"Это мои шедевры",— скромно представил Ален Зильберштайн (Alain Silberstein) свои часы. Я был слегка ошарашен такой простой и емкой характеристикой своей работы. Потом в беседах с десятком других часовых мастеров я уяснил себе, что они все называют свои главные часы шедеврами — Masterpieces, а обычные просто pieces, потому что главные делает Master. Но, пожалуй, только при знакомстве с Зильберштайном было ощущение даже не столько того, что его часы шедевральны — это само собой,— но что перед тобой и впрямь Master. Рассказывает ГРИГОРИЙ РЕВЗИН.
Гигантские, как у Буденного, усы, над ними огромные печальные глаза. Сочетание довольно фантастическое. Одна рука — в белой перчатке, на другой — перстень подковкой из белого металла с черной перемычкой, который кажется не столько украшением, сколько неведомым инструментом для исследования времени. Бывают жрецы, бывают фокусники, этот выглядел жрецом, который время от времени прикидывается фокусником для облегчения разговора. В такие моменты он вдруг подкручивал кончики усов с некоторой даже гусарской лихостью, а глаза смешливо сужались, и ты понимал с облегчением — да нет, фокусник. Глаза тут же расширялись в печальном созерцании, руки делали некий простирающий жест, и опять-таки становилось ясно — жрец.
Шедевры же выглядели так. Одни часы были полностью прозрачные, и внутри них таинственно вращались колесики механизма. Удовлетворенно поглаживая их пальцами белой перчатки, Зильберштайн с некоторой грустью произнес: "Как бы я хотел сделать прозрачный автомобиль... Чтобы было видно, как ходят клапаны, как крутится вал. Как это красиво... Смотрите!" — часы вдруг оказались у самых глаз, и шестерни увеличились до автомобильных размеров. Движение их гипнотизировало. Тут он прикрыл часы своей белой лапкой и, как картежник, быстро поменял на другой шедевр. Точно такие же часы, того же размера, только совершенно непроницаемые. Черные, даже окошка для циферблата нет. Так, будто вдруг опустился занавес или выключили свет, и то волшебство, которое тебе на секунду приоткрыли, приняло свой непроницаемый облик. "Это для закрытого человека",— прокомментировал Зильберштайн.
Наверное, если бы мне на улице попался такой фокусник, я бы посмеялся над невинностью его ухищрений. Но к моменту нашей встречи я уже достаточно находился по Baselmesse, у меня уже тикало в голове (а без этого там делать нечего), и я уже понял — с часами не шутят. Швейцарские часы — если и инструмент для измерения времени, то магический. Тот, кто мерит время швейцарским хронометром, приобретает над временем некоторую власть. Чем часы сложнее, чем власть больше. Эти мерят только время, и ты властвуешь сутками, эти — числа и дни недели, и ты властвуешь месяцами, эти — годы. Шедевры контролируют фазы Луны и вращение звездного неба, так что кажется, будто ключ от вращения галактики находится у тебя на запястье.
Этим свойством — быть оружием над временем — обладают все швейцарские часы, но почему так происходит, становится ясно только в общении с Зильберштайном. "Посмотрите — это ландшафт",— говорит он, показывая свой прозрачный "шедевр". Не знаю, отличается ли по форме созданный Зильберштайном механизм от других швейцарских часов (у других он открыт только снизу). Но в его механизме ты вдруг действительно видишь ландшафт с долиной маятника, предгорьем окна чисел и дней недели и замком стрелок. И именно это подобие пейзажа часам вдруг объясняет тебе природу их власти. Этот механизм есть овеществленное понимание того, как устроен мир. Это время, разобранное по молекулам и собранное вновь в часовом механизме.
Зильберштайн — архитектор по образованию. В отличие от всех остальных швейцарских часовщиков, фирм, которые существуют столетиями, он создал свои часы по их швейцарским меркам только что. И привнес в них специфическое архитектурное видение.
Когда архитектор делает вам кабинет, то, согласитесь, в итоге он должен сделать что-то похожее на то, что уже есть у других, что в общем-то известно, как устроено. Но чтобы кабинет получился, он должен заново понять, зачем так устроено, какой смысл в стульях, креслах, в рисунке паркета, форме светильников и так далее. Вот точно также Зильберштайн подходит к часам. Он делает то же, что и все остальные, но пересоздает все заново. И то, что делает он, объясняет, что делают все остальные.
"Зачем на часах бриллианты?" — вдруг спрашивает он, доставая очередной шедевр, на этот раз украшенный бриллиантами. Я теряюсь, я вообще-то не знаю, зачем на часах бриллианты. "Бриллиант — это камень, прежде всего камень. Он не для красоты, это прочность, сила. Безумны те, кто украшает бриллиантами верх часов! — вдруг взрывается он. — Только боковые стенки, только дужки. Это все равно что делать каменные кровли. Из бриллиантов нужно строить стену. Тогда понятно, какая драгоценность находится за этой стеной".
И действительно. Если что-то скрыто за бриллиантовыми стенами, то, наверное, эта вещь бесконечно дороже бриллиантов. И понятно, почему одни его часы прозрачные, а вторые — бесконечно черные, без циферблата, и увидеть время можно через узкую щелку на боковой части корпуса между "ушками" часов. В замок мага пускают смотреть только через чуть приоткрытую щель.
Магические предметы делать трудно. Их умеют делать только в одном месте, только посвященные мастера, только по рецептам 300-летней давности. Швейцарские часы — это консервативнейший узкий мир, залог эффективности которого как раз в том, что в нем ничего не меняется.
И разговаривая с Зильберштайном, ты вдруг понимаешь, что в этом мире вдруг появился авангардист. Такой же бескомпромисный и радикальный, какими были русские авангардисты 20-х. Когда нужно либо заново понять, зачем в часах бриллианты, либо сбросить бриллианты с парохода современности.
Только это авангардист, который не разрушает этого мира, а заново утверждает его законы. Невозможно представить себе Зильберштайна с электронными часами — часы могут быть только механическими. Потому что когда вращается земля, и планеты, и звезды, и галактики, то это не электрический процесс. Они вертятся как гигантская механическая игрушка, и чтобы часы могли этим управлять, нужно, чтобы они были устроены так же.
Авангард — это не попытка уничтожить власть над миром, это попытка захватить ее заново. Часы старых фирм — это оружие тех, власть и положение которых определяются местом в традиционных корпорациях. Это президенты стран, не знавших революций, и управляющие компаний, не знавших смены владельца. Они очень респектабельны, но не очень героичны. Часы Зильберштайна — для тех, кто достиг той же власти, но заново. В одиночку. С нуля.