАНОВ.
Последняя опера венского композитора осталась незаконченной. Арнольд Шенберг писал ее с 1930 по 1932 год и так и не смог взяться за третий акт. Партитура не зря прерывается на словах Моисея "Слово, ты мне изменяешь". Пророк слышит волю Бога, но совершенно не способен повторить урок своими словами. Зато брат его Арон имеет дар популяризатора и способен растолковать то, что не в силах объяснить Моисей. Другое дело, что в процессе толкования он уходит так далеко, что Моисею впору впасть в отчаяние.
Шенберг лишил Моисея права петь. Он чтец, а не оперный певец, он мелодекламирует и от этого почти пародийно косноязычен. Эта партия баса-баритона отдана немцу Томасу Майеру. Поет Арон — тенор британец Джон Грэм Холл. Музыка есть и у хора, у народа израильского (хормейстер — аргентинец Хосе Луис Бассо), и у оркестра, которым руководит швейцарец Филипп Жордан.
Первый акт состоит в получении инструкций от Бога и заключении пиар-контракта с Ароном. Второй акт — в пустыне. Пока Моисей ждет откровения на Синае, народ впадает в анархию. При попустительстве и деятельном руководстве пресс-секретаря Арона израильтяне начинают поклоняться золотому тельцу. И продолжается буйство до возвращения Моисея с вершины горы со скрижалями Завета и последнего спора братьев. Этот спор композитор так и не разрешил. В третьем акте дело Моисея должно восторжествовать, а Арон должен погибнуть, но музыка к нему не появилась. Шенберг бежал из Германии в Америку от нового фараона и сладкоречивого Арона в одном лице — своего земляка Адольфа Гитлера.
Отсутствие третьего акта не помешало опере выйти на сцену, а может быть, и помогло — длительность в час сорок куда снисходительнее к залу. К тому же противопоставление двух актов легче показать не только музыкально, но и зрительно. Если Бог так темен и упрям, что не хочет иного посредника, кроме косноязычного Моисея, можно позвать режиссера-художника.
"Моисея и Арона" уже превращали в намеки на холокост, акцентировали еврейскую тему и делали ловкого брата диктатором, узурпатором божьего слова. Итальянец Ромео Кастеллуччи с самого начала сказал, что не собирается привносить злобу дня: зачем пользоваться микроскопом, пытаясь разглядеть космос? Обещание свое он, впрочем, не сдержал — или сдержал не полностью.
Не загадочный пылающий куст обращается к Моисею, а спускающийся из-под колосников студийный магнитофон на бобинах, с которых речь разматывается в виде магнитной ленты и обвисает в руках пророка спутанной бородой. С этой мочалкой божьих слов он и отправляется к своему народу. Народ нарисован Кастеллуччи как будто бы пастелью. Сцена происходит на белом фоне за прозрачным тюлевым занавесом, сглаживающим тона. Толпа в белых нарядах сливается с телом-облаком. Движение белого облака с угадывающимися человеческими лицами — таков народ Израиля в первом акте, до ухода в пустыню.
Спутанные мотки магнитофонной пленки — великолепный зрительный образ слов, превращенных в звучащий мусор, который можно кромсать, переклеивать, монтировать, как монтирует Арон идеи своего брата. Ловкач обрастает пленкой, как мантией,— это красивый кокон слов, в который медиа умеют облечь пустоту. Не хуже и явление огненного столпа, который придуман режиссером в виде огромной машины, похожей на перископ подводного крейсера, позволяющий заглянуть в божественные сферы.
Экран-флер исчезает, и вместо белой дымки персонажи начинают буквально купаться в маслянистой черной жидкости, которая постепенно покрывает их одежды. Ее наливают из пластиковых канистр, потом на сцене образуется бассейн, нечто вроде крестильной купели: войдешь белым — черным выйдешь.
Контраст белого и черного меняет роль столпа, который начинает выглядеть буровой колонной нефтяной вышки. Уже нет сомнения в том, что черное не краска, а нефть, понятный и даже слишком современный символ мирового зла. Черные люди с черными флагами в руках начинают довольно настойчиво напоминать персонажей современной хроники о войне в аравийских пустынях.
Но чернота парадоксально делает соплеменников Моисея личностями. Они больше не клубы единого пара, они люди — старики, нищие, блудницы, мужчина, взывающий к Богу под липкими струями, и раздетая догола женщина. Да и золотой телец показан не в виде глупого истукана. Его изображает живой могучий бык, которого бережно водят по сцене. Полуторатонный Изи Райдер (Беспечный Ездок) каждый вечер выходит на сцену за подсчитанный журналистами гонорар €5 тыс. и слушает музыку Шенберга.
Ромео Кастеллуччи дал Моисею больше чем слово — он дал ему изображение. Двум актам найдена система визуальных образов, которая делает библейскую историю из словесной и музыкальной почти кинематографической. Шенберг выступил музыкальным переводчиком для слова, Кастеллуччи стал художественным переводчиком для музыки. Его образы даже слишком сильны, теперь, всегда слушая эту музыку, ты будешь видеть нефть, чернящую белые облачения, поступь быка и обнаженное женское тело. Но он прав. В мире, где изменило слово, богом станет картинка.