Сергей Эйзенштейн, ошарашенный фильмом Александра Довженко, порывался написать о нем статью под названием "Красный Гофман", а в статье "Рождение мастера" (1940) вспоминал о премьере "Звенигоры". "Мама родная! Что тут только не происходит! Вот из каких-то двойных экспозиций выплывают острогрудые ладьи. Вот кистью в белую краску вымазывают зад вороному жеребцу. Вот какого-то страшного монаха с фонарем не то откапывают из земли, не то закапывают обратно". "И вот уже "дид", символ старины, подстрекаемый злым сыном, кладет на рельсы символу прогресса — поезду — динамит. В поезде — добрый сын. Наш, советский. Пьет чай. В последнюю минуту катастрофы не происходит. И вдруг "дид" — символ старины — сидит себе, как живой дедушка, в отделении вагона третьего класса и пьет с сыном чай из самого натурального чайника". Эйзенштейн — даже двенадцать лет спустя — ощущал то же смятение чувств, что и на премьере. Вызывает "Звенигора" смятение и поныне. Пунктирная история деда (Николай Надемский) и его сыновей, ушедшего в революцию Тимоша (Семен Свашенко) и петлюровца Павло (Лесь Подорожный), с трудом вычленяется из наплывающих друг на друга — без всякого уважения к хронологии — видений прошлого. Одни армии и банды, от скифов и варягов до петлюровцев, столетиями перекатывавшиеся через Украину, прячут награбленные сокровища в землю, а другие пытаются завладеть ими. Тщетно: золото в руках людей превращается в черепки, алмазы — в стекло. Да и дед — не простой, а тысячелетний. Но "Звенигора" сеяла в умах не только эстетическое, а и политическое смятение. Сценарий, радикально переделанный Довженко, написали классовые антагонисты. Генерал-хорунжий Юрко Тютюнник, один из самых жестоких петлюровских атаманов, был взят ГПУ (1923) при нелегальном переходе границы. Перешел на сторону Советов, преподавал в военной школе, писал сценарии, а в фильме Георгия Стабового "П.К.П." (1926) сыграл самого себя. Майк Йогансен был одним из лидеров "пролетарской литературы". Тютюнника расстреляют в 1930 году, Йогансена, смертельно рассорившегося с Довженко,— в 1937-м. Довженко же за "Звенигору" клеймили одновременно как украинского националиста и как "русификатора", продавшегося москалям. Естественно, Довженко, как любой гений, не умещался в рамки никаких идеологических стереотипов, но был, конечно, не просто коммунистом и не вульгарным националистом, а "национал-коммунистом". Однако же, при всей степной экзотике "Звенигоры", ее истоки не совсем или совсем не украинского толка. "Гофман" — это Эйзенштейн почувствовал безупречно точно. В том смысле, что у "Звенигоры" отчетливый германский акцент. Кажется, Довженко под впечатлением великих "Нибелунгов" (1924) Фрица Ланга замахнулся на "Золото Днепра". По экрану как в тягостном сне шествуют, плывут, пролетают призраки варваров-воинов, не касаются земли копыта их коней, катятся отсеченные головы, женщины предают свой род. Германский дух царит не только в этих, но и в современных, "реалистических" эпизодах. Вот, очутившись в европейской эмиграции, Павло читает избранному обществу антисоветскую лекцию. Обещано, что ее гвоздем станет публичное самоубийство лектора, но тот не в силах поднести дуло к виску. Жаждущий крови зал взрывается свистом и воплями, и эту гротескную сцену Довженко решает, опираясь на стилистику Георга Гросса, оживив монстров в моноклях из его графических циклов о чумном пире Веймарской республики.
Фото: AFP
"Звенигора", 1928