Строгого определения, какие изменения следует считать языковой реформой, а какие — нет, не существует

текст Антон Сомин научный сотрудник Центра социолингвистики РАНХиГС

леттеринг Света Муллари

маргиналии Анна Кольцова

Общество консервативно. Мы ценим стабильность и не любим изменений — особенно когда эти изменения зовутся страшным словом "реформы". И неважно, какова область этих реформ: пенсионная, реформа образования или МВД. Неважно, проводят ли их абсолютно искренне для улучшения всего и вся или же лишь для того, чтобы скрыть результаты неумелого руководства. В лучшем случае они будут восприняты прохладно.

Из всего потока реформаторской деятельности особо выделяется одно направление — языковые реформы, или, как их нередко ошибочно называют, реформы языка. Интернет полон горестных стенаний о судьбах русского языка, в ходе всех реформ значительно "утратившего возможности передачи смысла и выразительности" и "упростившего многие правила" (и оттого, безусловно, деградировавшего). Об "уродующих русский язык большевиках-масонах", то и дело поминающих беса своей богохульной приставкой бес- ("бессовестный — бес совестный, но у беса-то совести нет!" — волнуются на форумах). О "безжалостно выброшенной Лениным буквице ять" (и неважно, что Ленин тут ни при чем и что в половине случаев пишущие имеют в виду букву ъ — "ер").

"Тихо и неумолимо движется реформа русского языка", — переживала в начале 2000-х "Российская газета". Ее беспокойство разделяла "Литературная газета": "До сих пор реформы были направлены на порчу графики и грамматики, а не на спасение языка". Лингвисты не соглашались: "Речи о реформе никогда и не велось, предлагалась лишь корректировка некоторых устаревших форм", — пояснял Александр Молдован, директор Института русского языка РАН, говоря о так и не воплотившемся в жизнь проекте изменений в русской орфографии, обсуждавшихся в начале 2000-х.

Так был ли мальчик (то есть реформа)? Ответ прост: строго научного определения того, какие изменения следует считать реформой, а какие для такого громкого названия слишком незначительны, нет. Просто все, кто недоволен изменениями, автоматически прикрепляют к ним "реформенный" ярлык, лингвисты же от него всеми силами открещиваются. В итоге проект изменений общество не приняло — а жаль, он бы ликвидировал многие нелогичности в правилах орфографии.

Не проходит и десяти лет — просвещенная общественность снова в панике: на официальном уровне приняты безграмотные словари! Газеты пестрят заголовками: "Введение новых правил русского языка сделано в угоду неграмотности, считают специалисты", "Ошибки в русском языке узаконили", "Йогурт вам в ваше кофе"... Снова реформы? В отличие от предыдущего случая — даже близко нет. Если с орфографическими изменениями вопрос о том, как это называть, был скорее психологическим, чем лингвистическим, то в случае со словарями все "реформы" — просто миф, раздутый журналистами, поленившимися изучить источники.

В сентябре 2009 года вступил в силу приказ Минобрнауки, который утверждал в качестве официальных некоторые словари, вопреки слухам не содержащие ничего нового. "На допустимость в разговорной речи ударения дóговор и употребления слова кофе в среднем роде, на вариативность произношения по средам — по средам словари указывают в течение последних десяти и более лет", — писала "Грамота.ру". Допустимость — это совсем не то же, что обязательность, причем в разговорной, а не в официальной речи. Возмутивший же всех йогýрт — это и вовсе норма начала XX века, которая по инерции кочует из словаря в словарь. Что же касается "в угоду неграмотности", то, как замечает "Грамота.ру", "главная особенность нормы — ее динамичность. Если в языке ничего не меняется, значит, язык этот мертв".

Многие другие популярные в обществе идеи о сущности языка тоже являются мифами: настоящий, хороший русский язык был раньше, а новое поколение при попустительстве лингвистов его испортило. Но и в XX, и в XIX, и в XVIII веке можно найти совершенно идентичные размышления о том, как плох нынешний язык и насколько лучше был язык предыдущих поколений: русский язык гибнет под напором заимствованных слов, а тут, вместо того чтобы с ними бороться, включают их в словари. Но русский язык на протяжении всей своей истории заимствовал массу слов (хлеб, деньги, юмор, тарелка, брюки, тетрадь...) и менее русским от этого не стал. И подобных заблуждений немало.

Так что слухи о портящих язык лингвистах-реформаторах сильно преувеличены. Лингвисты обычно предлагают изменения, обусловленные исключительно необходимостью обновить устаревшие нормы или уточнить и упростить отдельные сложные и нелогичные правила орфографии. Другое дело, когда язык сталкивается с политикой в разных ее проявлениях — будь то идеология, национальная идея или просто решения политиков, далеких от языковых проблем.

Буквы и эстетическое чувство

12 марта 2014 года Владимир Жириновский неожиданно решил заняться языкознанием. "Букву ы надо запретить в русском языке! Это от монгол к нам пришло, ни в одном европейском языке буквы ы нет. Гортанный звук, это звери так говорят: ы-ы. И — все, достаточно", — заявил он перед заседанием Госдумы. Обсуждать высказывание Жириновского неинтересно: и монголы тут не при чем, и во многих европейских языках этот звук есть — от других славянских до румынского и ирландского, да и вообще немало экспертов получило тогда свою минуту славы в газетах, раскритиковав это заявление со всех сторон. Пожалуй, разве что словацкие школьники были бы рады заполучить Владимира Вольфовича в свои предводители: в этом языке действительно звуки [и] и [ы] в абсолютном большинстве случаев совпали, а вот на письме i и y продолжают различаться (примерно как е и ѣ в русской дореволюционной орфографии), так что книжные магазины Братиславы забиты пособиями, помогающими справиться с этой бедой.

Важнее тут другое: смешение буквы и звука, письменности и фонетики — вообще очень распространенное заблуждение. Далеко не все осознают, что даже при большом желании мы можем вмешаться только во внешнюю оболочку языка — в его орфографию, которая когда-то была людьми же и создана. А вот внутренняя структура языка, в частности его фонетика, нашим желаниям не подвластна: язык меняется сам по себе.

Но с искушением отождествлять букву и звук порой не могут справиться даже лингвисты. В 1926 году в Минске прошла академическая конференция, посвященная реформе белорусской орфографии и алфавита. В своем выступлении один из выдающихся белорусских лингвистов Язэп Лёсик предлагал избавить белорусский алфавит от букв э и ы (Владимир Вольфович порадовался бы) как от "не соответствующих звукам языка". "Буква э, — говорил он, — чисто русская буква. Наш соответствующий звук более слабый, чем русское э. Перенося значение русской буквы в нашу азбуку, мы неправильно передаем на письме наш звук и этим портим образ написанного слова с этой буквой. В то же время для этого звука у нас есть своя буква, которая писалась раньше. Это та же самая буква, только поставленная наоборот, — є. У этой буквы более красивый внешний вид и она точнее передаст звук э; тогда каждый, и незнакомый с нашим письмом, легко поймет, что эта буква означает особый звук, не такой, как русское э". Легко увидеть, что уровень аргументации не сильно превосходит логику Жириновского.

Предложение Лёсика было отклонено более здравомыслящими коллегами. А буквально два года спустя в полутора тысячах километров к югу "более красивый внешний вид" буквы таки сыграл свою историческую роль.

В 20-е годы XX века первый президент Турции Мустафа Кемаль Ататюрк проводил многочисленные реформы. Одной из этих реформ стала реформа письменности: было решено отказаться от использовавшейся до того времени арабской вязи и перейти на латинский алфавит. Переход на новую систему письма требовал обсуждения многих спорных аспектов соотношения графики и фонетики. Одним из них был вопрос, как отображать мягкость некоторых согласных перед задними гласными (a, o, u и т.п.), что, правда, встречалось только в словах, заимствованных из арабского и персидского (вроде слова гяур 'неверный' или имени Кязим), каковых, впрочем, в турецком языке того времени было немало. Одной из популярных идей было использование буквы k для твердого [к] и q (которую турки на французский манер называли кю) для мягкого [к] — с чем были не согласны некоторые сторонники скорейшего "отуречивания" арабизмов. Подобные споры могли бы вестись долго, но на этот раз все разрешилось очень быстро. Вот как описывает судьбу буквы q в турецком алфавите Фалих Рыфкы Атай — журналист и писатель, принимавший участие в разработке нового алфавита:

"На собрании вечером того дня, когда я принес проект предложений для нового письма, Кязим-паша Эзалп пожаловался:

— Как я буду писать свое имя? У нас должна быть буква q.

Ататюрк ответил:

— Какая разница, одной буквой больше, одной меньше? Пусть будет.

Лишь стоило бы нам это сделать, как ни одно арабское слово так бы никогда и не "отуречилось". Но я ничего не сказал на собрании. На следующий день я пришел к Ататюрку и снова объяснил ему проблему.

Ататюрк не знал заглавных букв и писал вместо них обычные строчные, просто большего размера. Он взял лист бумаги и написал первую букву своего имени — Кемаль — сначала с увеличенной q, а потом с увеличенной k. Первый вариант ему совершенно не понравился — так что в новом алфавите мы обошлись без q. Слава Богу, что он не знал заглавной Q, которая выглядит куда более впечатляюще, чем K !"

Нам чужого не надо

В феврале 2013 года все те же депутаты от партии ЛДПР внесли в Госдуму пуристический законопроект, запрещающий употребление иностранных слов в том случае, если в русском языке есть их аналоги. Спустя полтора года профильный комитет Госдумы по культуре даже рекомендовал палате этот законопроект принять. И хотя 1 июля 2014 года он все же был отклонен, общественность всполошилась (и, в общем, не зря: продуманность законопроекта была, мягко говоря, невелика). Выступая в поддержку предложения, Жириновский вспоминал тот же турецкий язык, который Ататюрк значительно очистил от арабизмов, зампред комитета Госдумы по культуре режиссер Владимир Бортко ссылался на опыт французов, имеющих аналогичный закон.

Закон во Франции действительно есть, но реализуется он на практике с переменным успехом. Не отстают на ниве языкового пуризма и иранские власти, пытающиеся бороться с потоком европеизмов: сайт Академии персидского языка и литературы даже дает возможность всем желающим предложить свою патриотичную замену западным варваризмам — вот только пицца все никак не уступит свое место в меню эластичным лепешкам с начинкой. Все-таки в наше время законодательно влиять на словарный состав языка достаточно трудно (хотя, как показывают лингвистические данные, полиция вытесняет милицию вполне уверенно — вопреки всем предсказаниям скептиков). Тем интереснее сравнить нашу ситуацию с теми странами, где повлиять на лексику тем или иным образом все же удалось.

Первой из таких стран на ум приходит Исландия: исландский язык можно считать лидером европуризма. Вместо того чтобы заимствовать из других языков, исландский язык обходится сложными словами, составленными из исконных корней, а то и находит в чулане забытое словечко из средневековых саг, бережно оттирает его от пыли и заботливо указывает ему новый смысл жизни (simi 'телефон' во времена викингов был всего лишь 'длинной нитью' ).

Принципиальное же отличие исландской языковой ситуации от наших охранительных попыток в том, что у них тенденция борьбы с заимствованиями — это не спущенная сверху директива, а, напротив, общенародная идея, поддержанная властями (впрочем, чего еще можно было бы ожидать от общества, которое и конституцию создает методом краудсорсинга). Эту атмосферу сложно описать в двух словах, но, наверное, нетрудно почувствовать: для миниатюрной, но преисполненной собственного достоинства нации, живущей в изоляции от всех на суровом северном острове, в стране, где до последнего времени было так мало чужих, что можно было спокойно оставлять не пристегнутыми велосипеды на улицах, и где саги шестивековой давности входят в топ самых читаемых литературных произведений, вполне естественно осознавать свой язык как один из важнейших элементов национальной идентичности и ревностно оберегать его от вторжений.

Нечто подобное происходило и в Чехии в XIX веке. Находившаяся несколько сотен лет в германоязычном мире, постепенно терявшая национальное самосознание и язык, в конце XVIII века Чехия вместе с другими славянскими народами вступила в период национального возрождения. Одним из важнейших этапов этого периода стало обнаружение филологом Вацлавом Ганкой двух старинных манускриптов: Краледворской рукописи XIII века и Зеленогорской рукописи, созданной, ни много ни мало, на рубеже IX-X веков! Эти древние артефакты стали настоящей сенсацией, символом восстановления этнического самосознания, доказательством богатства истории чешского народа, глубочайшей литературной традиции и величия чешского языка.

Подлинность обеих рукописей была опровергнута только в конце XIX — начале XX веков: манускрипты оказались искусной подделкой Ганки, который сделал это, по-видимому, не из корыстных побуждений, а ради будущего своего языка и своей нации. И хотя величайшая чешская сенсация XIX века оказалась фальшивкой, своей цели Ганка все же достиг: рукописи сыграли одну из главных ролей в красивой истории воскрешения чешской самоидентичности и роста статуса чешского языка. В пылу сражений с немецким влиянием, когда немецкий язык изгоняли из высоких сфер, в перерожденном чешском досталось даже старым заимствованиям из классических языков: чехи не ходят в театры и библиотеки, не учатся в Институте чешской истории и слушают музыку только в неформальной обстановке — ведь для спектаклей есть divadlo (от слова дивиться), для книг — knihovna, изучать историю приходится в Ustavu ceskych dejin (ср. деяния), а на концертах обычно исполняют hudbu (тот же корень, что в гудеть).

Впрочем, из глубин dejin вернемся в наш век. Некоторым политикам в сфере лексикографии улыбалась бо?льшая удача, чем членам партии ЛДПР. В 2002 году президент Туркменистана Сапармурат Ниязов, более известный как Туркменбаши — "глава туркмен", повторил опыт Великой французской революции, своим указом заменив все традиционные названия месяцев григорианского календаря на более актуальные: январь, например, стал месяцем Turkmenbasy, апрель — Gurbansoltan (в честь матери президента), а сентябрь — Ruhnama (в честь написанной им книги). Дни недели также получили названия, составленные из тюркских корней (до того использовались персидские заимствования): Basgun, Yasgun, Hosgun — 'главный день' , 'молодой день' , 'благоприятный день' ... При этом те же слова использовались даже в туркменских газетах на русском языке: "Подтверждением тому служит Указ главы государства о том, чтобы в первый Дынчгюн месяца Огуз отмечать национальный праздник — День работников текстильной промышленности Туркменистана". Впрочем, спустя два года после смерти Ниязова, в 2008 году, страна вернулась к прежним названиям. И хотя у месяцев старые названия восстановились моментально, новые дни недели успели крепко прижиться и заменились прежними далеко не сразу.

Вредительская грамматика и правописание

Наибольшее давление на язык оказывается в обществах, имеющих сильную государственную идеологию. В подобных системах формируется особое отношение к языку, а сам язык воспринимается как средство борьбы за достижение государственных идеалов. Процессы, происходящие в современном русском языке, описывает в своих работах известный лингвист Максим Кронгауз, а мы в качестве примера рассмотрим борьбу на лингво-идеологическом фронте в советской Белоруссии 30-х годов.

В мае 1930 года ЦК Коммунистической партии Белоруссии выпустил секретную резолюцию "Выводы дискуссии о языкознании", в которой были сформулированы взгляды на развитие белорусского языка, ставшие каноническими почти на три десятилетия. Основной идеей стала борьба с "контрреволюционными национал-демократическими элементами", якобы использовавшими язык в своих антисоветских целях. В своей служебной записке на имя Сталина первый секретарь ЦК КПБ Пантелеймон Пономаренко докладывал о "создании вредительской грамматики и правописания", о "собственной выдумке новых слов" и "введении в литературный язык слов, записывавшихся от неграмотных стариков и старух и детей, не посещающих советскую школу". Особенно был возмущен Пономаренко фонетическим принципом письма (т.?е. отображением на письме произношения, в первую очередь аканья), который он считал "искажением правописания в националистическом духе".

Письмо Пономаренко было написано в 1938 году, но живо отражает и настроения властей по отношению к белорусскому языку в начале 30-х, когда текущее положение дел требовало экстренного вмешательства и срочного принятия специальных мер. Меры не заставили себя ждать. В марте 1933 года замдиректора Института языкознания БАН Язэп Матюкевич, назначенный туда в 1930 году на место репрессированного Лёсика (о котором шла речь выше), отчитывается об "очищении Академии наук от нацдемовских элементов, которые особенно много вредили на лингвистическом фронте" и докладывает о планируемой реформе белорусской орфографии, которая должна очистить язык от "всего того вредного, за что цеплялись нацдемы, проводя буржуазно-националистические тенденции".

Столь важное и ответственное дело, разумеется, нельзя было отдать на откуп каким-то языковедам. В мае того же года ЦК КПБ постановляет создать политическую комиссию по пересмотру русско-белорусского словаря и правил правописания белорусского языка. Комиссия тут же принимается за работу.

Новые правила, принятые спустя три месяца в целях, в том числе, "полного подчинения белорусского правописания задачам воспитания рабочих масс в духе пролетарского интернационализма", сильно приблизили белорусский язык к русскому. Несмотря на заявленную орфографическую направленность, реформа затрагивала и грамматику (между прочим, редчайший случай, возможный только благодаря близкому родству языков). Так, постановлением Совета народных комиссаров в язык вводились причастия, которые рекомендовалось использовать особенно в тех случаях, когда они "отмечают социальный смысл", например пануючы класс — 'правящий класс' или эксплёатуемы класс — 'эксплуатируемый класс'. Отдельное поразительное правило вводило специальный список исключений, не подчиняющихся фонетическому принципу письма, — хотя обычно реформы направлены на ликвидацию исключений. Такой чести удостоились интернационально-революционные слова, которые следующие двадцать лет писались через о — рэволюцыя (но эвалюцыя), комунiзм (но каманда), пролетарый (но пралёт). В связи с этим пришлось даже герб поменять: раньше там соединялись пралятары, а после 33-го года соединяться стали пролетарыi.

Приключения лозунга на гербе, правда, на этом не закончились. Русскоязычного секретаря ЦК КПБ Надежду Грекову возмущало, что в белорусском варианте лозунга слово соединяйтесь переводится глаголом злучайцеся (собственно, единственно возможным эквивалентом). Как человек, который подписывает директивы колхозам о начале "случной кампании для скота", она считала, что по отношению к пролетариату такой призыв звучит совершенно кощунственно. Был предпринят мозговой штурм, и развратное злучайцеся ('соединяйтесь') заменили на близкое по смыслу, но более приятное по звучанию яднайцеся ('объединяйтесь'). Слово яднайцеся, правда, тоже не очень устраивало Грекову, потому что теоретически могла возникнуть необходимость при печати перенести лозунг со строки на строку, и тогда при делении этого глагола могло бы оказаться, что пролетарии всех стран — яд-. И неважно, что яд по-белорусски будет атрута, а е в первом предударном слоге всегда превращается в я (сястра, вясна). Партия сказала: "Надо!" — и слово-исключение еднайцеся заняло свое место на гербе. Отменили оканье в "революционных словах" и е в еднайцеся только в 1958 году, но злучайцеся в лозунг так и не вернулось.

Кесарю кесарево

Итак, когда язык встречается с политикой, начинают твориться удивительные дела — когда однозначно вредные, когда спорные. Впрочем, даже подготовленные профессиональными языковедами изменения могут оцениваться двояко: то, что лингвисты оценивают как замечательные и правильные решения, неспециалисты в силу привычки и консервативности порой воспринимают как абсолютное зло. Что касается рассуждений о порче языка лингвистами-реформаторами, важно понимать, что в нормальной ситуации реформированию поддаются только орфография и — несколько труднее — лексический состав языка, а если говорят о порче грамматики, то это уже заведомые заблуждения.

Лингвополитические события, о которых шла речь, все же особые случаи. И хотя в трудах Ленина можно найти рассуждения о заимствованиях, а труд товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания" занимает первое место по количеству переводов на иностранные языки среди всех лингвистических книг, написанных по-русски, хочется все же верить, что вопросами языкознания будут заниматься лингвисты.

Арутюнова Е. В. Правда и мифы об изменениях в русской орфографии (на материале прессы 2000-2002 гг.) / Меди@альманах №2 (55), 2013

Працы Акадэмічнае канферэнцыі па рэформе беларускага правапісу і азбукі. Мінск, 1927

Lewis, Geoffrey L. The Turkish language reform: a catastrophic success. 1999

А. Калубовіч. Крокі гісторыі. Мінск, 1993