Премьера танец
Фото: Herman Sorgeloos
На сцене парижского Theatre de la ville бельгийская труппа Peeping Tom представила мировую премьеру спектакля "Отец". Жизнь обитателей дома призрения не оставила равнодушной ТАТЬЯНУ КУЗНЕЦОВУ.
Компания Peeping Tom, носящая имя того самого горожанина, который тысячу лет назад отважился подсмотреть, как голая леди Годива проезжает верхом через Ковентри и тут же ослеп, наказанный божеским судом, самим названием утверждает главный принцип своих постановок — беззастенчивый вуайеризм. Ее основатели Габриэла Карризо и Франк Шартье, бывшие артисты режиссера Алена Плателя, знаменитого физиологическим экстримом своих спектаклей, с 1999 года разрабатывают жанр, который уже удостоился отдельного термина — "театр тела". Действительно, метод Peeping Tom не укладывается ни в рамки танцтеатра, ведущего родословную от Пины Бауш, ни в границы традиционного "физического театра", основанного на физиологическом проживании реальных ситуаций. В постановках Карризо--Шартье звучащий текст, музыка, пластика, пантомима, видео сосуществуют на равных — и гиперреализм, заостренный до пределов полного телесного бесстыдства, легко переваливает ту призрачную грань, которая отделяет его от сюрреалистического абсурда. При этом эстетические трансформации подчинены этическим; проще говоря, новаторские по форме спектакли Peeping Tom по старинке гуманистичны: главное в них — человек и его единственная бесценная жизнь, как бы странно она ни протекала. В сущности, все 15 лет своего существования компания сочиняет многочастную семейную историю с постоянными персонажами, помещенными в разные ситуации: на первый взгляд бытовые или производственные, на деле — экзистенциальные.
Спектаклем "Отец" компания открыла новую трилогию (на очереди — "Мать" и "Дети"). Старого распутника и главу семейства, уже известного по прошлым спектаклям (Симон Верснель, которому на вид глубоко за 80), его очень немолодой апоплексический сын (Лео Де Бель) буквально волоком за ноги затаскивает в авантажный дом престарелых, где энергичная команда молодых менеджеров организует старцам "полноценную жизнь". Декорация представляет собой некое кабаре с маленькой эстрадкой, пурпурным ковром, растрескавшимся пианино, обшарпанными стенами и общими столами для зажигательных пенсионерских трапез. Руководит пансионом экстатический длинноволосый китаец, у которого под докторским халатом прячется военный мундир, а под ним — блестящая куртка фокусника. Его подручные совмещают обязанности медсестер, уборщиц, надсмотрщиц, певичек; обслуживаемый ими контингент, одетый в одинаковые халаты (девять пожилых статистов, завербованных в Париже), бессильно подчиняется порядкам, царящим в этом образцовом концлагере: покорно хлебает "прекрасный куриный суп" или тихо подметает усеянный бумажками пол старозаветными швабрами.
Довольно скоро выясняется, что молодая обслуга пансиона больна на всю голову: каждый по малейшему поводу готов сорваться в пластическое безумие. Одна из девиц одержима собственными волосами — они пришпиливают ее тело к полу, вздымают в воздух, она бешено крутит головой, словно силясь оторвать волосы от скальпа, и катается по полу, пытаясь увернуться от окутывающей ее длинноволосой волны. Другая не может снять туфлю — после первых, вполне обыденных попыток ее борьба с обувью приобретает суицидальный оттенок: девушку выворачивает дугой, она лупит себя каблуком по лбу, завернув ногу через голову, катается по полу, дергая вывороченными конечностями, и, потерпев поражение, застывает на полу сломанным манекеном. Еще один персонаж одержим циркулярами: мятые бумажки намертво прилипают к его офисному костюму — и в попытках отделаться от них парень буквально выворачивается наизнанку. Руководящий китаец, смахивающий то на законспирированного члена триады, то на партийного функционера, правит безумный бал — разражается пародийными воинственно-трюковыми соло, в которых его конечности мелькают с такой быстротой, будто их не четыре, а по крайней мере дюжина.
Эти абсурдистские эпизоды, исполненные с великолепным мастерством и юмором, вплетаются в мультижанровый спектакль, не позволяя ему съехать в слезливую сентиментальность. Но и основная тема отцов и детей, проведенная с истовой психологической достоверностью, не грешит лобовой назидательностью. Вечно спешащий сын, засовывающий отца в инвалидное кресло ("быстрей садись, у нас на прогулку только полчаса, как тебя здесь кормят, что это у тебя на носу, почему посадил пятно на рубашку"), нарывается на такой же псевдодиалог, на ту же эмоциональную глухоту собственных детей ("как твои колени, папа, делаешь ли ты гимнастику, как работа"). Любящие, но безнадежно одинокие члены семьи, честно исполняя свой долг, пекутся о телесном здоровье своих близких, однако не готовы их выслушать, понять, принять ту отчаянную жажду жизни, которая обуревает старцев даже на краю могилы.
И жизнь карает эгоцентриков, проглатывающих ее в сиюминутной суете: тихая сцена, в которой некогда энергичного сына, разбитого внезапным параличом, обмывает корректный медбрат, надевая ему подгузник,— одна из самых горьких в этом, в сущности, позитивном спектакле. Ведь впавший в глубокую деменцию отец с разметанной седой шевелюрой уцелевшего хиппи еще способен отстучать на раздолбанном пианино романтический шлягер "Feelings" — и на его надтреснутый голос сползутся порабощенные обитательницы дома призрения, чтобы, отвергнув все правила распорядка, отдаться чувствам, над которыми не властно время.