«Россия стала интереснее и дешевле»

Алексис Родзянко, глава Американской торговой палаты в России (AmCham), в интервью “Ъ” рассказал, какие проблемы в 2015 году видят крупные международные компании, в первую очередь американского происхождения. При этом уход из России, которая становится интересной для организации экспорта, для большинства из них неактуален.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 3

По количеству народа, по природным богатствам, по объему рынка, по потенциалу Россия не уменьшилась

Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов  /  купить фото

Все дешево — экспортировать из России стало интересно экономически

Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов  /  купить фото

Россия всегда изолировала себя более эффективно, чем ее изолировали извне

Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов  /  купить фото

— С точки зрения AmCham в России — то, что происходит сейчас в экономике России, является действительно чем-то фундаментальным, кризисом, экономическим потрясением или же речь идет о временном спаде, за которым последует улучшение конъюнктуры?

— Неясно на самом деле, что происходит. Нам просто необходимо дождаться, когда курс рубля и цены нефти стабилизируются. В слове «рубль» и в слове «баррель» много одинаковых букв, как-то они перемешались, и рубль выглядит сейчас очень похоже на цену нефти. Последнее в 2014 году заседание совета директоров нашей палаты — а это руководство 26 ведущих компаний и организаций, которое и определяет ее политику,— проходило как раз в момент очередной курсовой нестабильности, и мы постоянно отвлекались на то, что происходит с рублем именно в эти минуты. И тогда, и сейчас непонятно, где все это остановится. У нас было ощущение, что мир вокруг нас меняется просто на глазах.

Люди, которые были в этот момент в конференц-комнате, управляют большими бизнесами в России — это американские компании в России и многонациональные компании в России, и это, по существу, компании с российским паспортом. Это тысячи рабочих мест российских и, может быть, три-четыре иностранца в топ-менеджменте — сейчас это типичная картина для крупной компании—члена Американской торговой палаты. Это не просто люди и компании, которые здесь живут и работают,— они чувствуют себя в России своими и, естественно, волнуются о том, что здесь происходит.

Первая и сейчас самая живая тема — что делать с коллективом сотрудников при падении рубля фактически наполовину по отношению к доллару, то есть против всего того, к чему люди привыкали многие годы. Причем это случилось достаточно быстро, за месяц-полтора. Все ведь понимают, что полноценная долларизация экономики в России невозможна.

— Почему? Кажется, у населения России есть по этому поводу очевидный энтузиазм.

— Потому что заработать эти доллары в России не представляется возможным, а платить надо людям от заработка. Это не государство, поймите, частное предпринимательство зависит от прибылей и должно заплатить своим сотрудникам от того, что они зарабатывают. Они работают здесь, они зарабатывают здесь. Откуда у населения вдруг появится в два раза больше денег?

— Насколько опыт ваших компаний—членов палаты является конкурентным преимуществом в этой ситуации? Понятно, что сильные колебания курса никто не будет рассматривать как благо, но Россия — не первая страна, где это происходит, и среди ваших членов много компаний, работающих и в Бразилии, и в ЮАР, и поэтому много лучше российских компаний знающих, как заработать в такой ситуации.

— Сложный вопрос. Российские подразделения — часть многонациональной компании, которая работает по всему миру. Да, Россия — не первая страна, в которой курс национальной валюты колеблется так сильно. Однако люди за последние десять лет в России привыкли к определенной значимости в своей компании: их внутрикорпоративный экономический вес, их влияние на дела компании быстро росли, потому что сама Россия росла быстрее, чем девальвировалась ее валюта. А сейчас вдруг в течение четырех месяцев этот вес уполовинился. С другой стороны, российским подразделениям иностранных компаний сейчас проще, потому что поддерживать этот бизнес из центральных бюджетов корпорации стало вдвое дешевле. Доллары не исчезли, доллары сейчас стоят дешево, но российские подразделения тоже «подешевели». Поэтому отчасти им стало сложнее взаимодействовать с головными офисами, а отчасти и легче. Наконец, да, в штаб-квартирах есть понимание того, что девальвации — это то, что действительно иногда случается, и это нужно пережить. Ведь физически по количеству народа, по природным богатствам, по объему рынка, в целом по своему потенциалу Россия не уменьшилась.

— Российский валютный кризис совпал с обвалом цен на нефть, с рецессией в экономике РФ в 2015 году и с резким спадом спроса. Очевидно, что часть членов AmCham будут российский бизнес сворачивать. Это так?

— Кажется, да. Но это касается некрупных предпринимателей, фактически позиционировавших свои компании как присутствующие в России, а не как здесь работающие. Они действительно теперь просто не могут зарабатывать столько, чтобы оправдать пребывание здесь. Что же касается компаний средних и крупных — нет, никто не собирается уходить. Да, они все думают, насколько нужно затянуть ремень. Экономического роста в России в целом никто не ждет, но его и осенью 2014 года никто не ждал, все ожидали некоторого сужения бизнеса и рынка для России. Все компании думают, как себя вести, чтобы пережить это время и не навредить своим перспективам.

Впрочем, у происходящего есть и положительная сторона: меньше внимания обращают на санкции — они ушли с первого плана на второй-третий. Главное сейчас — цена на нефть, и этот фактор влияет на весь мир, в том числе и на Штаты, и на Европу. Снижение цены на нефть на руку США и ЕС, но резкие перемены ставят под сомнение глобальный рост, а глобальный рост от таких резких колебаний может пострадать.

— Если бы это была другая страна и при других входящих обстоятельствах, то по крайней мере часть участников AmCham должны сейчас обсуждать возможность инвестиций в Россию на ближайшие два года. Когда еще будет возможность так дешево купить доступ на 140-миллионный потребрынок с меняющейся структурой…

— Да, Россия стала интересней и стала дешевле. Когда дешево, написано в учебниках бизнеса, с оговорками, конечно, то надо покупать. Думаю, эти учебники никто не отменял.

— Но до отмены санкций, очевидно, это просто потенциальная возможность, а не ожидание реальных инвестиций.

— Отмена санкций — не нашего ума дело. Но понимать их, разъяснять их условия и работать в этих рамках — это как раз наша задача. И с этой задачей по мере прохождения времени мы справляемся. Мы задавали вопросы нашим коллегам—директорам компаний именно на эту тему: с лета 2014 года в режиме санкций установилась некая стабильность, каково же предположительное влияние их на ваши бизнесы? Обобщенный ответ таков: эффект достаточно мал, наш бизнес в России в любом случае продолжается, 2014 год мы закрываем очень успешно, и это лучший год в нашей истории, хотя темпы роста ниже, чем мы привыкли за последние годы. Что касается 2015 года — это некоторый шок в ожидании чего-то такого... плохого.

— И что бы это могло быть, в каких терминах описываются эти ожидания «плохого»?

— Для бизнеса все риски в конце концов сводятся к экономическим: снижение возможности заработать, более низкий спрос, низкие продажи, более низкая деловая активность. Любой бизнес живет от своей маржи, разницы между выручкой и расходами. Расходы менять всегда тяжелее, выручку даже поддерживать при ожиданиях на 2015 год моим коллегам в бизнесе кажется сложной задачей. Они боятся сокращения продаж при достаточно сложной задаче компенсировать это снижением своих издержек.

С другой стороны, все дешево — экспортировать из России стало интересно экономически. Так, накануне Нового года я встречался с человеком, который занимается технологиями нефтедобычи — горизонтальное бурение, гидроразрыв пласта, он утверждает, что теперь впервые может предложить конкурентные по сравнению с китайцами условия по оборудованию, услугам и по цене. Это российский бизнесмен, оборудование и технология у него частью свои, частью от крупных международных поставщиков.

— Обеспокоены ли члены AmCham возможной «полупринудительной» локализацией производства в России? Насколько серьезно риски более агрессивного отношения к иностранным инвесторам и вообще политическая составляющая в бизнесе обсуждаются в ваших кругах?

— Тема локализации была живой с первых новостей о санкциях. Ряд компаний, смотря вперед, решили, что санкции будут иметь долгосрочный эффект и что повышенные требования по локализации в России неизбежны, и стали уже двигаться в этом направлении. Кроме того, санкции фактически являются преференциями для закупок в Азии в сравнении с ЕС и США. Но для многонациональной компании это просто вопрос перераспределения спроса из России на ее же заводы в Китае.

— Ожидаете ли вы попыток в целом поделить компании, работающие в России, по географии расположения их штаб-квартир?

— Осенью 2014 года были и такие примеры: например, мы видели атаку на McDonald’s. Напали на американский бренд и в результате напали на свою же сильно локализованную в России компанию. Это быстро поняли, и атака прекратилась. Многие всемирно известные бренды ассоциируются с Америкой, какие-то больше, какие-то меньше — но, в сухом остатке, они продолжают работать в России очень успешно. Они хорошо ориентируются в политических реалиях и понимают: сейчас для российского рынка лучше покупать в Китае, даже если у меня есть свой завод в ЕС или США. А ассоциация транснациональных компаний по расположению штаб-квартиры — это возможно только в случае, если вся ситуация перейдет в некую уже истерическую кампанию.

— Рассматривают ли ваши члены такое развитие ситуации в качестве возможного сценария и что собираются в этом случае делать?

— Сказать, что нет таких опасений, нельзя. Так, накануне Нового года даже в ходе таких невинных мероприятий, как благотворительные акции, рождественские ярмарки в бизнес-центрах, где в том числе много иностранных компаний-организаторов, какие-то случайные люди спрашивали: а почему у вас баннер на иностранном языке, на котором в России никто не говорит? Такие истории еще в 2013 году были бы очень странными… Коснется ли это бизнеса? Пока этого нет. Но опасения, что такое может случиться, имеют право на существование.

— С девальвацией рубля Москва внезапно стала приемлемым городом для работы иностранцев: это теперь по ценам не Токио и не Лондон, теперь это что-то вроде Мехико. Ожидаете ли в целом притока или некоторого изменения состава иностранцев, которые работают в Москве?

— Среднесрочная тенденция — сокращение количества экспатриантов. Эта тенденция в России наблюдается повсюду, здесь их было непропорционально много лет десять назад. Сейчас ситуация изменилась, выросло новое поколение российского менеджмента, вполне взаимозаменяемого с их западными коллегами. Они дешевле, их не надо перевозить, им не надо оплачивать дорогие квартиры и соцпакет. Как происходящее повлияет на этот тренд, действительно очень интересно и не предопределено.

— Тем не менее для ряда случаев будет ли экономически рационально везти в компанию в России инженера из Европы?

— Возможно. Европа особый случай, поскольку в Европе сейчас не так много работы. Возможно, брать оттуда инженера имеет смысл. С другой стороны, российский инженер, пусть и менее опытный, вдруг стал стоить вполовину меньше. Не лучше ли инвестировать в его дальнейшее обучение?

Просто мы в самом моменте перелома. Трудно судить, во что это все выльется. Можно предполагать, смотреть на аналогичные случаи в прошлом. Следует учитывать и общеполитическое напряжение. С другой стороны, есть надежда, есть даже некие сигналы, что в случае с Россией политическое напряжение уже уходит на второй план.

— Для российских властей в случае развития экономического кризиса и нарастания политической напряженности всегда были важны объемы критического импорта: в фармацевтике, например, в машиностроении, в электронике. Насколько изменилось отношение к американским компаниям в этой связи за последние месяцы? Ведь нередко они эксклюзивные владельцы таких технологий — не все в мире производится в Китае.

— В принципе разговор о критически нужных технологиях — это крайний случай. Национализация всех иностранных заводов была в России в 1918 году, скоро будет столетие этой даты, можно праздновать.

Сейчас, думаю, последствия той национализации даже более очевидны. Здания, земля, оборудование без навыков, технологий и менеджмента ничего не значат. У идеи о том, что всякая кухарка может управлять государством, есть частное следствие-антитезис: ну попробуйте взять высокотехнологичный и самый производительный в мире завод, который сегодня работает в России, в свои руки. В течение 24 часов можно просто все потерять. Мне кажется, это сейчас понимают лучше, чем когда-либо: через все политические и экономические травмы прошлого это понимание достигнуто и очень уважается российским правительством.

— Если оставить в стороне курсовые, общеэкономические и политические риски и говорить о 2015 годе как о некоем абстрактном годе в календаре — что члены AmCham считали бы основной проблемой для их бизнеса в России в этом году?

— Начнем с регулятивной и законотворческой деятельности. Сейчас в России можно быстро принимать законы, которые уже были приняты в других странах, например, вносить изменения в закон о персональных данных. Защита персональных данных российских граждан — вроде все это звучит хорошо и правильно, все страны этим занимаются. Россия намерена была внести поправки в этот закон, действующие с 1 января, теперь они отложены до 15 сентября. Наши компании этот закон воспринимают как цунами. Определения в нем теперь очень широки, конкретики мало, общих требований много, если их интерпретировать самым широким образом, то, как утверждает одна крупная банковская компания—член нашей палаты, ей придется потратить на реализацию положений закона $140 млн. Совместимо ли это с ее жизнью в России, она еще не уверена.

Вот конкретная задача, которой мы сейчас заняты. Мы встречались с Минкомсвязью, мы организуем встречи в ЦБ, в Госдуме, пытаемся работать с Роскомнадзором: важны определения, которые будут даны в подзаконных актах. Государственные органы могут трактовать этот закон так, чтобы его можно было внедрить без больших потерь. Но подзаконные акты могут быть написаны таким образом, что соблюдение новой версии закона о персональных данных станет физически и экономически невозможно. У наших компаний возникает психологический перелом: они любят и всегда стараются быть законопослушными, но, когда законопослушность несовместима с ведением бизнеса, их реакции бывают эмоционально сложными. Сейчас мы находимся как раз перед таким моментом.

— Насколько обсуждаемая проблема может быть описана как конкуренция с российскими игроками? В целом в какой степени у таких законодательных новелл последнего времени есть бенефициары в России, которые рассчитывают на этом заработать?

— Я не вижу, кто конкретно от этого выиграет. Я сомневаюсь, что есть в России компании, которые могут так быстро инвестировать в свое расширение, чтобы обслужить рынок в рамках самых широких возможных интерпретаций тех общих слов, которые есть в законе сегодня. Мы сомневаемся, что это вообще возможно, да и государство само сомневается. Мне кажется, эти изменения в законе вызваны духом времени: «весь мир против нас, будем защищаться». Здесь скорее эмоции, нежели расчет: раз наши люди могут пострадать от мошенников в Турции или в Германии, то давайте их защитим, а цену посчитаем потом.

— Для чисто эмоциональной реакции слишком велика цена вопроса: по сути, при «широкой» реализации новой версии закона речь может идти об изоляции России в мировой финансовой системе.

— Когда только началась летом 2014 года кампания санкций, помню, кто-то в Совете федерации предлагал даже национализировать все элементы финансовой инфраструктуры. Это была реакция на политическое заявление американского Белого дома «мы вас изолируем». Получили ответ: «Вы нас не изолируете, мы себя умеем изолировать лучше, чем вы даже можете представить».

Мне кажется, это не нарочно, это незапланированный эффект. Такого рода заявления просто не учитывают интересы своей же страны, они вызваны, может быть, историческими страхами политиков. С другой стороны, логика в этом есть: Россия всегда изолировала себя более эффективно, чем ее изолировали извне.

— В какой степени тенденция к экономической изоляции может быть отражением изоляционистских настроений в российском обществе?

— Самолет из Москвы в любую точку США на 85% заполнен россиянами. Россияне гораздо активнее ездят в Америку, чем американцы в Россию. Явно же не потому, что россияне опасаются иностранцев и прячутся. Может быть, Россия себя плохо продает как туристическое место, может, россияне не боятся самолетов, но очевидно, что россияне сейчас чувствуют себя в мире довольно удобно. Возвращаться на 30 лет назад никто не хочет, хотя и такие реакции всплывают при политических противостояниях.

— Есть ли сравнимые по степени оперативности и значимости угрозы, с которыми сейчас приходится работать AmCham?

— Есть беспокойство по поводу того, будут ли в России восстанавливать ограничения на движение капитала. Есть вопросы о потенциальных дефолтах компаний РФ по корпоративным обязательствам. Но в целом, разумеется, риски общеэкономического плана — главные.

— А что в этом смысле стало главной несостоявшейся угрозой 2014 года: чего все в AmCham с опасением ждали, но этого не случилось?

— Мы очень волновались по поводу того, что США законодательно зафиксируют санкции против РФ,— Штатам было бы очень тяжело от этого уйти, потому что для отмены санкций потребовалось бы большинство голосов за Россию. Кто поднимет руку за Россию? Это очень трудная вещь и в Сенате, и в Конгрессе США, даже в лучшие времена это было сложно. Но, слава богу, закон, который был проведен в декабре, оставляет принятие решений по санкциям в руках исполнительной власти США: президент имеет право наложить санкции и снять их по мере изменения ситуации. Мы боялись, что снова будем 20 лет биться, чтобы что-то изменить. Этого не случилось. Нынешняя конструкция куда менее страшная, чем нам представлялось, когда мы в первый раз увидели эту законодательную инициативу.

полная версия kommersant.ru/11440

— Довольно серьезная группа регуляторных изменений в России в 2015 году — это развитие Таможенного союза и ЕАЭС. Насколько велики риски усложнения экспортно-импортных операций в этот транзитный период? Это как минимум большие опасения и дополнительные расходы на юридическое сопровождение операций.

— Не то чтобы опасения, у наших компаний есть очень большой интерес к происходящему — сказать так будет очень правильно. В течение прошлого года мы плотно работали с Евразийской комиссией, в ноябре 2014 года я встречался с Виктором Христенко, и мы договорились сделать семинар для американских торговых палат, затронутых нововведениями в Таможенном союзе и созданием ЕАЭС. Это и казахстанская, и армянская палаты (AmCham), приглашаем и европейцев, и нашего партнера — Американо-российский деловой совет (USRBC). На семинаре должен выступить сам Христенко и его основные заместители, которые представят свои стратегию, планы и конкретику по ним.

В этих интеграционных процессах сейчас члены нашей палаты видят больше позитива, нежели негатива: открывается возможность, если хотите, использовать наилучшие условия лицензирования, которые существуют в этой группе стран. Если, например, российское регулирование жестче, чем белорусское, то можно лицензию получать в Белоруссии.

Что из этого выйдет практически — время покажет. ЕАЭС активно интересуется Евросоюз — хотя бы потому, что Европа сейчас ведет переговоры с США по трансатлантическому торговому партнерству. В конце концов, свободная торговля выгодна всем, это не только логика ЕАЭС.

— В целом насколько рабочим для вас выглядит сценарий, при котором в течение 2015–2016 годов мир, в том числе в силу согласия США и ЕС на создание зоны свободной торговли (ЗСТ), внезапно, «рывком» станет единой большой ЗСТ? Ожидаете ли вы, что РФ в этом случае подключится к общей тенденции?

— Мое впечатление из разговоров с Евразийской комиссией, с чиновниками в России таково, что желания подключиться к общему процессу больше, чем желания оградиться от него. И это хорошо.

Да, есть предпосылки к тому, что всемирная зона свободной торговли будет существовать. Есть и противоположные течения. Фактически за последние 20 лет Россия подключилась к процессу и очень сильно от этого выиграла: относительное преимущество России оказалось заодно и абсолютным, и, поставляя энергоносители всему миру и наращивая через прибыли рост потребления, правительство России достаточно эффективно распределяло эти прибыли после 2003 года. Были созданы суверенные фонды, но в целом рост зарплат, рост среднего класса в России — за счет цены на нефть. Россия полностью использовала свои относительные преимущества в мировом разделении труда.

Теперь же, после изменения цены на сырье в России задаются вопросом: ну а теперь-то мы что будем делать? Я еще с детства помню разговоры о том, что России нужно диверсифицировать экономику, улучшать структуру торговли в сторону добавленной стоимости, развивать производство сложных производственных продуктов, а не сырья. Понятно, что не только в России снижение цен на ресурсы вызовет тенденцию к усилению требований к локализации, которые обратны тенденциям к свободе торговли,— и в Индии, и в Китае давно говорят: «Хотите продавать автомобили, так собирайте их здесь». Разделение труда и локализация — разные процессы, интересно, как эти тенденции будут совмещаться.

— В какой степени вы допускаете возможность быстрого экономического изменения России под воздействием кризиса? В конце концов, оснований превращения России в страну ЕС больше нет, но в России в последние годы больше интересуются даже не Сингапуром, а Дубаем, в отношении которого еще в 80–90-х годах энтузиазм был не слишком велик.

— Сценарий Дубая самый интересный: там нет нефти, а эмираты, богатые нефтью, развивались медленнее. Дубай развивался именно за счет регулятивных и юридических шагов, предпринятых руководством. Да, они не отказывались от власти, но они меняли правила, по каким идет игра вокруг них.

Но преимущества России как нефтегазовой страны никуда не делись. Производить сланцевый газ и сланцевую нефть гораздо дороже, чем обычные нефть и газ в России. И в России есть возможности нормальной себестоимости: как мне говорят коллеги здесь, себестоимость скважин в России — $15 за баррель, а в США последние разработки — от $45 до $60. Нефтедобыча в России — это, может быть, и не то же самое, что в Саудовской Аравии, где себестоимость добычи барреля пренебрежимо мала, но это и не Америка, где баррель стоит свыше $50. Да, есть потенциал добычи в Южной Америке, в Австралии, в Европе, но это высокая себестоимость и, что тоже важно, большие экологические риски. С падением цен на нефть Россия поставлять ее на мировой рынок не перестанет, это очевидно.

— Обычно компании США весьма жестко относятся к вопросам интеллектуальной собственности в России, однако даже при менее масштабных кризисах требования ослабить защиту такого рода на IT-рынке, в фармацевтике, в ряде аналогичных секторов обычны. Ожидаете ли вы в 2015 году обострения этой проблематики для американских компаний в РФ?

— Я уже говорил об этом: национализация в России вряд ли возможна, здесь слишком хорошо осознают наличие интеллектуальных компонентов в инвестициях. Есть здание, в нем есть стол и на нем инструменты, но ценность не в здании, не в столе и не в инструментах, а в том, что люди в этом здании за этим столом и этими инструментами оперируют в определенном порядке. Это и есть интеллектуальная собственность, ноу-хау — это просто порядок требуемых операций.

— То есть вы будете рассматривать в любом случае все такие попытки в терминах национализации?

— Я всего лишь хочу сказать, что ценность институтов интеллектуальной собственности для развития экономики России рассматривается как ключевой элемент, и не только международными компаниями, но и национальным правительством. Я не ожидаю, что это понимание будет ослабевать, я знаю, что есть некие популистские выпады в эту сторону в политической сфере в России, но я убежден, что они не будут преобладать.

Фармкомпании создают лекарства именно потому, что они защищены какое-то время режимом интеллектуальной собственности. Это труд, это наука, это 98% пота и 2% умственной деятельности, все это вложено в новые продукты, и компания имеет право получить вложения назад. Не было бы защиты, не было бы и этой добавленной стоимости.

Это, мне кажется, очень хорошо понимается и здесь. И если после всех этих лет разговоры о том, что нужно углубить, расширить, диверсифицировать экономику, имеют под собой больше, чем словесный вес, это будет видно только по тому, как будут действовать в отношении интеллектуальной собственности.

— С вашей точки зрения, торговые санкции, которые Россия вводила сама, в 2015 году уйдут в прошлое?

— Думаю, да: «эффект бумеранга», о котором Владимир Владимирович очень часто говорит, был сразу замечен, и какие-то негативные последствия одно за другим были быстро устранены. Например, этой осенью возникли проблемы у компании, которая в России имеет кондитерское производство — а это импорт какао и орехов, в том числе из Европы. Заменить их сырьем нужного качества в нужном объеме для сохранения производства в России не было возможности, и компания просто стояла перед вынужденной необходимостью закрыть здесь производство. Они быстро пошли в правительство, сообщили об этом и получили разрешение импортировать, что нужно, и сохранить производство и рабочие места в России.

Думаю, что это не один такой случай, были и другие. Были разговоры о дополнительных санкциях, например о запрещении перелета через российскую территорию, но они быстро затихли, и за этим последовало объявление, что дополнительных ответных санкций Россия предъявлять не планирует. Мне кажется, здесь очевиден учет прежде всего своих интересов.

Я очень надеюсь, что со временем все эти санкции уйдут в прошлое. Как я говорил, не мы это решаем, но, естественно, бизнесу лучше без санкций.

— То есть вы рассматриваете власть России как по-прежнему «экономоцентрическую» — и мотивации ее в любом случае останутся экономическими, а не популистскими?

— Я с властями общаюсь именно в их экономической части. Да, мы сталкиваемся с некоторыми тенденциями, которые возникают из интересов безопасности, которые иногда конфликтуют с интересами экономическими. Тогда вопрос решает правительство России. Мы со своей стороны даем аргументы, доводы о том, какой эффект будет для бизнеса, нужен ли этот эффект или благо безопасности надо взвешивать против стоимости. Пока достаточно часто все решается в пользу экономического блага страны.

— Изменилось ли что-то в 2014 году в этом смысле на другой стороне, стали ли вложения в России со стороны членов вашей организации более «политическими шагами», чем ранее: «инвестициями в Россию», а не в бизнес в России?

— Россию, несмотря на все трудности, и даже сейчас, при нынешней волатильности рубля и ценой на нефть, все равно рассматривают как очень важный рынок с высоким потенциалом. Очень сложно моим коллегам, работающим в американских компаниях, у себя в штаб-квартирах объяснять Россию. Эмоциональная составляющая отношений США и России очень влияет на принятие решений по инвестициям. Мы хотим, чтобы она меньше влияла на бизнес, чтобы люди смотрели более объективно и спокойно на возможность инвестировать в Россию, и в этом направлении работаем.

Интервью подготовил Дмитрий Бутрин