Социализм с человеческими лицами

Выставка живопись

Через восемь лет после эталонной ретроспективы в Третьяковской галерее куратор Сергей Попов показывает свою версию творческого пути одного из самых известных в мире художников советского андерграунда. Рассказывает ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.

В технологиях распространения печатной продукции поздний социализм почти не отличался от позднего капитализма. И у нас, и на Западе тотальная маркировка окружающей среды плакатами и рекламами, в коммерческих или пропагандистских целях, после Второй мировой постепенно становилась второй природой. Города сделались машинами для жилья с многочисленными инструкциями по поводу того, как существовать в предлагаемых обстоятельствах. Нельзя инстинктивно, по запаху, пройти в библиотеку — нужно как минимум уметь читать и пользоваться картой. Нос приведет разве в булочную и рыбный, но без дополнительной агитации и пропаганды и не поймешь, кому обязан свежим батоном. К середине 1960-х художники Запада поняли, что вездесущая маркировка действительности соблазнительной оберткой или вывеской представляет собой интереснейший сюжет. Во второй природе увидели не меньше глубины, чем в первой. К началу 1970-х наступил черед Советского Союза: под марками соц-арта и концептуализма художники критического склада стали работать с окружающей средой.

Формально приемы одни и те же. В картинах Эрика Булатова мы встречаем и любовно копируемый типографский растр (вспомним комиксы Роя Лихтенштейна), и стремление взять в оборот картинки из советского букваря, от пейзажей Шишкина до портретов Брежнева (вспомним Энди Уорхола). Но разница цивилизаций обеспечила и существенные отличия. В годы ученичества художник постигал секреты Владимира Фаворского и Роберта Фалька, хранителей аналитического подхода к изображению действительности. И Фаворский, и Фальк много знали о том, как устроено пространство авангардной картины (или графического листа) и, главное, как о нем думать вне установок социалистического реализма. Для честного художника, однако, пробиваться к натуре становилось все сложнее.

Главное отличие американского и русского искусства о второй природе заключается в отношении к источникам вдохновения. Американцы в большинстве своем декларировали полное слияние с массовой культурой и горячую любовь к ней. Понятно, что в СССР ситуация была иной. Булатов в своих, концептуальных, целях писал и Брежнева, и Ленина, но никакой любви ни к ним лично, ни к плакатам с их физиономиями не испытывал. Художник поп-арта ловил ускользающее мгновение и наблюдал за тем, как проходит мирская слава. В эпоху застоя многим казалось, что со страниц журналов и газет на них глядит вечность. С одной стороны, Булатов боролся с незыблемостью образов с помощью текста, противопоставляющего основательности того или иного образа срочность и энергию железнодорожного плаката. После того как советская эпоха закончилась, на место букв пришли красные силуэты людей, как будто разрезанные надвое плоскостью картины. С другой стороны, пронизанность официальной культуры готовыми формулами жанров классической композиции дала творчеству Булатова мощный консервативный импульс, позволив ему делать исключительно крепкие вещи. Они запоминаются навсегда с первого взгляда, не хуже, чем первоисточник.

Ретроспектива 2006 года в Третьяковке была выстроена как трехмерная публикация в журнале "Огонек", даже с громадной копией авторской подписи во всю стену. В Манеже каждый период творчества Булатова показывают полнее, а заодно и знакомят с вещами, написанными за отчетный период. В "Явлении Христа народу" Булатов сталкивает хрестоматийный шедевр Александра Иванова, еще один атрибут русской вечности, с группой посетителей Третьяковки во главе с гидом. Жест гида (в его роли — жена художника Наталья) повторяет жест Иоанна Крестителя, а зритель находится в третьем, реальном слое — после картины Иванова, изображения картины и изображения посетителей. При этом вся суть картины — в пойманном моменте, как будто взятом с чьей-то фотографии. Возможно, такая фотография действительно существует, а то и в нескольких версиях. Суть, однако, в том, что, поставив в центр композиции классическую картину и окружив ее зрителями, Булатов продолжает ряд великих русских художников самим собой. Для поздних работ многих художников это характерно: место в мире уже найдено, осталось определиться со ступенькой в иерархии.