Для веселья нам даны молодые годы...

Четверть века назад, преодолев все цензурные рогатки, вышла в свет повесть Сергея Каледина "Стройбат". О том, как это было, вспоминает наш постоянный автор

Сергей Каледин

"Смиренное кладбище" вышло в "Новом мире" в мае восемьдесят седьмого. С подачи Игоря Ивановича Виноградова, благодетеля, который недолгое время был заместителем Залыгина — главного редактора.

В это время в Доме творчества в Дубултах под приглядом мамы Томы я дописывал семейную хронику "Коридор" для издательства "Советский писатель", в котором моя жена работала редактором. Срок наших путевок заканчивался.

В ДТ приехала Алла Гербер, известная киношница, дописывать книгу про Инну Чурикову. У Аллы недавно вышла замечательная повесть о родителях. Схожая с моим "Коридором". И посему мы были с ней "на ты", несмотря на разницу в возрасте.

Алла привезла сигнальный экземпляр "Нового мира" с "Кладбищем". И послесловием Виноградова — чуть не в половину "Кладбища".

— Поздравляю ВАС, Тамара Георгиевна!.. — очень серьезно сказала Алла, уменьшая мое значение.

Я рванулся было в Москву — доить славу.

Но Томочка предложила встречный план.

— Выпьем с Аллой коньячку. Идешь к директору — даришь журнал и просишь продлить нам путевки.

— ?..

— И пишешь новую повесть... "Стройбат".

Директор ДТ, полковник — летчик, афганец, в отставке по ранению, был зол на власть: его обошли чином — не дали обещанного "генерала". От обиды вступил в "Народный фронт". Москва собиралась его уволить. На последях он рвался ей навредить.

Он мощно потряс мне руку — за журнал и, узнав, что я намерен разоблачить армию, поселил нас с мамой в пустующие хоромы начальства Союза писателей. При этом самовластно "повысил" меня: постой определил не в сто рублей, как члену семьи члена Союза писателей, а в семьдесят — как прямому, непосредственному члену.

Я скоренько написал сто пятьдесят страниц. Томочка сдержанно похвалила. И взяла излюбленный свой редакторский инструмент — ножницы: "Погуляй".

Москва в те времена была на голодном пайке, а Латвия держалась. Я кадрил местных продавщиц по кругу и возвращался с добычей: краковская колбаса, сыр. А также — дешевые носки и бурое, смердящее даже через обертку, еще до взаимодействия с водой, мыло, которое, казалось, латыши варят специально для москалей.

Маленький холодильник не вмещал припасы. Колбасу Томочка обтирала постным маслом — от плесени, облекала в чулки — от мух и вывешивала на лоджии. Сыр распределяла по холодильникам соседей, не способным к промышленным заготовкам. Раз в две недели плацкартным вагоном за припасами приезжал Вован, мой зять Мижуев, сестрин муж, сумеречный, здоровенный, лысый заика. Он угрюмо паковал скопившуюся снедь в неподъемные баулы, с ненавистью озирал наши палаты и, без ночевой, отбывал в голодную немытую столицу.

— Что он у вас такой смурной? — удивилась Алла.— Вы ему харчи, а он личико воротит.

— Заика,— сочувственно вздохнула Томочка.— Тяжелое детство. На всех обижен. На меня в том числе. Уверен, что я свой анализ мочи вместо внучки сдала, чтобы опорочить его потомство. Кажется, бабу завел...

Алла заинтересовалась.

— ...Трусы белые по вечерам варить стал,— пояснила Томочка.

— Трусы — это серьезно,— кивнула Алла.

...Томочка отстригла сто страниц. Получилось пятьдесят — ее любимый размер. Как "Один день Ивана Денисовича".

— Теперь перепишешь пару раз, и будет хорошо.

Я бил копытом — протестовал...

— Уважай читателя,— мерно, привычно, сказала Томочка.— Он главный. Ты пишешь — развлекаешься, а ему читать — работа. Кроме того, длинная дистанция не для тебя. И читателя застращал... Воздушку надо добавить, Родион Романыч...

Наши бодания пресек посланник от кинорежиссера Александра Итыгилова. Хотим делать фильм по "Кладбищу". Сами напишете сценарий или мы?

Конечно, сам!

Сценарий прочитала Томочка. Пожала плечами: "Ничего в этом не понимаю. Пусть Аллочка прочтет".

Алла Гербер прочла, вызвала меня на разговор.

— Подобной ахинеи в своей жизни не читала!.. Скажи правду: кого нанял по дешевке?.. Вялый бред литературного импотента!..

Оттянувшись, Алла стала меня учить. Нудно, спокойно, не раздражаясь, по-матерински.

Я переписал раз, второй. Алла осталась довольна, хотя еще долго нервно стряхивала головой первое впечатление.

Кино завертелось своим чередом, но это уже другая песня.

Позвонила хриплоголосая Галина Борисовна Волчек: "Современник" хочет ставить "Кладбище". Кто инсценировку будет делать: мы, вы?

— Отдай, не греши! — приказала Алла.— Сами справятся. Хотя, лучше бы Додину.

Кто такой Додин, я не знал и заключил договор с "Современником".

Я переписал обстриженный мамой "Стройбат" два раза и в Москве отнес в "Новый мир". Секретарша с улыбкой отворила мне главную дверь. Еще бы! Автор знаменитого "Кладбища"!..

Главный редактор Сергей Павлович Залыгин сидел, уткнувшись в рукопись. Такой тихий старичок мухортый...

— Здравия желаю, Сергей Павлович! Это я, Каледин! Новую повесть принес!

— В отдел отдайте,— прошелестел Залыгин, не поднимая головы.

А я был уверен, что Залыгин на радостях созовет редакцию, коньяк польется... Как это было во времена легендарного Твардовского.

— Это я, Каледин,— повторил я сниженным голосом.

— В отдел отдайте,— повторил Залыгин.

А через день позвонил. Прочли. Готовилась другая повесть на ту же тему. Ваша лучше. Будем печатать.

Дали анонс на обложке, и на приманку прискакал молодой режиссер Миша Чумаченко из Театра Советской армии. Хочу ставить "Стройбат" под общим руководством главного режиссера театра Леонида Хейфеца. Дайте рукопись. Я дал.

Сверстанный номер журнала со "Стройбатом" Главлит — Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР — вернул в "Новый мир": без визы военной цензуры рассматривать повесть не будем.

Залыгин поморщился: недоразумение. Ему, Залыгину, "Архипелаг ГУЛАГ" разрешили печатать!.. А тут стройбат какой-то вшивый!.. Ну чистят солдаты сортиры за отпуск... Чего такого?

— Ну и очень хорошо,— потирая ладошки, успокоил меня заместитель Залыгина Феодосий Константинович Видрашку, маленький суетливый хитрован.— Быстренько отошлем в военную цензуру...

— Не надо в ВОЕННУЮ цензуру! — завопил я, бухаясь на колени посреди кабинета Залыгина.— Христом Богом прошу: не надо!..

— Встаньте,— поморщился Залыгин.— Что вы здесь представление устроили... Сами и отвезете. Кропоткинская, девятнадцать.

...Старинный особняк. Военная цензура. Собственными руками я засунул верстку "Стройбата" в узкую, нестрашную щель деревянного почтового ящика с надписью от руки: "Для материалов".

И началось.

"Генеральный штаб Вооруженных сил СССР, Главная Военная цензура, 15 сентября 1988 года, N 382/145, 103160, Москва, К-160. Главному редактору Залыгину С.П. Копия: начальнику Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР тов. Болдыреву В.А.

В повести С. Каледина "Стройбат" показано исключительно низкое политико-моральное состояние личного состава воинской части Советской армии. Такая же оценка дана и в заключении Главного политического управления СА и ВМФ.

В связи с тем, что упомянутые сведения подпадают под существующие цензурные ограничения, по нашему мнению, повесть опубликована быть не может.

ВРИО главного военного цензора Генерального штаба — полковник Сысоев".

— Ну что ж теперь поделаешь? — печально вздохнул зам.— Садитесь и переделывайте ваш стройбат в дисбат. Тогда они еще разок взглянут.

— Дисбат — военная тюрьма. Я там не был... Сергей Павлович!..

Залыгин молчал.

— Сергей Палыч, печатайте БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ... Будете пионер. Войдете в историю!..

— Вы меня еще учить будете!.. — рявкнул тенорком Залыгин.

Я понял: за "Стройбат" он драться не будет. А Виноградова Игоря Ивановича, заступника моего, ангела небесного, (единственного, кстати, о ком Солженицын в "Теленке" безукоризненно отозвался), в журнале больше нет. Кто мне поможет? Никто.

Звоню в военную цензуру.

— Автор запрещенной повести "Стройбат" беспокоит. Хотелось бы поговорить с руководством.

— А чего говорить, все сказано. Мы письмо направили главному редактору.

— Дело в том, что у меня... предынфарктное состояние. И мысль о самоубийстве...

На том конце замешкались, донесся голос: "...траванется — отвечать..." И:

— Соединяю с главным военным цензором генерал-майором Филимоновым Сергеем Алексеевичем.

— Генерал Филимонов слушает.

— Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Это Каледин, прозаик. Хотел бы получить кое-какие дополнения к заключению полковника Сысоева относительно моей повести.

— А какие вы хотите разъяснения?

— Ну чтобы вы поподробнее объяснили, что считается низким политико-моральным состоянием личного состава воинской части.

— Если с нашей стороны, то могу сказать, что вы за целую часть даете политико-моральное состояние. У вас там большинство оказалось почему-то собраны все подсудимые... Мы же должны на факты опираться... А такого не должно... Мы и к строителям обращались. У вас там такая картина представляется, она ставит под сомнение...

— Сергей Алексеевич, а ведь под сомнение поставил не только я, но и недавнее решение политбюро...

— Не будем так, не будем... Нас никто не уполномочил, и вы, наверное, не владеете за всех. По нашему перечню, если речь идет о частном случае, один, ну два человека, можно показать. А делать обобщение... Нет, художественная сторона у вас там есть, присутствует, и вы это выливаете, хотя они и строительные...

— Залыгин предложил цензуре и Главному политуправлению карт-бланш...

— Кого?..

— Предложил дать рецензию, отзыв, комментарий — что угодно в том же номере, где и повесть...

— Мы с вами ни к чему не придем...

— Не найдем общего языка?

— Почему? Общий язык я имею и сейчас.

— Давайте договоримся о встрече, а?

— Давайте, хотя и не к чему... В среду, тринадцать ноль-ноль.

...Среда. На улице я включил диктофон во внутреннем кармане пиджака и вошел в узилище...

Дежурный, сличив меня с паспортом, вызвал лейтенанта. Тот повел тайными ходами и сдал полковнику. Полковник, оправив мундир, постучал в нужную дверь.

— Добрый день, Сергей Евгеньевич,— радушно сказал старый седой генерал.— Присаживайтесь. Как самочувствие?

— Плохо. Плачу все время.

— Надо бы к врачу... Пилюльки попить...

Первое время наш разговор пробуксовывал, не схватывался, повторяя телефонный. Я апеллировал к политбюро.

— Политбюро не надо трогать! — генерал вдруг резко изменил рыхлый ход разговора.— Есть перечень.

Он достал из сейфа красную книжечку и, полистывая ее, приговаривал:

— Есть перечень сведений... Главлит им руководствуется...

— Дозвольте взглянуть.

— Да у вас самих, наверное, есть?

— Откуда? У нас голяк.

При этом я блудливо выкручивал шею, стараясь заглянуть в лежавшую перед генералом брошюру. Генерал же локтем загораживал текст.

— Вы прям как второгодник, Сергей Евгеньевич,— пожурил по-отечески,— списать хочете...

— В точку попали, товарищ генерал. В девятом классе выгнали на х...

Генерал расцвел.

— Писатель, а такие слова...

— Взглянуть бы, Сергей Алексеевич, а? По-свойски, по-военному: вы генерал, я рядовой.

— Так ведь секретно,— отбивался цензор.

— Так ведь для пользы дела. Вы мне покажете, я ребятам нашим перескажу, товарищам по перу: Маркову Георгию Мокеевичу, Проскурину Петру Лукичу, Стаднюку... Расскажу им, чего нам можно, чего нет.

— Знакомы с ними? — уважительно удивился генерал.

И поддался. Он повернул ко мне текст, ладонями прикрыв при этом номера параграфов, для прочтения оставался лишь узкий просвет.

— Еще чуть-чуть,— игриво упрашивал я цензора.— Ка-апельку. Только параграф...

— Параграф не надо.

Я достал блокнот...

— И записывать не надо!

Я стал громко, подробно, с выражением читать дозволенный текст между чисто вымытыми генеральскими ладонями.

— "Перечень сведений в Вооруженных силах СССР запятая запрещенных к открытому опубликованию точка Секретно N2651..."

— А зачем вы вслух читаете?.. — удивился генерал.

— Иначе не схватываю от волнения... — Я продолжил чтение, но уже без знаков препинания:

— ... "Утверждаю" С. Ахромеев... Упоминание о низком политико-моральном состоянии личного состава Вооруженных сил СССР, в том числе о негативных отношениях между военнослужащими... Сведения о неудовлетворительном состоянии воинской дисциплины (общая оценка, характер, взыскания, количество...) в центральных и окружных видах информации...

— Мы уж и так и сяк... — вздохнул генерал,— все равно политико-моральное вылазит... Вы, Сергей Евгеньевич, думаете, что в стройбате весь криминал...

— Я не думаю. Я служил в этом стройбате. Нас в шестьдесят девятом согнали из всех стройбатов страны, сволочь неугодную, и гнали на исправление в Билютуй, в Забайкалье. Там урановые разработки. Там солдаты на полгода меньше служат... половое атрофируется...

— И у вас атрофировалось? — заинтересовался генерал.

— Меня до урана не довезли. Тормознули в Ангарске.

— Ну вот!.. — оживился генерал.— Частный случай... А вы на все вооруженные силы накладываете... У вас там драка, рота на роту...

— Да я сам в ней участвовал.

— Все равно: частный случай. Два-три человека — пожалуйста. А часть целая — не на-адо. Перечень утвержден маршалом Ахромеевым.

— Какой маршал у нас интересный! Одной рукой цензуру утверждает, а другой Рейгана уверяет, что у нас свобода слова.

Подчиненные полковники заполнили кабинет, молча напоминая шефу про обед. Но генерал разговорился.

— Еще еврей там у вас... Политическое у вас... Национализьмом пахнет... Солдаты женщин в казарме сношают... Не этично.

— А вы читали "Один день Ивана Денисовича"?

Полковники, прилипшие к стене, синхронно дернулись, укоризненно взглянув на меня как на пукнувшего не ко времени недоросля. Но генерал не смутился, лишь трясанул погонами.

— Знаю такой рассказ... Вам страницы предоставлены. А вы и рады...

Я взглянул время и заторопился. Цензор проводил меня до двери и, передавая застоявшемуся полковнику, по-дружески попросил не рассказывать о нашем разговоре.

— Дорогой Сергей Алексеевич! Боюсь, не удержусь. Балобон. Не взыщите.

Вовремя я вышел: щелкнул диктофон.

Позвонил Алле Гербер.

— Военная цензу-ура... это кранты-ы! — пробормотала мудрейшая Аллочка.— И Леня Хейфец не поставит. До прогонов не тронут, чтобы демократы не ныли, а потом генералы запретят. Это их театр. Значит, так! Мухой в Ленинград. Улица Рубинштейна, Малый Драматический театр. Лев Додин. Только — Додин!

На следующий день я был у Додина.

Красавец. Барин. Кирилла Петрович Троекуров. Вальяжный голос. Роскошная борода — соль с перцем.

Налил мне виски.

— Надо было и "Кладбище" сразу нам. Теперь поздно, пусть "Современник"... Военная цензура, говорите?.. Это хорошо-о... Сколько страниц?.. Пятьдесят. Отлично.

— Было сто пятьдесят. Маманя сократила.

— Молодец ваша матушка.— Он переодел очки.— Погуляйте часок-другой...

— ...Дословно рассказывай!.. Не мямли!.. — Алла бушевала — телефон трещал по швам.— ...С мизансценами!.. Ты что, пьяный?!. ПЬЯНЫЙ... БЫЛ... У ДО-ОДИНА?..

— Тверезый. Хлэбом кланус!.. Мамой кланус!.. Он мне сам вискаря накатил. Сказал, что дурак,— Волчихе "Кладбище" отдал. Сел читать. А мне велел погулять...

— ...Гуляешь?.. В рюмочной на Невском?.. Смотри, я Тамаре Георгиевне настучу, как сынок ее работу портит... Чита-ать стал сразу?.. Са-ам!.. Значит, так!.. Про договор, гонорар — даже не заикайся. Пусть делает что хочет... Если возьмет — будет шедевр.

Залыгина я больше не теребил. Сам суетился. Моя задача — сделать публикацию в "Новом мире" неотвратимой. Своей волей Залыгин от "Стройбата" при всем желании не откажется — не спортивно, но и переть рогом против запрета не будет... Надо снять запрет!

В приемной ПУРа — Главного политического управления — повсюду висели плакаты — указательный палец мрачного воина стращал посетителя: "Помни о военной тайне". Я зашел в кабинку местного телефона. Аппарат молчал. Я стал шарить глазами инструкцию и нашел: "Закрой плотно дверь!"

Заместитель начальника отдела культуры полковник Волошин отыскался тут же. Я зашел с обкатанного козыря: инфаркт, начинаю самоубиваться...

— Подождите!

Красивый молодой полковник легкой побежкой спустился со ступенек. В руке держал листки бумаги.

— Может, скорую, Сергей Евгеньевич?

— Печатать будете?

— Не будем. Плохая повесть. Очень плохая. Вот заключение ПУРа.

— Дайте,— попросил я худым голосом.

Полковник, совершая должностной грех, разжал пальцы.

"...С. Каледин собрал все отрицательные факты, всю грубость, всю жестокость и бессмысленность, которые рассыпаны по всем стройбатам страны... В наши дни, столь горячие обострением межнациональных отношений, напечатать повесть "Стройбат" в журнале с полуторамиллионным тиражом — это значит сыграть на руку врагам перестройки, националистам...

Повесть печатать не нужно. Однако руководство журнала, ссылаясь на демократию и гласность, может ее опубликовать. После чего хорошо бы организовать несколько оперативных рецензий. Лучше бы о ней в печати промолчать, но это маловероятно...

О.А. Финько, член Союза писателей СССР".

Я бил из всех орудий, которые мог зарядить. О своих встречах с интересными людьми, подтвержденных диктофоном, незамедлительно давал информацию интересующимся... "Московские новости", "Московский комсомолец", "Огонек", радио "Свобода"... И везде твердил одно: Залыгин костьми ляжет за "Стройбат". Ему надо только помочь. Для него это дело чести...

Залыгин был возмущен.

— Прекратите самодеятельность!.. Я пятьдесят лет в литературе, а не встречал, чтобы автор так беспардонно себя вел! Прекратите ходить по инстанциям!

Зам приоткрыл дверь кабинета и в щель просунул две газеты.

— Что, что такое?! — насупился Залыгин, принимая прессу.— "Независимая", "Комсомольская правда"!.. Рекламу себе делаете?! Ажиотаж нагнетаете?! Прекратите своевольничать!.. Что вы намерены еще предпринять?

Я опустил глаза в пол.

— Послать телеграмму в Совет министров с жалобой на Главлит.

— Не смейте! — взвизгнул зам.

— Знаете, что вы делаете?.. — Залыгин смотрел на меня с отвращением.— ...Вы стекла бьете в стеклянном помещении!..

Вечером я приводил в порядок документацию по "Стройбату" и планировал очередные демарши. Пришел сосед. Спросил, слушаю ли я сейчас "Свободу"?

Я включил транзистор. "Свобода" голосом Юлиана Панича читала "Стройбат".

— Оля! — заорал я жене на кухню.— Сухари суши!

Но прошел день, два... "Стройбат" дочитали, повторили, а меня еще не забрали.

В почтовом ящике я обнаружил простенький конверт, в уголке — рыбка "Петушок", каких я разводил в детстве в аквариуме. В таких почтовых скромных конвертиках бабушка Липа присылала мне в стройбат потертые рублевочки из своей пенсии. В данном же случае "Петушок" в своем клювике принес письмо Филимонова. Не генерала, не начальника военной цензуры — просто скромное письмецо, подписанное внизу аккуратно и меленько "Филимонов". Без даты и исходящего номера. Удивительное совпадение с покойной бабушкой: она тоже подписывала письма без даты и географии, по-домашнему: "Бабушка Липа". Правда, в ее письмах всегда была денежка.

"Во время нашей беседы, Сергей Евгеньевич, я объяснил Вам, почему есть возражения против публикации повести "Стройбат". Но коль вы все-таки прислали в наш адрес письмо по этому поводу, то, видимо, хотите и от нас иметь непременно "бумагу"... Стройбат в повести — это ежедневные пьянки личного состава, устойчивое человеконенавистничество, высокомерное отношение к туркменам, узбекам, молдаванам... Все они именуются не иначе как "чурки", "хохлы", "евреи'..."

А тем временем...

А тем временем в журнал прибыла депутация. И какие гости!.. Заместитель начальника ПУРа генерал-полковник Стефановский, таинственный адмирал с кортиком, челядь...

Генералы полдня охмуряли Залыгина. Ссылались они не только на свое ведомство, главной препоной называли "верха" — союзного идеолога Вадима Медведева, только через труп которого "Стройбат" может выбраться к читателю. Вспоминали речение министра обороны маршала Язова: ""Стройбат"" Каледина — нож в спину Советской армии и флоту".

— Флот-то здесь при чем? — буркнул Залыгин.

Еще не развеялся генеральский дух, в гости пожаловал подначальник Главлита Солодин.

Меня на беседу не пригласили. И не надо. Я сам к Солодину явился.

В то время творились чудеса! Никогда прежде ни Военная цензура, ни ПУР, ни Главлит с авторами напрямую не общались. Перестройка прогнула. Но слабина, видит Бог, не надолго. Спешить надо!

Солодин был на месте.

Я поставил на стул возле его стола портфель, вынул из него разжиревшую за полгода хлопот папку с подновленной надписью "Стройбат. Склока". Папка была в три пальца толщиной. Полтора пальца были нажиты естественным путем, а нижние полтора — незадействованная чистая бумага. Для солидности. Портфель я оставил раскрытым и в его нутре вхолостую щелкнул зажигалкой, якобы включил нехороший механизм.

Солодин дернулся, нахмурился, потянулся к темному нутру портфеля...

— Что вы так забеспокоились, Владимир Алексеевич, там диктофона нет, одни бумажонки... — трепался я, обкладывая цензора документацией. Диктофон крутился у меня в пиджаке.

Солодин успокоился, закурил.

— А знаете, как вас называют на Западе?.. Певцом советского дна.

— И все-то вы знаете!..

— Все-е мы про вас знаем,— улыбнулся Солодин.— Когда-нибудь я покажу вам много интересного... Жена-то редактор?..

— Старший. В "Совписе". Мы и поженились с умыслом: я пишу, она издает. Семейный подряд. Там директор был очень хороший дяденька, Еременко звали; он как узнал, что мы поженились, книжку мою из плана исторг. Такой бдительный. Сейчас-то, слава богу, все ничего. Вот скоро "Стройбат" выйдет — пивка попьем, креветочек...

— Не попьете, Сергей Евгеньевич. Не выйдет "Стройбат". Вещь-то мерзопакостная. Вы же ненавидите и страну нашу, и армию...

Солодин вещал тихим доброжелательным голосом.

— Стало быть, не нравится вам мое творчество, Владимир Алексеевич. Печально. А вот супругам Горбачевым по душе...

Солодин поперхнулся дымом.

— Они читали? — незаинтересованно спросил он.

— Ну уж Раиса-то Максимовна точно читала, она же профессор. Да и Михаил Сергеевич тоже, думаю, зачел. Повестушка-то с гулькин, извиняюсь, хрен. Зато с адюльтером. Дракой. Две роты дерутся. Драка, кстати, по документам проходит — мне в Генеральном штабе сказали. Документы тоже у Горбачева...

По сюжету надо было спешить: диктофон! Я засуетился.

— Куда же вы, Сергей Евгеньевич? Посидим, потолкуем.

— Все. Бегу... Горбачеву обещал позвонить, Раисе Максимовне...

Через два дня "Новый мир" получил разрешение Главлита на публикацию "Стройбата".

Приехал из Театра Советской армии грустный режиссер Миша Чумаченко.

— ...Начались прогоны. Генералы смотрели — смеялись... Потом собрание. Вся труппа — за: и Людмила Чурсина, и Олег Иванович Борисов. Против — основные, коренники: Зельдин, Сазонова, Касаткина... Запретили... А что у Додина?

— Молчит. А я к нему боюсь лезть. Голяк, наверное...

А через год Додин позвал на премьеру "Стройбата" по имени "Гаудеамус". Со всей хивой: мама Тома, жена, сестра и, конечно, Аллочка.

...Додин отобрал для спектакля дипломников своего курса — служивших в армии — и велел им сочинять этюды по "Стройбату". Пацаны покуражились — насочиняли восемьдесят часов показа!..

Из хаоса Додин сотворил фантастическое действо на два часа. Феерию!.. Стриженные налысо "солдаты" на сцене пели, дрались, танцевали, убивали, играли на всех духовых инструментах!.. Блистательную толстуху Машу Никифорову атлет Сережа Курышев кружил на руках, как пух-перо... Рояль с любовной парой натурально улетел в небеса!.. Ничего страшнее, смешнее, эротичней я в своей жизни не видел!..

К моему "Стройбату" все это имело отношение лишь касательное.

Мне предложили подписать договор про авторские отчисления.

— Откажись,— шепотом приказала Алла Гербер.

— Лев Абрамович, этот спектакль — ваш! И навар — ваш... Но... если... если "Гаудеамус" когда-нибудь выползет за пределы отечества, не забудьте меня в своих молитвах...

И Додин не забыл! Ни разу.

А вот я забыл — про Горбачева досказать.

Верстку запрещенного "Стройбата" Лилианна Лунгина, переводчица знаменитого "Карлсона", передала своему однокласснику Анатолию Черняеву, помощнику Горбачева, с просьбой показать на самой высокой крыше...

Не зря наставляла меня мама Тома: "Не шейся с писателями, сынок,— только блох наберешься. Держись переводчиков. Они плоды просвещения. Чуткие к слову, независтливые и потому, когда надо, эффективные".