Здесь есть все, что необходимо для увлекательного чтения,— герой с интересной (вернее, невероятно интересной) судьбой, интересными (вернее, исключительно интересными) взглядами и знающий автор, которой умеет изложить его историю, его соображения и, во многом, описать его вселенную, не занудствуя.
Здесь есть и то, что делает это чтение для нас не только увлекательным, но и волнующим: реальная связь героя с нашим, столь актуальным всегда и особенно прямо сейчас, прошлым и его мысли о российском устройстве, которые, с минимальными допущениями, можно отнести ко дню сегодняшнему — и, если и не согласиться с их носителем, то, во всяком случае, рассердиться на него совсем как на современника. Сам Уильям Буллит, надо сказать, тоже считал, что современная ему Россия полностью описывается словами восьмидесятилетней по отношению к тому времени давности. Будучи американским послом в Москве, он в качестве донесения послал в Госдеп копию письма почтенного Нила Брауна, американского посла при дворе "позднего" Николая I, предварив его словами "Вы найдете здесь, сэр, точное описание того, что я считаю действительным положением России в 1936-м". В Белом доме, возможно, оценили его остроумие, но не особенно прислушались к смыслу его послания — в СССР продолжали видеть "государство будущего", а не архаическую империю. Впрочем, такое с письмами Буллита американским президентам случалось часто.
Уильям Кристиан Буллит нам, наверное, больше всего известен как прототип булгаковского Воланда. Правда, известен он нам так с легкой руки того же Александра Эткинда. В его вышедшей около двадцати лет назад книге о России и психоанализе "Эрос невозможного" была глава "Посол и сатана: Уильям К. Буллит в булгаковской Москве" — о времени, которое этот уроженец Филадельфии, умудрившийся, кроме прочих невероятных свершений, оказаться еще и другом, соавтором и спасителем Фрейда, провел на дипломатическом посту в СССР. Тогда эта книга производила практически оглушительное впечатление новизны — из-за неизвестных до того большинству читателей персонажей и манеры автора о них рассказывать. И хоть фигуру Буллита там заслоняли более яркие образы, например, Лу Андреас-Саломе, в которую были влюблены Ницше и Рильке и с которой дружил Фрейд, или ученицы и возлюбленной Юнга Сабины Шпильрейн, но эксцентричный заокеанский посланник в Москве накануне Большого террора запоминался тоже. Буллит давал в посольском особняке балы с фейерверками, романировал с балериной Лепешинской и умел, в отличие от многих своих соотечественников, трезво оценивать сталинскую Россию, несмотря на левые увлечения молодости. Он ценил Булгакова и, вероятно, хотел помочь ему выехать из СССР. "Буллит представлял далекое, могущественное государство, способное спасти Булгакова от неминуемой гибели, ...он был необыкновенным человеком, любителем розыгрышей и церемоний, трикстером и магом". К третьей редакции романа о Мастере и Маргарите эти впечатления сложились в образ "иностранного консультанта".
Уильям Буллит (слева) и Герберт Уэллс на Красной площади, 24 июля 1934 года
Фото: AP
В принципе, "Мир мог быть другим" написан вокруг той самой главы, и если считать, что рецензент должен обязательно выдвигать автору какие-то претензии, то следует сказать, что в смысле живости героев и вообще "картинки" другие главы до нее не дотягивают. Отчасти это можно отнести на счет фактуры. Действительно, в какие еще периоды жизни Буллит мог бы закатывать вечеринки с живыми петухами, козами и медвежатами, джаз-бандом, цыганами, а также потрясающей смесью публики, "в любой момент ждавшей беспричинной расправы — для одних быстрой, для других мучительно долгой". "Фестиваль весны", который Буллит устроил 23 апреля 1935 года в Спасо-хаусе, считается прообразом Бала Сатаны — среди гостей на нем были Бухарин, Бубнов, Радек, Тухачевский, Буденный, Мейерхольд, Таиров, Немирович-Данченко, Булгаков, а также переводчик и знаток искусств Борис Штейгер — прототип булгаковского барона Майгеля, "наушника и шпиона", которого Воланд казнит в конце праздника. (В реальности Штейгер был расстрелян через два года после бала в американском посольстве.) И где еще (ну разве что кроме нацистской Германии) он мог бы быть свидетелем сцены настолько макабрического свойства, как во время званого ужина в Кремле в 1933-м: "Сталин почти силой усадил за рояль Пятакова, в то время заместителя наркома тяжелой промышленности (расстрелян в 1937-м). Пятаков играл, по словам Буллита, "дикие русские танцы", а Сталин стоял рядом и обнимал его "в порыве нежности"".
Но дело все же не только в наличии или отсутствии выразительных фактов — те же самые персонажи, например, буллитовские помощники Тейер и Боулен, которые в части про Москву кажутся живыми и выпуклыми, потом выцветают и уплощаются, несмотря на то что там описываются вполне драматические для них события. Вообще, после "советского" периода книга Эткинда становится суше, наукообразней, иногда вываливается почти в перечислительность, но это, разумеется, не значит, что читать эти страницы не увлекательно. И не только потому, что жизнь Буллита и после Москвы была наполнена невероятными событиями (в частности, многие считают, что, став послом во Франции, именно он спас Париж от разрушения, уговорив французское правительство объявить его "открытым городом"). Скорее потому, что, чем дальше читаешь, тем явственней ощущаешь, как судьба главного героя, снова и снова пытающегося повлиять на судьбы мира, повлияв на американских президентов (а они — от Вудро Вильсона до Эйзенхауэра — "ценили его компанию, но не слушали его советов"), укладывается в литературный и даже больше чем литературный сюжет, отсылающий совсем не к Булгакову и содержательно противоположный названию книги.
О серьезном влиянии Буллита, заключает Александр Эткинд свой текст, приходится писать в сослагательном наклонении, как альтернативную историю. И дальше следует череда упущенных возможностей, воплотись которые в жизнь, "история прошлого века была бы другой и, возможно, теперешний мир был бы лучшим местом для нас с вами".
И хоть богача и бонвивана Буллита трудно соотнести с несчастным К. из "Замка" Кафки, но его бесконечные и слишком часто бесплодные попытки быть услышанным и понятым "там, где решается главное" странным эхом повторяют эту главную метафору XX века. Нет, мир не мог быть другим.
М.: "Время", 2014