В Москву вернулся миланский театр Piccolo, открывавший Театральную олимпиаду "Арлекином" Джорджо Стрелера. Теперь итальянцы показывают другую пьесу Гольдони, "Венецианские близнецы" в постановке нынешнего руководителя театра Луки Ронкони (Luca Ronconi). Он и Люк Бонди, "Чайка" которого будет закрывать олимпиаду,— последние из мэтров современного европейского театра, чьи спектакли никогда не приезжали в Россию. Перед премьерой ЛУКА РОНКОНИ дал интервью корреспонденту "Коммерсанта" РОМАНУ Ъ-ДОЛЖАНСКОМУ.
— Как вы себя чувствуете на посту художественного руководителя Piccolo? Тень Джорджо Стрелера не мешает?
— Когда кто-то получает хорошее наследство, то это никогда не мешает. Наоборот. Может быть, кому-то мешает то, что я занимаю это место, но это совсем другая проблема.
— Вы первый раз в Москве со спектаклем. Много лет планы гастролей срывались. Для вас что-то значит Москва?
— Мой театр все-таки в большой степени основан на литературе, на восприятии языка. Поэтому за пределами Италии я всегда боюсь и волнуюсь. (Это точно не кокетство мастера: вчера днем Лука Ронкони даже не пришел на собственную пресс-конференцию.— Ъ.) Тем более что в той итальянской традиции, в русле которой я работаю, многое построено на языковых противопоставлениях и двусмысленностях. Поэтому Москва для меня пока — большой вопросительный знак.
— Вы ставили огромные многофигурные эпические спектакли, много работаете в опере. Что вас заставляет возвращаться на скромную сцену драматического театра?
— Масштаб спектакля для меня — рабочее средство, но не существо дела. Тем более что в итальянской традиции театральный спектакль всегда воспринимается публикой как праздник, как нечто необычайное. Иногда к спектаклю даже относятся как к литургии. Со времен Возрождения спектакли у нас ставились на площадях, в каких-то невероятных, необычных местах. И если я сегодня выхожу на площадь, то я рву с традицией буржуазного театра, но не с традицией вообще.
— Глядя на список поставленных вами пьес, от античных до авангардных, невозможно определить ваши драматургические предпочтения. Они все-таки есть?
— У меня действительно нет предпочтений, потому что я не должен их иметь. Я считаю, что не режиссер ищет пьесы, а пьесы ищут режиссера, который их поставит. Но есть несколько тем, которые волнуют меня всю жизнь. Поэтому стоит взять какой-то текст и затронуть одну из этих тем, как тут уже тебя зовет другая пьеса: ну-ка, попробуй и меня раскрыть. Я в театре, наверное, уже все прошел. Но я абсолютно не принимаю эклектику. Вы вот спросили о Стрелере. Я преклоняюсь перед его искусством, но его спектакли были узнаваемыми. Он создал свой стиль, даже свой канон. Я к этому не стремлюсь, не хочу, чтобы мои работы выстраивались в эволюционную цепь. Не желаю, чтобы они были узнаваемы. Мне нравится, если зрителям кажется, что мои спектакли поставлены разными людьми.
— Вы много работали на телевидении, делая версии своих спектаклей. Прибавляет ли видеопленка что-то к театру, или это для вас просто надежный способ фиксации?
— Второе вернее. Это документ, но документ, который легко утратить. Я искренне верю, что настоящий спектакль случается не на сцене, а в уме и памяти зрителя. Часто бывает так, что видеозапись представления, которое нас когда-то потрясло, проигрывает по сравнению с тем, что осталось в нашей памяти от живого спектакля. Так что я никогда не обольщался на счет своих телевизионных версий.
— Один из ваших многофигурных спектаклей назывался "Последние дни человечества". В какой степени это название отражает ваше восприятие современности?
— В этом тексте, написанном больше века назад, есть своего рода проклятие, адресованное журналистам. Уж извините. Обвинение состоит в том, что письменный текст занял место реального опыта. И что, например, война познается через журналистские репортажи. Сегодня процесс только усугубляется. Не знаю, конец ли это человечества или нет, но современный культ информации, не имеющей человеческого содержания, похож на катастрофу.
— В какой степени вы воспринимаете театр как действительно современное искусство?
— Я не думаю, что театр вообще может представлять современность. По крайней мере, пока драматургия остается в рамках своих условностей. Ясно, что театр, основанный на психологии и поведении человека, на традиционных представлениях о сюжете и персонаже, обречен. Сегодня жизнь как бы провоцирует театр, а у театра пока нет мужества поддаться на провокацию. Но я по-прежнему считаю, что классические произведения очень важны. Их сила в том, что они превращаются в резервуары памяти. Кстати, я против насильной актуализации классических текстов. Мне кажется, что нет большего оскорбления самой современности, чем попытка сделать произведения, написанные двести лет назад, современными.
"Венецианские близнецы" — сегодня и завтра на сцене Театра Вахтангова.