Язык крестьянской грамотности
Когда речь заходит о том, как в XIX веке учили детей, наша память сразу предлагает картинки дворянского быта с гувернером французом, немцем или англичанином, отцовской библиотекой и домашним музицированием. Такой образ детства зафиксирован в огромном количестве мемуаров и воспринимается как единственно возможный. Эта картинка имеет отношение к детским годам нескольких процентов от общего числа жителей России. А подавляющее большинство — крестьяне и мещане, которых, согласно переписи 1897 года, было 87%, училось совсем иначе.
До недавнего времени мы представляли себе русское дореволюционное крестьянство как практически неграмотное. Однако анализ этнографических данных, мемуарных и литературных свидетельств заставляет несколько пересмотреть это представление. Дело в том, что вплоть до начала XX века в деревнях сохранялся восходящий к Средневековью способ обучения грамоте, когда детей учили не по привычным нам русским букварям, а по Псалтири и Часослову. То есть крестьяне усваивали церковнославянскую грамоту, а русской учились намного реже. Люди, которых учили читать таким образом, могли читать Псалтирь по покойнику или петь на клиросе, но испытывали определенные сложности при чтении книг, написанных на русском литературном языке.
Как же выглядело обучение грамоте? Читать учили по складам, то есть сначала буквы назывались по именам, потом читался целый слог, а потом все слово. Слово "блаженъ" в процессе обучения читалось так: "буки-люди-аз" — "бла", "живете-есть-наш-ер" — "жен" — "блажен".
Постеры для крестьянских изб
Основным развлекательным чтением людей, учившихся читать по церковным книгам, были лубки. Лубки — это гравированные листы, которые вешались на стенку (вариант современных постеров), или же гравированные книги. Лубки распространялись гигантскими тиражами, о которых русские классики и мечтать не могли. Если, например, тираж пушкинского "Современника" никогда не превышал 600 экземпляров, то тиражи разносимых по всей стране лубочных изданий измерялись многими тысячами. Собирать и исследовать лубки начали уже довольно давно, но изучали их исключительно как произведения изобразительного искусства, считая, что помещенные под картинками тексты являются скорее элементами декора, чем особым видом словесности. И получилось так, что лубок выпал из истории русского языка и литературы.
При знакомстве с лубками бросаются в глаза языковые отличия лубочных текстов от созданных в то же время произведений русской классической литературы. Язык лубка, с одной стороны, сильно славянизирован, а с другой, — в нем встречаются просторечные выражения, невозможные в литературных текстах. Современному человеку трудно себе представить читателя, для которого подобное сочетание "славянщины" с говором ярмарочной площади понятно и органично. Однако не следует забывать, что тот литературный язык, к которому мы привыкли, окончательно сформировался лишь на рубеже XVIII и XIX веков. Еще в начале XIX века трудности при чтении на "новом" литературном языке испытывали не только крестьяне, но и воспитанные на французских романах провинциальные барышни, как, например, пушкинская Татьяна:
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном.
На протяжении почти всего XIX века русский литературный язык оставался, по выражению Г. О. Винокура, социальным диалектом образованной части общества. А массовая литература, доступная широкому читателю, была написана на другом варианте русского языка, который и представлен в лубках. Кстати сказать, и пушкинская Татьяна читала лубочные издания. Сонник Мартина Задеки, который она просматривала, чтобы понять свой сон, — это лубочная книга.
В России любят унифицировать все, что связано с культурой. Наблюдение за тем, чтобы в империи существовал только один вариант литературного языка, было обязанностью Цензурного комитета. Почему же лубки прошли мимо внимания цензоров? Объяснение простое. Согласно цензурному уставу, государственной цензуре в первую очередь подвергались тексты, которые печатались с типографского набора. Гравированные издания цензура рассматривала как изображение, а на текст серьезного внимания не обращала. Цензоры следили в основном за тем, чтобы не допустить тиражирования картинок непристойного содержания, а также чтобы лики Христа, Богородицы и святых соответствовали нормам иконографии. Поэтому лубочные книги не исправляли под общелитературный стандарт. Лишь в 1839 году Николай I потребовал, чтобы лубки цензурировались так же, как и остальные литературные произведения. В результате начался постепенный процесс приближения языка лубочных текстов к литературной норме. Однако читатели не были готовы к заметным переменам, поэтому издатели всячески тормозили процесс языковой унификации и лубочная традиция сохраняла свою языковую самобытность.
Антология актуальных банальностей
Лубки рассказывали обо всем,что только могло заинтересовать читателей. Здесь можно было прочитать о современных событиях (о Мексиканском землетрясении, походах Суворова или европейском путешествии царевича Павла Петровича), о далеком прошлом (о походах Александра Македонского, Куликовской битве, крещении Руси), о перипетиях священной истории, святых местах, смертных грехах и еретических учениях. Лубок не только обогащал своего читателя новыми, ранее неизвестными фактами, но и развлекал его. Существуют лубочные сказки, прозаические пересказы былин, песни и площадные присказки. В лубочной письменности бытуют гороскопы и гадательные книги. В некотором роде сумма лубочных текстов представляет собой прообраз популярного массового журнала, рассказывающего обо всем и ни о чем. Лубочные тексты оказываются, таким образом, уникальным источником, характеризующим массовое сознание XVIII - XIX вв., антологией банальностей или общих мест, позволяющих охарактеризовать ментальность их читателей.
Образованные современники, естественно, относились к лубку с огромным презрением. Еще Сумароков иронизировал по поводу простонародных писателей, умеющих только читать по складам ("Лишь только ты склады немного поучи // Изволь писать "Бову", "Петра Златы Ключи"). Но особенно раздражал факт существования лубка тех литераторов, которые мечтали просвещать народ. Они искренне недоумевали, почему народ любит лубочные издания, а их книги как-то не очень. Некрасов мог сколько угодно мечтать о том времени, когда крестьянин "Белинского и Гоголя с базара понесет", но в составленном им перечне книг, которые несет с базара русский крестьянин, перечислены исключительно лубки: Купец со всем почтением,
Что любо, тем и потчует (С Лубянки — первый вор). Спустил по сотне Блюхера, Архимандрита Фотия, Разбойника Сипко. Сбыл книги: "Шут Балакирев" И "Английский милорд"...
Легли в коробку книжечки,
Пошли гулять портретики
По царству всероссийскому,
Покамест не пристроятся
В крестьянской летней горенке,
На невысокой стеночке...
Черт знает для чего!
Некрасов перечисляет хорошо известные лубочные книги и картинки, которые выходили многими изданиями. Здесь и лубочный портрет прусского генерал-фельдмаршала Г.К. Блюхера, и портрет архимандрита Новгородского Юрьевского монастыря Фотия (Спасского) и "Повесть рике Луизе" — обработка рукописной повести, относящейся к середине XVIII века (повесть перепечатывалась вплоть до 1918 года), и сборники анекдотов о И. А. Балакиреве, ставшем при Анне Иоанновне шутом, и истории об авантюристе, выдававшем себя за капитана И. А. Сипко. К лубочной поэтике обращалась практически вся патриотическая агитация военного времени — от антинаполеоновских листовок ("Растопчинских афишек"), до ли- стовок времен Русско-японской и Первой миовой войны. К лубку прибегала и оппозиция. Среди нелегальных революционных изданий встречаются стилизации под народную благочестивую литературу, например "О мученике Николае и как должен жить человек по закону правды и природы". Вопреки ожиданиям читателя, речь в этом листке идет не о христианских подвижниках, а о Николае Чернышевском. Другой текст, хотя и имеет заголовок "Слово на Великий Пяток пре-
освященного Тихона Задонского, Епископа Воронежского. О правде и кривде" (Женева, 1875), был, вопреки заглавию, написан не святителем Тихоном Задонским, а народником Сергеем Кравчинским. Лубочная письменность пережи- ла "хождение в народ" лишь на несколько десятилетий. Расширение сферы использо- вания литературного языка привело к тому, что языковая граница между языком клас- сической и массовой литературы постепенно исчезала. Окончательно она исчезла в результате послереволюционной кампании по ликвидации неграмотности, когда архаическая система обучения чтению по церковнославянскому букварю окончательно прекратила свое существование.
"Словоерс"
С чтением по складам связано появление слова "словоерс" (так называли частицу "съ", которая прибавлялась к словам как знак некоторого заискивания перед собеседником — "хорошосъ", "понимаю-съ", "сделаем-съ"). Слово "словоерс" представляет собой произношение по складам этой самой частицы "съ" — "слово-ер-с" — "словоерс".
Из воспоминаний крестьянина И.С. Карпова (кон. XIX в.)
Рисунок: Тимофей Яржомбек
"Все были неграмотные, а мама какими-то судьбами научилась славянским буквам и умела складывать слова и стала меня учить алфавиту: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, зело, земля, иже, и, како, люди, мыслете, наш, он, покой, рцы, слово, твердо, ук, ферт, хер, кси, пси, ер, еры, юс, фита, ижица. Это мне, малышу, было под силу. А вот складывать слова долго не мог научиться, но наконец одолел и эту премудрость. Например, как сложить слова: Иван, Степан, Семен. Иже-веди-аз-наш-ер — Иван. Слово-твердо-есть-покой-аз-наш-ер — Степан. Сло-во-есть-мыслете-есть-наш-ер — Семен. Приходилось складывать слова и читать очень медленно. Сначала учили из Псалтири "Блажен муж": буки-люди-аз-живете-есть-наш-ер — блажен, мыслете-ук-живете-ер — муж. Мама часто при свете лучины садилась с Псалтирью и пальцем водила по буквам".
Из воспоминаний актера М.С. Щепкина (1788-1863 гг.)
Рисунок: Тимофей Яржомбек
"Едва мне исполнилось шесть лет, как я уже всю премудрость выучил, то есть Азбуку, Часослов и Псалтирь; этим обыкновенно тогда и оканчивалось все учение, из которого мы, разумеется, не понимали ни слова, а приобретали только способность бегло читать церковные книги. Помню, что при перемене книги, то есть когда я окончил Азбуку и принес в школу первый раз Часослов, то тут же принес горшок молочной каши, обернутый в бумажный платок, и полтину денег, которая как дань, следуемая за ученье, вместе с платком вручалась учителю. Кашу же обыкновенно ставили на стол и после повторения".
Как учили читать А.М. Горького
Рисунок: Тимофей Яржомбек
"-- Видишь фигуру? Это — аз. Говори: аз! Буки! Веди! Это — что?
— Буки.
— Попал! Это?
— Веди.
— Врешь, аз! Гляди: глаголь, добро, есть,— это что?
— Добро.
— Попал! Это?
— Глаголь.
— Верно! А это?
— Аз. <...>
Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; <...>
Вскоре я уже читал по складам Псалтырь; обыкновенно этим занимались после вечернего чая, и каждый раз я должен был прочитать псалом.
— Буки-люди-аз-ла-бла; живете-иже-же блаже; наш-ер-блажен,— выговаривал я, водя указкой по странице, <...> он знал его (Псалтырь) почти весь на память, прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви читают Часослов".
Письмо брату, написанное крестьянским мальчиком И.К. Малеиным (кон. XIX в.)
Рисунок: Тимофей Яржомбек
"Единожды ходящу ми по Богоспасаемому граду Тфери и перешедши реку, именуемую Волгу, егда уклонихся на шуюю страну, узрех аз пса лежаща, вельми черна и зело страшна, очи имуще смежени, ноги же протяжени, длина его яко два лактя, высота же один лакоть, и начах по обычаю со скоростию велиею уклонятися на десную страну, и се сретоста мя два мужа и рекоста ми: "Не бойся, господине, лежащь пес умре"; и, возъимехъ дерзновение, приблизився ко псу и егда увидехъ его умерша, возблагодарихъ Господа и с миром поидохъ далее".
"Блинщица" (втор. пол. XVIII в. - перв. пол. XIX в.)
Пожалуй поди прочъ отъ меня, мне дела нет да тебя пришелъ за жепу хватаешъ блиновъ печь мешаешъ за жепу хватать невелятъ длятого что блины подгорятъ я тотъ часъ резонъ сышу сковороднемъ хвачю мне хоте и стыдно а те будетъ уже обидно, я вить васъ незамаю, а не отъодешъ сковородникомъ замараю (.) твоя воля изволь бить дай только за шейу хватить ибо зело мне показалася миленка, что жепка твоя крутенка нарочна ктебе я пришелъ и шасливъ что одну дома нашелъ (.) хошя сплошъ всего замарай растворомъ я отого небуду здоромъ толко любовъ надо мной покажи вместе собою на постелю спать положи
Семь бабъ проштаны дерутца ачто внихъ датово
недоберутц<а>
Кнамъ нынешнаго числа нелехкая занесла Сего прелюбодея которй трехъ было содея видишли сеи кинжалъ что вштанахъ прежде лежалъ другая кричитъ я башмакомъ готова драца нечева ибоятца третья гласитъ неворчи усамои есть ключи ачетыре молодицы мы ради дополицы заштаны все умремъ недадимъ араздеремъ чортъ васъ возми такихъ задорыхъ курвава... незговорныхъ видя едакою драку лутче лежать оголя сраку жаль одну толко бедняшку что лежитъ огля ляшку сколко вамъ недраца аетава кинжала должны бояца потому что онъ сердитъ агде станетъ колоть такъ тамо изасвербит
Патриотическое воспитание (1812 г.)
Казак:
Прокляты стойте изуверы
за чемъ вы полагали меры
Вроссiйскiе града притечь
И вотъ за то теперь нашъ мечь
Вас всех разитъ губитъ каратъ
И станетъ злобно умерщвлять
Францусъ:
О пане мои и господини
уими твой гневъ меня покини
я гибну ай пардонъ пардонъ
Молю не тронь меня не тронь
И тутъ казакъ ему въ ответъ
Молчать тебе пощады нетъ
Другой францусъ:
Ай ай пусти я умираю
Последни вопли изпущаю
О добрiй мой камратъ пустижъ
Мы скоро все уйдемъ въ парижъ
Ты видишъ мой нещастный стонъ
Сей часъ умру пардонъ пардонъ
Другой казак:
Ахъ мерзкой ты и тутъ дерзаешъ
И тутъ еще ты раздражаешъ
Мольбе не слушаетъ врага
И вотъ отведай нашихъ пикъ
Не добре знать нашъ руской штыкъ
О хамелеоне звере
хамелеонъ зверь своиствомъ ничимъ иным питатiся точию ответра. I имеетже обычаи непрестанно во дни и внощи вся места переходити. ксвоему месту какова цвета приближится, втаи цветъ и применяется i тако тои во всякие цветы изменяется прилагание: темъ являетъ. яко много. члвцы склкiми дружество сотворят изнаемость сочинятъ нато время и обычаи приемлютъ
Баня (XVIII в.)
Злесь имеетца полза у ково на брюхе вши ползаютъ лечатъ: и правятъ и лехкимъ паромъ парятъ