9 ноября исполняется 25 лет со дня падения Берлинской стены. Автор самого узнаваемого из нарисованных на ней граффити Дмитрий Врубель рассказал Weekend о том, что для него значило падение стены, как он рисовал «Братский поцелуй» и как его перерисовывал
Фото: AFP
Фото: Hannibal Hanschke/DPA/ТАСС
Вы помните 9 ноября 1989 года?
Да, и я тогда вполне мог случайно оказаться в Берлине. Мы вместе с приятелем как раз ехали из Парижа в Москву на автомобиле "Волга". И так как в Ганновере мой знакомый затарился компьютером, а компьютеры были запрещены к ввозу в СССР, он жестко сказал, что не хочет рисковать и пересекать границу в Берлине. К тому же в Париже мы видели по телевизору, что там волнения и демонстрации, и был риск, что не только отберут компьютер, но и побьют. Поэтому мы объехали Берлин по кольцу. Ничто не предвещало, что моя дальнейшая жизнь как-то будет связана с Берлинской стеной.
Но ее падение было для вас важным событием?
К тому моменту я даже толком не знал, что это действительно стена. Я 29 лет прожил в Советском Союзе и был таким интеллигентным совком. При этом так сложилось, что все важные моменты моей творческой биографии и личной жизни случайно совпадали с какими-то историческими событиями. Например, в 1989-м я в первый раз выехал за границу. То есть моя личная Берлинская стена упала примерно тогда же, когда и настоящая. Я жил в Париже два месяца, и, если честно, мировые события меня волновали меньше, чем собственные переживания.
Как возникла идея граффити на Берлинской стене?
В Москву приехала девушка, с которой я познакомился в Париже, и привезла мне фотографию целующихся Брежнева и Хонеккера: смотри, мол, какая классная картинка, ты ее должен нарисовать. Это была отвратительная, омерзительная вещь, меня сначала чуть не вырвало. Но все-таки я, как это обычно бывает, хотел зафиксировать в искусстве то, что невозможно там зафиксировать, и эта работа как-то сама по себе начала жить в моей голове. Я начал делать какие-то подмалевки на бумаге, и однажды их увидел Пригов и сказал: "Дмитрий Владимирович, а хорошо бы эту работу на Берлинскую стену". Мы посмеялись и забыли, конечно. А потом в мою квартирную галерею пришел человек по имени Александр Бродовский, который приехал из Берлина, чтобы найти художников для первой в ГДР выставки современного советского авангарда. Мы все обсудили, он сделал приглашение, и в апреле 1990 года я поехал к нему в Берлин. Первая фраза, которую я там от него услышал, была: "Дима, есть стена!"
Фото: Hannibal Hanschke/DPA/ТАСС
Каким было первое впечатление от стены и от самого города?
Когда я впервые увидел стену — недалеко от Warschauer Stra?e — меня поразило, какая она низкая. Для меня стена была The Wall, фортификационное сооружение, за которым ничего не видно,— в этом, кстати, огромная ошибка гэдээровцев, надо было строить метров 50 высотой, чтобы с Востока не было видно Западного Берлина вообще. Там стоял какой-то фургончик с красками, уже были несколько работ нарисованы, уже кто-то назвал это East Side Gallery. Это было время полного бардака, на стене стояли пограничники, меня не пускали в Западный Берлин, но при этом давали воду для рисования. От стены в этот момент все отказались — никто не знал, кому стена принадлежит. Естественно, Западный Берлин и ФРГ сказали, что они ни при чем, министерство обороны ГДР сказало, что они ее не строили, "Штази" уже не было, Советский Союз вообще был далеко. Зато там стояла какая-то шотландская девушка, которая выдавала разрешения на рисование,— совершенная афера. Но я видел надпись "Gallery", галерея — это же то, о чем мы мечтали, я знал, что художник должен был попасть в галерею. А у девушки еще был контракт! Что еще нужно художнику? Подписать контракт с галереей. Я его подписал, а прочитал лет через пять, когда уже все было аннулировано, так там было написано, что художники отдают все права на картинки.
И вы просто взяли и приступили к работе?
Шотландская девушка сказала, что Брежнев с Хонеккером — это политика, и она должна посоветоваться. Мне было сказано: Сенат Западного Берлина и правительство ФРГ боится, что если Горбачев увидит эту работу на стене, то он запретит объединяться ГДР с ФРГ. Я даже в это поверил. Но потом разрешили, я ненадолго вернулся в Москву и начал знакомым рассказывать, что на Берлинской стене можно рисовать, и все мои коллеги сказали: "Ты идиот, этот забор снесут через месяц. Хочешь рисовать на заборах — в Москве рисуй". Но я хотел рисовать именно на Берлинской стене и именно поцелуй Брежнева и Хонеккера. В этой работе один немец, другой русский, и Берлинская стена о том же самом, но наоборот: здесь — полная любовь, а Берлинская стена разъединяет два мира — точное попадание. Когда рисуешь большую вещь на открытом воздухе, рассчитываешь не только на восприятие, но и на простую реакцию, ожидаешь, что все скажут "Вау!". Я тоже этого ждал, но, конечно, никак не думал, что моя работа будет через 25 лет восприниматься как символ Берлинской стены.
Когда вы поняли, что вас будут узнавать главным образом как автора этой работы, а сама работа станет знаковой?
Сначала я увидел первые публикации в западногерманских журналах. Мне, совку, казалось, что ничего круче быть не может. Из-за той же своей совковости я тогда вообще никак не использовал и не капитализировал свою популярность, просто не знал, что с этим делать. Много лет я жил своей отдельной жизнью, а картина — своей. В начале 2000-х из Берлина стали привозить сувениры — магнитики, кружки какие-то — с "Поцелуем", которые продавались уже не в East Side Gallery, а по всему городу. Так стало понятно, что это уже символ, знаковая работа. И когда в 2009 году перед 20-летием падения стены я узнал из телевизора, что будет реставрация работ на стене, я понял, что теперь надо все брать под свой контроль. В 1990 году, когда я нарисовал "Поцелуй", это было стопроцентно случайное попадание. А вот реставрация и нынешняя судьба картины — это уже сделано мной. Сначала я долго боролся за сохранение аутентичного слоя, чтобы не получилось по-московски — снести, заново построить и говорить, что так и было. Но то ли не было денег на нормальную реставрацию, то ли действительно стена была в совсем плохом состоянии, но меня не послушали. Я точно помню, как в марте 2009 года шел мимо стены и увидел, что "Поцелуя" нет. Я пришел в совершенно жуткое состояние и в этот момент сказал: стоп, так нельзя. Я это сфотографировал и через газеты обратил внимание немцев, что "Братского поцелуя" нет. И немцы сказали: ребят, а вы чего, у нас просто взяли и забрали нашу историю? Тут-то и выяснилось, что это уже часть истории, составная часть Берлина. Три дня подряд выходили репортажи, интервью со мной, интервью с человеком, который работу смывал. Я стал рисовать заново, созвал в день начала реставрации пресс-конференцию, потому что это все было важно зафиксировать — не только для меня, но и для Берлина.
Чем второй "Поцелуй" для вас отличается от первого?
В 1990-м я впервые в жизни рисовал на открытом воздухе, и впервые акриловыми красками — до этого 15 лет рисовал только в квартирах и только масляными красками. Поэтому та работа была искренняя, может, детская немного, и там было полно ошибок, которые я в 2009-м исправил. Но главное было ведь не исправить технические ошибки, а не сделать картину хуже. Я начал рисовать какие-то подмалевки и вдруг понял, что в общественной памяти моя работа сохранилась в том, первоначальном, виде, а сам я не помню, как я ее рисовал. Это были одни из самых кошмарных дней в моей жизни. Я боялся, что нарисую заново, а человек на улице подойдет и скажет: ну да, конечно, та-то была круче, мы все понимаем, повторять сложно, и вы не такой молодой. Я смыл все и каким-то образом заставил себя отключиться от этих мыслей. И через пару дней, когда уже были готовы лица, пять немецких газет одновременно вышли с фотографией этой работы и передовицами вроде "мы обрели Bruderkuss". Тут я успокоился — попал.