Голливудский француз Жак Турнер (1904-1977) был простым гением. Прежде всего — гением страха. В сообщничестве с Вэлом Льютоном, одним из шефов "дешевой" студии RKO, он воплотил на экране новаторскую концепцию фильмов ужасов, в которых сам источник ужаса оставался невидимым: он отбрасывал на экран свою тень, он шелестел ветром в листве, пробегал рябью по воде. Тем сильнее действовали — да и до сих пор действуют — на зрителя "Люди-кошки" (1942) или "Я гуляла с зомби" (1943). Выйдя из гетто фильмов категории "Б" и обратившись к нуару, Турнер снял образцово невнятный и столь же образцово зловещий фильм "Из прошлого" (1947). Будучи искренним антифашистом, воспел советских партизан в очаровательно картонных "Днях славы" (1944), а уже на пике холодной войны посмел сделать советского лейтенанта положительным героем шпионского "Берлинского экспресса" (1948), что стоило ему попадания в маккартистские не "черные", но "серые" — негласные — списки. "Огонь и стрела" — вольная фантазия на тему борьбы в условном XII веке обитателей Северной Италии против надменных германских баронов и 100 минут чистейшего наслаждения. Что бы ни делали его герои — фехтовали, скакали на лошадях, дрались, целовались или умирали,— они всегда словно танцуют. И сам режиссер тоже словно кружится в танце, получая от пируэтов "плаща и шпаги" такое же удовольствие, какое доставляет зрителям. Уместна и другая метафора. Дардо, своего рода итальянского "Робин Гуда", живописно расположившего штаб своих лесных братьев в античных руинах, невесть как образовавшихся в альпийских лесах, сыграл 36-летний Берт Ланкастер. Бывший цирковой акробат, расставшийся с манежем в 1941 году из-за травмы руки, он азартно выполнял в фильме все трюки сам, отчего национально-освободительная борьба на экране приобрела пряный привкус циркового шоу. Даже когда его вздергивают на виселицу, он и это обращает в "смертельный номер": его сообщник подменил палача, и Дардо может сколь угодно долго болтаться в петле, застрахованный хитрым корсетом. Самое большее, чем он рискует, это проголодаться в ожидании, пока боевые братья не вытащат его из петли. Так вот и Турнер словно летает на трапеции над полем боя или пиршеством в замке вредного графа Ульриха (Фрэнк Алленби).
Что бы ни делали герои — фехтовали, дрались, целовались или умирали,— они всегда словно танцуют
Страшно подумать, что было бы с фильмом, если бы Дардо сыграл не Ланкастер, а, как изначально предполагалось, Эррол Флинн, раздувшийся от собственной звездности лучший голливудский Дон Жуан, капитан Блад и Робин Гуд. Кстати, экономный Турнер использовал для съемок декорации и костюмы, сохранившиеся от съемок "Робин Гуда" (1938) именно с Флинном в заглавной роли. Но Турнер не эпигонствовал, не эксплуатировал успех былого хита, а посмеивался над ним. Дардо отягощен проблемами отнюдь не средневекового толка. Он, знаете ли, отец-одиночка. Воспитывает пацана, алчная мамаша которого ушла от разбойника как раз к Ульриху, из-за чего весь сыр-бор на экране и загорелся. А еще над фильмом витает тень "Сна в летнюю ночь" Шекспира. Пикколо (Ник Крэвэт), названый брат Дардо, миниатюрный, немой, экспансивный,— это же не кто иной, как лесной дух Пак, вносящий сумятицу во все, к чему прикладывает руку. Достойная, кстати, фантазии Турнера деталь: великолепный Крэвэт был обречен играть немого не потому, что был нем сам. Просто актер никак не мог избавиться от чудовищного бруклинского акцента, разговаривать с которым средневековому герою дозволено лишь в фильмах какого-нибудь Мела Брукса или Вуди Аллена.
"Огонь и стрела" (The Flame And The Arrow), 1950