Человек в музейном футляре
Фрэнсис Бэкон в Эрмитаже
Выставка живопись
Фото: Коммерсантъ / Николай Шестаков
Фото: Коммерсантъ / Николай Шестаков
Фото: Коммерсантъ / Николай Шестаков
Фото: Коммерсантъ / Николай Шестаков
Среди выставок к 250-летию Эрмитажа, открытых в Главном штабе, самая важная — "Фрэнсис Бэкон и наследие прошлого". Это не привозной гастролирующий проект, а совместная работа Эрмитажа и Центра визуальных искусств Сейнсбери при Университете Восточной Англии в Норидже. Выставка образцовая — но, к сожалению, не по концепции и составу, а в том смысле, что в ближайшие годы современное искусство в России, по-видимому, придется показывать таким образом. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Выставка начинается с книжного шкафа — витрины, где разложены книги Фрэнсиса Бэкона (1909-1992) из его библиотеки: весьма потрепанные тома о русском искусстве и русской революции. Это не для того, чтобы показать связи Бэкона с Россией, где была всего одна его персональная выставка — еще прижизненная, четверть века назад, в Москве, в ЦДХ. Библиотека — ключ ко всей экспозиции. В каждом зале мы будем видеть витрины с альбомами по классическому искусству и модернизму — от Древнего Египта до Матисса, заляпанные краской и отчасти порванные. Нигде не учившийся Бэкон изучал историю искусства самостоятельно, а репродукции старых мастеров (равно как и вырезки из газет и журналов, рекламу, личные фотографии) использовал в качестве эскизов, составляя из них рваные коллажи к своим истерзанным фигурам. Вместо рисунков — он практически не рисовал. Такие "эскизы" тоже есть, например кадр с орущей няней из "Броненосца "Потемкина"": Бэкон был потрясен Эйзенштейном и часто его, если это можно так называть, цитировал. Книги и коллажи привезены из дублинской Галереи Хью Лейна, после смерти художника выкупившей и целиком перевезшей лондонскую мастерскую на его родину. Как выглядела эта мастерская, видно на огромных фотографиях Перри Огдена, запечатлевшего живописный хаос из баночек с красками, кистей и распотрошенных альбомов, в котором работал Бэкон. На петербургской выставке Галерея Хью Лейна — второй по значимости партнер Эрмитажа после Центра визуальных искусств Сейнсбери, основанного преданными собирателями живописи Бэкона Робертом и Лизой Сейнсбери и названного в их честь. Это далеко не самая выдающаяся бэконовская коллекция, но в Петербург привезли несколько картин из галереи Тейт и других собраний, что частично скрадывает скромность размеров выставки. Впрочем, она раздута и за счет того, что каждая работа Бэкона сопровождается множеством классических аналогий из самого Эрмитажа.
Два портрета Лизы Сейнсбери — статуарных, с фигурой, иератическим силуэтом выступающей из тьмы,— обставлены статуями фараонов, масками с мумий и римскими бюстами. "Голова кричащего" из Йеля прокомментирована головой сына Лаокоона, фрагментом римской копии. За Античностью следует Возрождение: "Две фигуры в комнате" сопоставляются со "Скорчившимся мальчиком" Микеланджело и закручивающимися в барочной спирали терракотами Бернини. За Возрождением идет барокко. Раннему "Распятию" (распятая бычья туша, отсылающая к Пикассо и Сутину, датируется 1930 годом — это раритет, ведь Бэкон старался уничтожить все, что им было сделано до 1944-го) из коллекции Murderme, принадлежащей Дэмиену Херсту, неудачно противопоставлены "Распятие" Алонсо Кано и "Несение креста" Тициана, "Портрету Изабель Росторн" из Тейт с красочным месивом вместо лица — "Старики" Рембрандта с дрожащей и смазанной красочной фактурой, ну а в пару к единственному здесь "Портрету папы Иннокентия X" из Абердина удалось заполучить настоящего Веласкесова "Папу" из коллекции Веллингтона в Эпсли-хаусе. Далее настает черед Ван Гога в интерпретации Бэкона: подле двух воображаемых портретов-ремейков, в том числе знаменитого "Портрета Ван Гога IV" из Тейт, висят Ван Гоги эрмитажные (вернее, трофейные — из коллекции Отто Кребса). А затем всякая логика кураторам отказывает: самому страшному, трагическому Бэкону — Бэкону триптихов с корчащимися в муке обнаженными телами — даны в пандан идиллические обнаженные Ренуара, Родена, Матисса. Глупейшим образом экспозиция заканчивается "Вечной весной" Родена — действительно, о чем еще можно думать, погрузившись в бэконовский экзистенциальный кошмар? Только о вечной весне.
Выставки в жанре "художник модернизма и старые мастера" давно сделались общим местом, но все же кажется, что Фрэнсиса Бэкона так неуклюже запихнули в шкаф с всеобщей историей искусства не в погоне за музейной модой. Бэкон в защитной оболочке из классики выглядит вполне безобидно, а в многословной и малоинформативной экспликации, предваряющей выставку, ни намека на опасные подробности его жизни и творчества. Например, на гомосексуальность, которую Бэкон никогда не скрывал и которой у нас в свете последних законов теперь так стесняются. Но упомянуть об этом стоило вовсе не ради пикантных подробностей его биографии, а потому хотя бы, что в Англии до 1967 года действовал закон, рассматривавший гомосексуализм как уголовное преступление и предусматривавший химическую кастрацию или тюремный срок, да и последние годы художника пришлись на очередной виток гомофобии — на этот раз тэтчеровской. Быть может, его трагическое мироощущение было связано не с одним лишь изучением Рембрандта и Ван Гога? Или вот "лондонская школа" — в этот круг Бэкон был вхож: редкий искусствовед не упомянет, что художники "лондонской школы" были евреями и их надломленный экспрессионизм — следствие печей Освенцима. Но в концлагерях Третьего рейха те, кто носил желтую звезду Давида, соседствовали с теми, кто носил розовый треугольник.
На выставке есть прекрасный тейтовский "Портрет II", написанный с посмертной маски Уильяма Блейка (саму маску из Галереи Хью Лейна тоже привезли). Неужели бунтарь Блейк, по-настоящему открытый лишь XX веком, интересовал Бэкона только как классик и старый мастер? Искусство Бэкона — искусство бунта во имя индивидуальности и против тоталитаризма во всех его проявлениях, будь то политический режим или религия (Бэкон был атеист, о чем в Эрмитаже тоже не говорят — ни в связи с "папами", ни в связи с "распятиями", подавая их как нечто барочно-духовное). Да, у него было много книг по истории русской революции и сталинского СССР, он даже использовал конструктивистскую фотографию какого-то парада в кафкианском видении "Марширующих фигур" — политической аллегории, посвященной всем ирландским войнам (Бэкон следил за политикой, а не отсиживался в тиши мастерской-библиотеки). Однако все острые углы — от права на индивидуальный бунт до гомосексуальности и атеизма — сглажены в этом округлом и выхоложенном образе художника.
Складывается впечатление, что, сколько бы ни говорил директор Эрмитажа о музейной автономии, народный казачий контроль и гомофобские законы, в продвижении которых Петербург был пионером, все же сделали свое дело. И похоже, Эрмитаж нашел модель, по какой будет штамповать выставки "опасного" современного искусства. Отчасти это положение вещей легитимировала эрмитажная "Манифеста" — самый пышный бантик в юбилейном уборе музея. "Манифеста" побудила современных художников сделать ряд посвящений и реверансов великому имперскому музею, хранящему великое наследие прошлого, Эрмитаж им это милостиво позволил. Фрэнсис Бэкон же давно мертв и протестовать не станет.