Выставка история
Фото: Kramar
В Вене проходит выставка, посвященная мифу Галиции — населенной украинцами, поляками и евреями земли, сыгравшей огромную роль и в русской истории. В развитии этого странного мифа, возникшего уже после разделения самой Галиции, пытался разобраться специально для "Ъ" АЛЕКСЕЙ МОКРОУСОВ.
Поэт Пауль Целан и режиссер Билли Уайлдер, философ Мартин Бубер и художник Ян Матейко — всех их объединяет одна, но важная деталь в биографии. Они либо родились в Галиции, либо, как Бубер, выросли там. Земля, давшая миру столько гениев, стала героем насыщенной сюжетами выставки в Музее Вены. Более 400 экспонатов, включая картины того же Матейко, старинные фотографии, карты и планы крепостей, помогают разобраться с мифом, который сложился уже после окончательного дробления Галиции в ходе Первой мировой войны.
Галиция вошла в состав Австро-Венгрии после первого раздела Польши — в 1772 году, этим, наверное, объясняется, что польский язык был здесь официальным и при Габсбургах, а министра по делам Галиции тоже назначали исключительно из числа поляков. Позже границы земель несколько раз менялись, в их состав вошли, например, Краков и Буковина, но в целом очертания карты понятны и современному зрителю. По размеру она сравнима с сегодняшней Австрией. Неожиданностью может стать разве что название — Королевство Галиции и Лодомерии, под которым "коронные земли" числились в составе Габсбургской империи, хотя еще потомки Даниила Романовича Галицкого имели титул "князей всей земли русской, галицкой и владимирской". Но выставка ограничена лишь полутора веками, главными героями ее стали украинцы, поляки и евреи, составлявшие большинство местного населения. Их пробовали разбавить немецкими крестьянами, но своей Галиция для империи так и не стала. Сюда ездили на воды, здесь размещали гарнизоны, но чувствовали себя хотя и уютно, но как в чужом краю — в "полу-Азии", в "стране медведей", в "австрийской Сибири". Даже прибывшие на службу в Краков австрийские офицеры терялись перед царившим всюду польским языком и были вынуждены очаровывать местных барышень своим французским.
Польский Краков считался столицей Западной Галиции, а центром Восточной был Львов, где преобладали украинцы и евреи, а поляки играли роль местной аристократии и важнейшей политической силы. Отношения между народами были напряженными — недолюбливали друг друга все. Были и крестьянские восстания, когда польских помещиков убивали семьями, и погромы — пусть и не столь многочисленные, как у соседей (антисемитизму в Вене посвящено немало экспонатов). Всех объединяла бедность — только в начале 1900-х из Галиции в Бразилию и Северную Америку эмигрировали полмиллиона человек. Возможно, трения повлияли и на национальные движения, которым Галиция обязана большей части своих мифов как колыбели наций. В условиях автономии все нации издавали газеты и журналы, организовывали кружки и клубы, где шли дискуссии о национальной самобытности и самоопределении. Так что сегодня одни называют Галицию матерью Израиля, другие видят в ней предшественницу Майдана, третьи говорят об особой роли для польского самосознания. Политических подтекстов можно вычитать много и на самой выставке, и в ее каталоге. И хотя открытка, запечатлевшая в 1910 году русско-австрийскую границу в Бродах, выглядит по-семейному идиллически, реальность была куда сложнее. От "Ночи в Галиции" Велимира Хлебникова до тяжелейших боев мировой войны — таковы масштабы этого гения места в русской истории. Австрийская военная пропаганда писала тогда о Галиции как о "последнем бастионе цивилизации", подсознательно, видимо, обращаясь к тезисам идеологов польско-литовской унии о восточных границах как рубеже борьбы с османами и татарами. Русские же газеты представляли своих солдат освободителями братского народа, защитниками православия. Дело кончилось аннексией Николаем II Восточной Галиции в 1915 году. Казалось — навсегда, получилось — ненадолго.
К счастью, и Краков, и Львов обошлись в той войне минимальными архитектурными потерями. Соперничество двух городов — особый сюжет выставки. Попытки мериться новыми зданиями театров, этими символами буржуазной культуры в конце XIX века, продолжались недолго. После взрывного расцвета нефтедобычи на рубеже столетий — Галицию тогда называли австрийским Техасом, а Австро-Венгрия стала промышленным монстром следом за США и Россией — вперед вырвался Львов, старавшийся в урбанистике и техническом прогрессе копировать у столицы все самое передовое. На фоне феодально-очаровательного Кракова Львов смотрелся настоящей метрополией. Но в целом Галиция была экономически отсталой: экспортировала сырье, импортировала готовые продукты.
Тем не менее Львов воспринимался западным городом и в советские времена. О них по понятным причинам на выставке нет ни слова, а в каталоге о "советизации" упоминается сквозь зубы, хотя и при Брежневе феномен Карпат и Буковины оставался все тот же. Сюда ездили, как в Прибалтику, то есть как за границу. Смешение культур и языков (к ним еще добавились венгерский и русский, на котором теперь говорили почти все) порождало новую реальность. И сделать о ней выставку можно бы уже в Москве, а не за границей: к прошлому империи немало вопросов у будущего.