В 1900 году в России начали нелегально распространять брошюру о поведении на допросах, которая нанесла значительный урон делу борьбы с врагами государства. Этот замечательный документ позволяет понять не только методы работы царского политического сыска, но и возникшую на их основе систему борьбы с врагами сталинских времен, включая особое значение признания обвиняемого.
Фото: Коммерсантъ / РГАКФД/Росинформ
Фото: Коммерсантъ / РГАКФД/Росинформ
Фото: Коммерсантъ / РГАКФД/Росинформ
Фото: Дм. Бальтерманц/фотоархив "Огонек" / Дм. Бальтерманц/фотоархив
Фото: Коммерсантъ / РГАКФД/Росинформ
Из брошюры социал-демократа В. П. Акимова-Махновца "Как держать себя на допросах", Женева, 1900 год.
...Деятельность революционера прекращается вследствие враждебной ему деятельности правительства...
Следствие окончено, дело передается в Министерство Юстиции. Там его рассматривает особая комиссия, в которой теперь, между прочим, состоят Поскочин (товарищ обер-прокурора Сената), Стремухов, Котляревский и др. (консультация при М.Ю.). Эта комиссия определяет наказания, которые, по ее мнению, должны понести обвиняемые, и потом, согласно закону, должна бы была передать дело на рассмотрение Судебной Палаты или Сената. Но по отношению к социалистам у нас "закон не писан", и комиссия передает дело в Мин. Внутр. Дел; там составляется новая комиссия, в которой участвует, между прочим, Директор Департамента Полиции. Решение этой комиссии гласит приблизительно так: "Преступление совершено против государства. Департ. Полиции, как представитель его интересов, ничего не имеет против того, чтобы судебное преследование этих лиц было прекращено, если только на них будет наложено административным порядком такое-то наказание". Тогда М.Ю. докладывает царю, что правосудие было бы удовлетворено, если бы желание Д.П. было исполнено, и испрашивает разрешение прекратить судебное преследование и окончить дело административным порядком. Иногда между М.Ю. и М.В.Д. случается конфликт, тогда он улаживается путем компромисса. Царь, кажется, обыкновенно подписывает приговор, являвшийся результатом соглашения министерств. Группа К. отправляется в ссылку или в тюрьмы, и процесс окончен. Нужно выяснить, одинаково ли важны сведения, получаемые различными способами.
Важны ли правительству наши показания?
Часто говорят, что нас ссылают без суда. Это совершенно верное положение может быть, однако, ложно истолковано.
Если обвиняемому не сообщают, в чем именно его подозревают, если вопросы "виновен или не виновен" решаются людьми, которые даже не видят обвиняемого; если обвиняемый лишен возможности посоветоваться с адвокатом и требовать доказательства своей виновности, onus probandi (бремя доказательства) лежит не на обвинителе, а на обвиняемом; если нет определенного соответствия между преступлением и наказанием и кара возлагается в зависимости от того, в какой степени данное лицо кажется опасным по своим личным качествам, а не пропорционально важности преступления, то здесь нет суда, по крайней мере в том смысле, в каком понимают это слово все кодексы Европы; здесь есть только административный произвол.
Однако для правительства важно открыть действительно опасных лиц: между тем оно не может в этом доверять не только показаниям шпионов, но и жандармским полковникам. Шпионы часто врут — или из желания выслужиться, или по ошибке. В процессах 80-х годов часто случалось, что несколько шпионов давали показания, одно другое уничтожающие, на чем их и ловили обвиняемые. Если это известно нам, то тем более известно Д.П. (департаменту полиции.— "История")...
Жандармский полковник, ведущий следствие, конечно, заинтересован в том, чтобы представить дело как крамолу, опасную для государства, которую удалось раскрыть, благодаря талантам следователя. Шпионство легко ведет к провокаторству. В этом отношении очень интересна история с Судейкиным. Будучи начальником III-го отделения собственной Его Величества канцелярии Судейкин сам через посредство Дегаева старался насаждать террористические кружки и оберегать их от разгромов. Он хотел, чтобы тогдашний министр Вн. Д. гр. Толстой был убит. Тогда бы Судейкин сразу отрыл огромный заговор и, конечно, был бы назначен на вакантное место министра. Немало таких примеров можно бы было привести и из заграничной жизни...
История Судейкина и ей подобные должны были, конечно, научить русское правительство держать ухо востро и по отношению к жандармским полковникам. Недаром требуют, чтобы мы писали все свои показания собственной рукой, а если арестованный неграмотен, то его показания должны быть подписаны понятыми... Таким образом, Департ. Полиции вынужден подыскивать более надежных подтверждений виновности или даже знакомства данного лица. И действительно, насколько я мог убедиться из расспросов, на следствии всегда особенно тщательно стараются добиться подтверждения показаний сыщиков кем-либо из привлеченных. Это делается не из уважения к требованиям законности, которая попирается на каждом шагу, а по необходимости: если Д.П. знает, что 60% причастных к делу лиц примут участие в революционном движении вторично, то он также отлично знает, что определенный, очень немаленький процент лиц привлекается совершенно без всяких данных, просто на удачу. Ни в одной стране не арестуют с такою бесцеремонностью, как в России.
Данные, полученные на допросах, передаются на рассмотрение двух комиссий (Мин. Юст. и Мин. Внутр. Дел), и правительство заинтересовано в том, чтобы эти комиссии имели более надежные данные, чтобы действию произвола не подверглись лица ни в чем не виновные и для него совершенно безвредные, и мы должны сознаться, что грубые ошибки в этом отношении бывают сравнительно редко. Редко ссылают людей абсолютно ни к чему не причастных. Редко людей маловажных карают строго. Кроме того, для правительства особенно ценно составить определенную характеристику привлеченного. Это гораздо важнее, чем убедиться в виновности или невиновности его в данном преступлении. Если кто хотя и мало совершил "преступлений" своими личными силами, но представляется талантливым, энергичным, способным сорганизовать других, то, конечно, его не постесняются наказать как тяжкого преступника. Наоборот, если кто и будет уличен в совершении более или менее крупных "преступлений", но покажется личностью мелкою, действовавшей под влиянием других или вообще неспособною после острастки приняться снова за дело, то ему придется недорого платить за свои грехи. Но характеристику нельзя составить по данным, собранным шпионами.
Итак, хотя нас ссылают без суда, но Деп. Полиции заинтересован в том, чтобы в большинстве случаев преступность ссылаемого была подтверждена более достоверными данными, чем показания шпионов и догадки. Даже фактическое знакомство двух лиц, установленное шпионами, он старается подтвердить показаниями обвиняемых, но в большей части случаев самый факт знакомства еще ничего не говорит, хотя часто и является очень подозрительным (например, знакомство студента с рабочими). Для подтверждения же большинства обвинений, и притом самых важных, жандармам надо добиться свидетельства привлеченных к делу лиц, и как это ни странно, как это ни прискорбно, но мы сами доставляем жандармам эти необходимые данные для нашего обвинения! Необходимо помнить, что речь идет здесь о массе случаев, а не об исключительных обстоятельствах. Ведь немало у нас примеров высылки даже без следствия, но это крайняя, исключительная мера, к которой правительство не очень охотно прибегает. Правительство знает, что среди населения столицы, положим, 1% лиц революционно настроенных. Было бы возможно даже всех их выслать, но как их узнать? Благодаря прошлым процессам некоторые лица возбуждают подозрения, путем слежки намечаются их знакомые. Аресты произведены, но этим дело еще не кончено. Теперь в руках правительства уже, так сказать, сгущенный раствор "революционного яда". Доподлинно известно, что среди арестованных уже не один процент революционеров, как среди населения столицы вообще, а гораздо больше, напр. 50 проц.; остальные 50 проц. ни в чем не повинны, и потому их нужно как можно скорее выпустить. 40 пр. из числа действительно причастных к делу, как показал опыт, вторично не попадаются, и потому необходимо выделить этих людей и наказать слабее, только для острастки, чтобы не озлобить без нужды. Наоборот, остальные 60 проц. из числа действительно виновных, не считая арестованных по ошибке, являются убежденными революционерами; они и по возвращении из ссылки или тюрьмы снова примутся за свое дело. Группу этих лиц необходимо также выделить и наказать их особенно строго; наконец, в этой последней группе есть 2-3 проц. лиц, которые по своим способностям, энергии и влиянию являются особенно опасными: к ним должно отнестись беспощадно. Как же установить эту градацию? Но арестованные — уже отборный народ; процесс обещает хорошую добычу! Стоит повозиться над каждым из арестованных в отдельности! А ведь допросы — единственный источник, который может дать необходимые данные для этой классификации...
Как ведется допрос.
На первом допросе обыкновенно ограничиваются вопросами: откуда и для какой цели взяты найденные вещи, знаком ли допрашиваемый с тем-то и с тем-то из арестованных; каким образом, где и когда он с ними познакомился; что означают найденные неясные записи, что за люди те лица, адреса которых взяты при обыске. На допросах жандармский полковник старается уверить вас, что он относится с величайшим уважением к своим "клиентам" (выражение полковника Шмакова), что он не враг, а "истинный друг" молодежи (выражение полк. Секержинского), что он сознает, что должен относиться к арестованным как отец, ибо, кроме него, некому защищать их "интересов" (выражение полк. Васильева). Полковник начинает на дальнейших допросах размышлять вслух о том, как будет вредно,— не для вас, о нет! — а для друзей и знакомых ваших, если показания ваши не будут чистосердечны. "Уж если Вы арестованы, то должны быть уверены, что все будет раскрыто. Я служу уже 20 лет и не помню ни одного дела, которое не было бы раскрыто вполне. Я могу следствие вести два, три года, но не имею права передать его в следующую инстанцию, пока еще останется в нем что-нибудь неясное; если Ваши показания не будут откровенны, то это, с одной стороны, затянет следствие, с другой — заставит нас беспокоить всех Ваших знакомых, хотя я и понимаю, что многие из них были с вами в исключительно личных отношениях". Затем начинаются жалобы на трудность обязанности следователя по политическим делам. Во имя интересов истины он всем своим существом хочет быть справедливым, но что же делать, если показания не даются откровенно; из-за этого часто случаются ошибки... Затем начинают взывать к вашему великодушию: несколько ваших показаний могут сразу освободить многих лиц, а на них тяжело отзывается одиночное заключение. Он, полковник, отлично сам сознает, что они ни в чем не повинны, но, пока не будут разъяснены некоторые обстоятельства, он не имеет права их выпустить. В это время вам предлагают папиросы, иногда стакан чаю, а Котляревский, ведший дело 1-го марта 87 г., даже угощал своим обедом. Говорят с вами не только вежливо, но даже приторно... Не всякий безусый студентик удержится от смеха, когда в ответ на его резкие слова седовласый полковник мягким и почтительным голосом возразит: "Я уже имел честь доложить вам, Петр Иванович, что... и проч.". Иногда допрос прерывается разговорами совершенно посторонними. Говорят о политике различных европейских стран, вспоминают былое, старых революционеров, вскользь говорят о революционных сочинениях и стараются подметить, как вы относитесь к этим вопросам и сочинениям. По личному опыту, по многим свидетельствам утверждаю, что трудно при этом в течение ряда часов не проронить ни одного слова: так непринужденно, так любезно болтает полковник, и притом ведь он совершенно не затрагивает ничего, что бы касалось предмета допроса. Полковнику надо только составить о вас мнение для характеристики и, кроме того, усыпить ваше внимание...
Если покажется, что вы из робкого десятка, то вас уверяют, что ваше дело очень серьезно и что неискренние показания значительно усугубят кару, в случае же сознания она будет ничтожна, Котляревский даже грозил пытками. Наоборот, если вы станете упорно уклоняться, то вам поторопятся объявить, что вы имеете право (!!!) отказываться давать показания. Конечно, то и другое ложь... Если на вас не действуют все эти средства, то, может быть, вы добрая жена или дочь, любящий сын или муж. Вам намекнут, что дорогие вам люди сильно страдают... Может быть, вы горды, самолюбивы — вам на всякий случай намекнут, что вы трусите, что вы стыдитесь своих убеждений. Генерал Новицкий (теперь в Киеве) так говорил: "Ведь я же вам прямо высказываю свои взгляды, отчего же вы скрываете свои?" Это, конечно, слишком грубая и беззастенчивая форма, однако и на эту удочку идет немало народу; а иногда этот крючок бывает прикрыт красивой фразой, тогда на него легче попадаются...
Его помощник Малицкий более ловок, чем Новицкий. Он особенно ловко умеет вести разговор общего характера и потом ловить на слове. Он даже подслушивал бред спящего, записывал его, подделывал подпись и потом читал другим арестованным, как показания их товарища. Шлакевич (теперь в Варшаве) вел процесс "Пролетариата" в 85 году и до сих пор действует, вместе с Утгофом, любимый метод которого — провокация. Шатов (теперь в Ковно, раньше действовал в Харькове), любит читать ложные показания... Каким же средством обладают эти господа, у которых, как я старался показать, нет недостатка в опытности? У них целый штат шпионов; они могут перехватывать почту, они держат в руках заметки и записки, оставшиеся целыми по оплошности ваших знакомых и взятые при обыске; они могут сличать, сопоставлять показания двух-трех десятков лиц... И вот против этих людей выступает молодой студент или юная курсистка...
Наши приемы самозащиты на допросах.
Я указал те приемы, к которым прибегают на допросах наши враги, теперь... постараюсь систематизировать те приемы, которыми пользуемся мы...
Откровенная дача показаний.
Всякое сообщение о революционной деятельности своей или своих товарищей, будь то с целью устрашения, убеждения или обличения, я считаю не только глупым, но прямо-таки преступным. Устрашить правительство могут не громкие слова, а действительные силы противников. Наше правительство слишком сильный враг, чтобы против него бороться такими детски-наивными средствами. Что касается убеждения и обличения, то мне кажется нелепой всякая мысль перевоспитать людей, которых я считаю самыми гнусными, наемными палачами. Тот, кто не хочет пред лицом наших врагов отречься от своей веры, мне кажется, мог бы найти способ, более соответствующий не только интересам, этой веры, но и достоинству борца за идеалы, за убеждения. Подтверждение вредных для дела показаний товарищей тоже нелепо. Какой именно вред это может принести, довольно ясно...
Дача ложных показаний.
"Объяснить" свое знакомство с теми или другими лицами случайными обстоятельствами или личными, частными интересами; "объяснить" найденные адреса и записки какими-нибудь вымышленными деловыми, легальными отношениями; "объяснить" присутствие в квартире арестованного вещей, могущих служить революционным целям, житейскими потребностями — вот та цель, которая побуждает огромное большинство арестованных вступить в рассуждения с жандармскими полковниками и прокурорами, вот те иллюзии, миражи, вот те поистине "бессмысленные мечтания", которые губят нас и наше дело. Мне досадно, что я не умею обрисовать пагубность этой тактики с тою яркостью и наглядностью, с какою она представляется мне самому. Сделать это тем труднее, что к словам моим отнесутся с предубеждением, ведь мнение о пользе "объяснений" так распространено! Мы рассказываем даже то, что и в голову не могло прийти жандармским полковникам; мы доходим до чудовищных вещей: мы признаем себя виновными даже в том, чего и не было! Я знаю несколько таких фактов...
В январе 1897 года в Петропавловской крепости сидело 27 человек, а в Доме Предварительного заключения около ста человек... Полковник Шмаков и прокурор Кичин устроили кабинет в одной из камер крепости и разгуливали среди заключенных, как в цветнике. В иную камеру заходили по несколько раз в день, иногда заходили в 9-10 часов вечера, поэтому девушки должны были ложиться спать, не раздеваясь, рискуя увидеть у себя ревностных следователей даже поздно вечером. Нечего и говорить, как это отзывается на нервах. Каждое показание могло быть сопоставлено в тот же день с 20-тью показаниями других лиц, из которых каждое изолировано от всех. Если бы все сидящие были семи пядей во лбу, то и тогда бы они не могли при этих условиях перехитрить самого заурядного следователя, а между тем огромное большинство из нас слишком молоды, слишком непрактичны, слишком мало дисциплинированы; в то время как наши следователи — зачем закрывать на это глаза? — старые, испытанные слуги деспотизма, вымуштрованные долгим опытом своим и своих предшественников! Пусть даже кому-нибудь из нас и удастся перехитрить полковника — это ни к чему не поведет, все его хитросплетения разлетятся как карточный домик, при сопоставлении с десятком показаний других лиц...
Уклонение от дачи показаний.
Для того чтобы нагляднее показать результаты уклонения от дачи показаний, надо предположить, что все арестованные по данному делу откажутся дать показания, хотя это на практике не может случиться — исключения всегда будут! Итак, вот к чему теперь сводится вопрос: если мы откажемся от объяснений и будем уклоняться давать показания, как это отзовется на судьбе каждого из нас в отдельности и какие будет это иметь последствия для нашего дела?..
Тактика уклонения от показаний, несомненно, тягостно отзовется на группе лиц заведомо виновных. Не имея возможности иным путем распутать нити, правительство, конечно, не остановится ни перед чем. Недавно я читал письма одного из сидящих в Петропавловской креп.; эта тюрьма описывалась как образцовая. Автор писем совершенно прав, если он имел в виду 72 камеры 2-х этажей бастиона князя Трубецкого. Если члены тюремного съезда осматривали эти камеры, то не удивительно, что они признали русские тюрьмы образцовыми. Но кроме этих камер, если даже не вспоминать проклятой памяти Алексеевского равелина, в этом же бастионе есть еще подвальный этаж. Туда сажают вместо карцера; достаточно сидеть в нем 2-3 дня, чтобы заболеть. Студент Пазухин (арест. 21--III 1897 г.) от этого карцера сошел с ума. Антонов, теперь сидящий в Шлиссельбурге, пытался задушиться. Вот в какую камеру был посажен Астырев. Почему? Да потому, что опричники были уверены, что он знает, где находится типография, печатавшая прокламации, автором которых он считался (91-92 г. Подпись — "Мужицкие доброхоты"). Астырев подал заявление в Д.П., что в камере, в которую его посадили, нельзя жить. Последовал ответ короткий и ясный: "Скажите нам, где типография, и мы Вас немедленно переведем".
Паралич лишил его возможности не только двигаться, но даже открывать глаза без посторонней помощи. Доктора объявили, что ему остается жить несколько недель, и тогда его выпустили на волю под отчет Кр. Креста по поводу 10-й годовщины его существования)...
Как же держать себя на допросах?
Идеальный случай, когда все арестованные строго придерживаются одной определенной тактики. На практике, конечно, это невозможно: всегда найдутся люди, у которых шкурный инстинкт слишком силен для того, чтобы они стали держать себя на допросах, руководствуясь исключительно пользой революционного дела...
Если мы будем отвечать "нет!" на все вопросы, которые нам предложат, то это будет уклонение от дачи показаний. Если будет ясно как божий день, что вы знакомы с N.N., но вы заявите, что незнакомы, то жандармское управление будет лишено возможности предлагать вопросы относительно этого лица, и, следовательно, цель будет достигнута — ничего не будет узнано нашими врагами.
Однако на нашем знамени, как мне кажется, нужно написать не этот девиз, хотя некоторые товарищи руководились им очень успешно. Дело в том, что далеко не всякий сумеет себя выдержать, став на путь отрицания. Вам показывают ваше собственноручное письмо — не у всякого хватит духу отрицать, что оно им написано. Нам читают показания N.N., где тот говорит, что с детства знаком с вами, что постоянно бывал у вас, что сидел с вами много лет на одной школьной скамье. Всякий ли после этого повторит свое: "Нет, я не знаком с N.N."? А если вы отступите от своего правила, если скажете: "Да, я с ним знаком", то дальше все пойдет как по маслу. По тем же самым причинам, по которым сказано первое "да", придется сказать второе, а из этого, как логический вывод, вытечет третье "да" и т. д. Я это говорю не в виде предположения; к несчастью, можно привести слишком много примеров такого отступления от заранее намеченной тактики. Группа, названная жандармерией группой "молодых социал-демократов", условилась в случае ареста (последовавшего в декабре 95 и январе 96 г.) отрицать решительно все обвинения, и тем не менее только двое держались этой тактики до конца. Остальные отступили от нее, как только убедились, что жандармы осведомлены о деле через провокатора Михайлова (Николая Николаевича; позже жил в Орле, зимой нынешнего года снова занялся провокатурой в Москве; зубной врач).
Тактика отрицания была бы хороша лишь для того, кто смог бы остаться непреклонным, несмотря ни на какие ухищрения жандармов. Я против этого скользкого пути еще и потому, что думаю, что есть тактика, которая обладает всеми достоинствами тактики отрицания, но свободна от всех ее недостатков. Это тактика отказа давать показания. Как только начнется первый допрос, мы должны заявить, что не желаем давать никаких показаний. "Почему?" — "Потому, что не желаю".— "Но ведь это тяжело отзовется на Ваших друзьях и знакомых".— "А я все же не желаю".— "Но это доказывает, что Вы принадлежали к тайному обществу, которое Вас обязало не давать показаний".— "Я не желаю ничего отвечать".— "Но ведь мы все равно все узнаем, Вы только затянете дело, вот Ваши товарищи показывают то-то и то-то".— "А я не желаю ничего отвечать. Не желаю, не желаю..." Вот все, что мы должны говорить.