И девочки кровавые в глазах

"Ленком" открыл сезон "Борисом Годуновым". О природе русского самозванства и о смутном времени — в политике и в театре — задумался режиссер Константин Богомолов

Алла Шендерова

О текст Пушкина цензура спотыкалась во все времена. В 1981-м чиновники потребовали от Юрия Любимова вымарать из спектакля реплику Самозванца: "Товарищи! Мы выступаем завтра", приняв ее за отсебятину. Потому драматическую версию "Бориса Годунова" ставили так мало: трагедия, да еще и в стихах, да еще и о природе власти... Из удач можно, пожалуй, назвать лишь тот же спектакль Любимова, соединившего стихи с фольклорными распевами ансамбля Покровского, одевшего Самозванца в тельняшку и во многом опередившего время.

Собственно, поначалу Богомолов идет по тому же постмодернистскому пути, но на нынешнем витке. "В эфире новости "Владимир Познер в изгнании". В нашей Краковской студии — политический эмигрант из России Гаврила Пушкин" — говорит диктор (Елена Есенина). В стихотворный текст о не принимающем венца Борисе, разыгранный ею вместе с Гаврилой Пушкиным (Виктор Вержбицкий), последний вдруг ввинчивает фразу: "Я тогда был советником Бориса по делам маленьких детей". Смех рождается на стыке грамотно, с соблюдением цезур и ритма, поданного стиха и внезапной прозаической отсебятины.

Годунова Александр Збруев наделяет всеми чертами старого функционера, почти рефлекторно зачищающего дорогу к власти: навестил накачанную нейролептиками сестру (и ее, и Марину Мнишек играет Мария Миронова) — не стала благословлять, припомнила Димитрия — повздорил и случайно удавил. И царство принял случайно: взял в руки шапку Мономаха, повертел, примерил. И сейчас же раздалось "Боже, царя храни!", и эскорт мотоциклистов поехал по экранам, искусно вкрапленным художницей Ларисой Ломакиной среди серых камней (Москва в спектакле — серокаменная), из которых сделан царский чертог, он же келья, точнее, тюрьма, где тусклый свет льется из мутных, хоть и хайтековских, окон.

Венчание на царство отмечают узким кругом: "Правительство древней Руси состояло из трех-четырех человек",— наставляют титры на экране. Генерал (Алексей Скуратов) жарит мясо, Патриарх (Иван Агапов) с Шуйским (Александр Сирин) горланят песню Макаревича, а бэк-вокал в футболках с надписью "Битлз" разевает рты, вторя фонограмме. В неформальной обстановке царь читает знаменитый монолог "Достиг я высшей власти", заканчивающийся строчкой "И мальчики кровавые в глазах", куда случайно ввинчивается слог "мля".

Словом, идет смешно придуманное и виртуозно сыгранное действо. Сквозь слишком прозрачные аллюзии проступает невеселая мысль о том, что за последние 400 лет власть изменилась мало, а Европу по-прежнему не догнать. "Пока в России идет 1579 год, в Польше идет фестиваль "Сопот-1979"" — напоминают титры.

Кульминацией первой части становится сцена в келье, где "дауншифтер" Пимен (Дмитрий Гизбрехт) пишет летопись — гвоздем на спинах сокелейников, то бишь сокамерников. Текст Отрепьева Игорь Миркурбанов, сохраняя и даже смакуя пушкинский ритм, превращает в речь отпетого уголовника, в конце которой спросит: "Слышь, ты это, ты был в Рио-де-Жанейро?" Встанет, подойдет к сомлевшему от курева Пимену, и сунет ему в ухо гвоздь.

Ну, конечно, это вечный русский бес, другое воплощение которого тот же артист блестяще играет в "Карамазовых". Его Отрепьев убивает в упор и без злости — сложись иначе, потрошил бы не людей, а 12 стульев, но до Рио оказалось дальше, чем до Кракова.

Словом, смысл спектакля ясен: на смену одному самозванцу идет другой, более кровавый — ведь на каждого черта найдется черт пострашнее. Остается разгадать сложные, завернутые режиссерские метафоры. Поначалу неясно, почему царевича Димитрия, царевича Феодора и юродивого Николку играет девушка — длинноногая красавица Мария Фомина? Скинув брюки, она корчится, изображая убиенного мальчика, а потом хмуро смотрит в камеру, пока Глюкоза поет: "Мы — девчонки из простых, без сережек золотых..." с припевом "Танцуй Россия и плачь Европа, а у меня самая (три раза) красивая попа". Или — зачем, еще в начале, после коронации Бориса, на экране появляются титры "Народ терпеливо ждет, что будет дальше", потом — "Народ — тупое быдло" и так по кругу. "Заело что-то",— скажет человек в зале. Он же осведомится у Збруева: "Вам не стыдно в этом участвовать?"

Заварив крутую постмодернистскую кашу, Богомолов мало-помалу взламывает им самим же созданный мирок. Не сомневайтесь: он мог блестяще довести игру до конца. Да еще и облегчить работу рецензентам: описывать спектакль, где все логично и весело, выигрышнее, чем пытаться объяснить, зачем режиссер калечит свое детище. Намеренно усложняя задачу, ломая восприятие, отказываясь идти по тому же пути, по которому так удачно шел в "Карамазовых", Богомолов уводит спектакль в плоскость постдраматического театра, где смыслы и характеры множатся и распадаются, как Россия в Смуту.

Самозванец, забыв про блатной говор, вдруг произносит монолог с таким трагическим накалом, словно сейчас начнется новый спектакль, после чего режиссер заставляет его петь кабацкий шлягер. Достается и автору "Бориса Годунова": Виктор Вержбицкий, чьи персонажи в программке названы "Пушкин, эмигрант, а также брат его Пушкин, не эмигрант", читает стихотворение "Клеветникам России", из которого следует, что главный наш поэт был тем еще консерватором.

Режиссер словно настаивает, что в спектакле нет ничего однозначного. Кроме, пожалуй, одного. Хмурая, невероятно красивая, сонно и покорно принимающая любую участь девушка — зарезанная Годуновым, застреленная Шуйским, обескровленная упырем-Самозванцем — это и есть Россия. Она — девчонка из простых. Без сережек золотых. Ее не убудет.