Ссылка в красоту

Светлые тени нашей культуры на фоне размышлений об особенностях свободы в несвободе

Виктор Ерофеев

В Михайловском этой осенью я оказался из-за Сергея Довлатова. Он жил когда-то неподалеку от Пушкинских Гор, в деревне, в кривой избе, с портретами Мао и Гагарина на стенах. Теперь это частный музей Довлатова, бывшего экскурсовода по ссыльным местам поэта. Изба Довлатова и семейная усадьба Пушкина породнились музейным статусом и родственным отношением их обитателей к свободе и мечте об обломках самовластья.

История нашей литературы и так изобиловала ссылками на эту во всех отношениях важную ссылку Пушкина, можно сказать, гиперссылку. Но Довлатов так территориально приблизился к Пушкину, так вжился в эти ссыльные места своим тоже ссыльным сознанием, что невольно зародилась идея ежегодного фестиваля Довлатова на Псковщине.

Из Москвы приехала большая группа разведчиков этого грядущего события. Оно состоится золотой осенью 2015 года. Фестиваль задуман многогранным, не только поэтическим и прозаическим, но еще и музыкальным, театральным, кинематографическим. Отвечая за будущую прозаическую часть, хочу сказать, что она будет включать в себя турнир молодых писателей, а также премию Довлатова, которую будет присуждать специальное жюри.

Сейчас, когда остро стал вопрос о нашем национальном самосознании, Пушкин и Довлатов относятся к тем светлым теням нашей культуры, которые помогают нам выжить и не потеряться в бреду событий.

О Пушкине написано все, потому что он, как считается, "наше все", однако, может быть, нам потому порою и мучительно ворочаться в нашем имперском ложе, что Пушкин, напротив, остался совсем неповторимым, его возвысили, но за ним не пошли. Получилось, что он — наше ничего. Довлатов в своей повести "Заповедник" касается этой темы, отмечая не свойственное нашей культуре "олимпийское равнодушие" Пушкина, который, по его словам, не был ни монархистом, ни заговорщиком. Со словом "равнодушие" трудно согласиться, оно здесь случайно, но то, что Пушкин в Михайловском, еще молодым поэтом, сумел взлететь над историческими дрязгами и обрести покой в идее свободы и красоты, несомненно. Мы продолжаем идти и сегодня антипушкинской тропой, ругаясь по поводу национальной исключительности и не ощущая себя частью мирового сообщничества. С точки зрения Пушкина, мы представляем собой скандальное явление выскочек, которые тщеславятся тем, чем не может тщеславиться просвещенный человек,— своей принадлежностью к имперскому сознанию.

В дни испытаний, конечно, здорово найти в себе свое собственное Михайловское, аллею Анны Керн, озера и красоту Пушкинских Гор. Традиционно тупая самодержавная репрессивная машина загнала Пушкина в красоту. Да, в красоту дивных мест. Но не им спасибо. За кулисами жизни гения стоит не царский болван, а высокое предназначение, которое имеет царского болвана во все дыры. Именно здесь, в Михайловском, Пушкин отточил, словно кинжал, свое представление о свободе в несвободе, о красоте нашей с вами страны и наших с вами красавиц.

Где монарх и где Пушкин? Погруженный в реакцию позднейший Александр Первый и следующий за ним деспот Николай Первый, ставший моделью для бюрократического потомства,— пустое место в сравнении с мировым гением Пушкина, который вместе с тем остается именно национальным поэтом. Он почти что непереводим, потому что его слова — это как пыльца бабочки: дотронешься — и крылья не летят. Но именно в этом он пример для подражания всем поэтам мира.

Нам надо перестать бояться жить полноценной жизнью в эпоху бытовых и прочих неурядиц, как Пушкин, окунаясь в источники жизни, а не скулить потому, что народные рейтинги зашкаливают. Крестьяне пушкинской поры имели тоже свое представление о добре и зле, которое не мешало Пушкину вживаться в темы мировой культуры не хуже Шекспира и Гете.

Но если у Пушкина дорога к свободе не разделима с красотой, то у его позднейшего экскурсовода Сергея Довлатова главной темой становится обретение свободы через преодоление каждодневности. Именно на обломках повседневной жизни Довлатов пишет слово свобода. Будучи замечательным наблюдателем и остроумным рассказчиком, погруженным в подробности жизни, Довлатов, порой сам того не замечая, оказывается конгениальным философским исследованиям второй половины ХХ века (французским, немецким, английским, американским), посвященным постижению смысла жизни через деталь.

Другая эпоха, другая, но исторически близкая первой, репрессивная машина хотела поломать талант писателя — у нас таких машин полно, как танков! В каждый момент истории они готовы выехать на авансцену. Но Довлатов выстоял и на родине, и в эмиграции. Вот почему и фестиваль довлатовский уместен.

Что же касается детали, любимой частицы довлатовского творчества, то я напомню, что в перестроечные годы именно здесь, на страницах "Огонька", была напечатана наша с Довлатовым беседа, которая состоялась в Нью-Йорке, и вместе с беседой был впервые на родине опубликован рассказ Довлатова. Так писатель вернулся в Россию, чтобы получить читательское признание.

Но если Пушкин мне близок по многим параметрам жизни и творчества, хотя за давностью лет он стал недостижимым и весь ушел в стихи да в красоты Михайловского, то Довлатов — мой современник.

И после публикации в "Огоньке" мы сели в Нью-Йорке как-то поужинать китайскими пельменями. Довлатов, человек не лишенный чувства водки, обрек в тот вечер себя на муки, потому что он завязал и пить отказался. Мы ели в хорошей компании китайские пельмени, выпивали, а он пил что-то совсем безалкогольное. Когда все пельмени были съедены, счастливые женщины довлатовской семьи помчались на кухню заваривать чай и резать торт. Они не верили самим себе: ни капли водки не выпил Сережа!

Пока они возились на кухне, мы продолжали литературные разговоры, и вот тогда, никого не спросясь, Довлатов схватил полноценный стакан, налил в него до краев водку и, не чокаясь, опрокинул в горло. Через полминуты в горло вылился и второй полный стакан... Когда счастливые женщины прикатились в столовую с чаем, Сережа сидел сильно пьяный и растерянно улыбался.

— Что с ним? — спросили женщины c вытянувшимися лицами.

— Ничего,— заверили мы их, пожав плечами.

— Но он, кажется, того...

— Бог с вами!

Вот они, детали той жизни, которую гениально умел описывать сам Сергей.

До встречи на фестивале!