"Зимний путь" потеплел

Фестиваль театр

"Зимний путь" Шуберта на фестивале NET в исполнении Маттиаса Герне и постановке Уильяма Кентриджа смешал привычные представления о концертном и театральном жанрах. Но цельность и пронзительность шубертовского песенного цикла остались как есть. Рассказывает ЮЛИЯ БЕДЕРОВА.

Шубертовский "Зимний путь", мрачную эмблему романтизма на стихи Вильгельма Мюллера в образцовом, но еще и сокрушительно тонком исполнении одного из лучших певцов современности Маттиаса Герне, привез в Москву не кто-то из удачливых концертных антрепренеров, а радикальный театральный фестиваль. Ведь "Зимний путь" Герне--Кентриджа существует как гастрольный театральный проект, впервые показан на театральном фестивале в Экс-ан-Провансе, Герне и пианист Маркус Хинтерхойзер в нем не только исполнители, но и герои, а знаменитый южноафриканский художник Уильям Кентридж, как никто умеющий разговаривать на темы от англо-бурской войны до апартеида языком поэтичной видео-графики, не оформитель, но создатель истории.

Она, в свою очередь, хоть и рассказана языком сложной текучей графической анимации и обманчиво бесхитростного музыкального текста, проста как безысходный шубертовский бидермайер. И если у Шуберта--Мюллера одинокого человека, потерявшего любовь, в последнем путешествии сопровождают цветы, птицы, деревья, оцепенение природы, флюгер на крыше и старая шарманка, то у Кентриджа — те же птицы, деревья, обесцвеченные матиссовские рыбки, вода и листья (еще чайники, чашки, краны) тоже рассказывают простую и драматичную историю человеческого путешествия с экзотическим колоритом, но общим для всех, кажется, смыслом. Это отрывочное, как детские воспоминания, повествование об одиночестве, о невозможности любви и о смерти как о спутниках жизни. Кентридж делает Шуберта несколько жестче, добавляя эпизоды войны, но смысл от этого не меняется, он только чуть откровеннее прилажен к современному восприятию.

На сцене — помост и задник из бесцветного дерева, то ли театр, то ли плаха, то ли обложка книжки. Кругом листы — газет, рукописей, нот, одни целые, другие истлевшие, ветер будет кружить их, когда поднимется. Живые картины, проецируемые на задник, поглощают наклеенные бумажки, шевелят их, затмевают и снова отступают как сны. Речь идет не об иллюстрациях песен (происходящее в них все равно призрачно), а о параллельных художественных реальностях (как параллельна шубертовская липа кентриджевскому баобабу), словно ветром собранных в одну. Сюжет Кентриджа, так же как шубертовский, един и цикличен, и так же, как в музыке, в нем есть отдельные самостоятельные сюжеты вроде безумной и пылкой истории закрашенного собственной ожившей краской художника.

В углу сцены — рояль и два человека, пианист и певец, всем своим телом и голосом приникающий к открытой крышке рояля, словно там вся его жизнь и вся музыка.

Без декораций в условиях концертного жанра образ музыки создается актерством певца (изредка — и пианиста) и нашим воображением. Здесь по-другому — Кентридж отбирает у воображения свободу, и тому приходится слушаться режиссера, когда лирическим героем цикла оказывается вовсе не юноша, а взрослый, с проплешиной, человечек, и музыканты становятся актерами и персонажами этого шубертовского представления одновременно. Тем временем Герне почти целиком все время внутри песенного траурного венка, только изредка он поворачивается лицом к анимации, сам замирая, а публику возвращая к активному диалогу. И это, кажется, необходимая мизансцена.

Вообще-то Герне, ученик Фишера-Дискау, как известно, безостановочно работающий над шубертовским циклом, поет так, что музыка, можно сказать, не нуждается в дополнительной визуализации. Его голос (даже больной, как было сказано публике перед началом, Герне не мог петь "в полный голос", но чуть потерялась лишь пара самых тишайших мотивов) обладает невероятными красками, какой бы сдержанной ни была здесь палитра. Его интонация настолько же прихотлива, насколько поразительно естественна, словно дыхание, сбивчивое или ровное, осторожное или как легкий вдох. Фраза точна как формула, а теплота, проникающая сквозь всю искусность игры и оцепенение музыки, и отогревает, и заставляет смириться со страшным сном шубертовского "Пути", раз он пришел.

Музыкально ориентированному слушателю поэтому легко оторваться от образов спектакля, так же как, может быть, верно и обратное. Но и позволенная спектаклем легкость разъединения, и сумрачное единство его истории и эмоции, прозрачных фактур и удивительных, лаконичных форм все-таки на руку всем. И тем, кому дорога каждая нота Герне (за последние годы он пел в Москве несколько раз, были и Малер, и Бриттен, и Шуберт), и тем, кто не каждый свой день проводит в филармониях. Иначе не только родство театра и концерта, но и непротиворечивость миров немецкого романтизма и бурской истории было бы объяснить куда сложнее.