Премьера театр
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Театр имени Пушкина показал премьеру спектакля "Эстроген" в постановке известного норвежского режиссера Йо Стромгрена. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Режиссер Йо Стромгрен нашей публике до сих пор был известен благодаря фестивальным гастролям. Его норвежская труппа несколько раз приезжала со спектаклями, среди которых особенно запомнились "Госпиталь" и "Монастырь" — остроумные авторские фантазии о замкнутых женских сообществах, сделанные в плодоносных для современного театра пространствах между разными жанрами: драмой, физическим театром, пантомимой и даже новым цирком. Вообще, Стромгрен отличается изумительной универсальностью: помимо перечисленных жанров, он освоил кукольный театр, современный танец и с недавних пор даже оперу. Неудивительно, что Евгений Писарев пригласил его в свой театр, репертуар которого небеден кассовыми хитами — актерам всегда интересно попробовать какие-то неведомые территории.
Стромгрен предложил конструкцию столь же занятную, сколь и трудную для воплощения. Еще более трудную для потребления, особенно если взять во внимание расхожие пристрастия московских театральных обывателей. Первые волны недоумения пробегают по зрительному залу минут через пять после начала спектакля, когда публика понимает, что переводить с какого-то непонятного языка, похожего на чешский, на котором говорят герои "Эстрогена", ей никто не собирается. Как впоследствии не переводят с ломаного французского, квазикитайского и инопланетного. Кстати, Стромгрен часто использует в своих спектаклях выдуманные языки — слово вовсе не является его любимым выразительным средством. Все ясно и без разговоров.
Спектакль, названный именем женского гормона, состоит из пяти разных частей, скрепленных интермедиями перед занавесом, в них зрителей развлекают огромная собака и человек-птица. Их диалоги то ли серьезны, то ли пародийны — и ссылки на великих философов, звучащие в диалогах, сути не проясняют. В четырех же сценках, действие которых происходит в разных эпохах, постепенно проявляется тема — взаимоотношения мужчин и женщин. Вернее, мужчины и женщин. Происходит ли действие в стародавние времена в условно чешском охотничьем домике, в более близкие времена во французском монастыре, в коммунистическом Китае или среди инопланетян, прилетевших на Землю, повторяется одна и та же ситуационная модель: несколько женщин жестоко изводят одного-единственного мужчину, словно им наплевать, как будет выживать человечество. Сценки придуманы весьма остроумно в частностях, но оттого что общий месседж режиссера остается туманным, над зрительным залом висит облако настороженного недопонимания.
Просчет Йо Стромгрена состоит в том, что, когда "мораль" всей затеи проясняется, становится лишь досадно. Разъяснение случается в последнем из пяти маленьких актов. Чтобы донести смысл, актеры переходят на русский язык. Но слова все портят, и сами исполнители отравляют ту смесь насмешки и загадочности, которая определяла предыдущие сцены. Действие происходит, судя по всему, через несколько десятилетий после наших дней — в морге. Здесь медсестры собираются "перезагрузить" труп красивого молодого мужчины. Очевидно, что техника и медицина шагнули далеко вперед — люди, впрочем, счастливее не стали. Более того, загадочная таблетка, о которой тут все время говорят и которую, судя по всему, должны принимать все, лишает человека чувственности и инстинкта. Вот и оживленный (а не уничтоженный, как в иных сюжетах) мужчина убегает от живых женщин к своей собаке, именно той, которая тосковала в интермедиях перед занавесом. Человек же птица, сбросив перья, оказывается чуть ли не единственным из мужчин, кто злосчастную таблетку не принял. Поцелуй в диафрагму, который готовится совершить бывшая птица с одной из медсестер, должен внушить надежду — жизнь, значит, все-таки продолжится,— а заодно призвать к долгожданному межполовому миру. Но внушает совсем другое: иногда все-таки лучше говорить непонятно.